Сен-Жермен осмотрел больную. «Адриенна не Адриенна, а ловкая девчонка. Удивительно, как они все любят ломать комедию».
— Да, это так, — подтвердил он. — Опаснейшее отравление мышьяком.
— Спасите её! — крикнул король. — Я не хочу, чтобы она умерла!
Сен-Жермен задумался.
— Я попробую, — сказал он после минуты размышления. — Пусть мне принесут хрустальный кубок, — обратился он к Мадам. Она растерянно спросила, непременно ли нужен хрустальный.
— Непременно, если я говорю, — подтвердил он строго. Мадам побежала за кубком. — Теперь я установлю магический круг.
Он наклонился и стал делать над Элен странные жесты обеими руками. Все смотрели на него с изумлением. Изредка он бормотал непонятные слова. Когда принесли кубок, он налил в него несколько капель зелёной жидкости из нового пузырька. — Никогда с ним не расстаюсь, — пояснил он шепотом королю.
— Откройте рот, — повелительно сказал граф больной и влил ей в рот жидкость, затем, отдав Мадам хрустальный кубок, поднял обе руки к потолку и что-то опять забормотал.
— Удалось? Выздоровеет?
— Удалось, ваше величество, — ответил он, тяжело дыша. Лицо у него было искажено. — Через четыре минуты она совсем придёт в себя.
Король переводил взгляд с него на больную. Врач кипел от негодования, к которому примешивались страх и зависть.
— Так больше нет опасности? — спросил король и вытер лоб платком.
— Ни малейшей, ручаюсь головой. Но месяц или два у неё будет рвота и понос. Надо завтра же увезти её на поправку куда-нибудь в лес. Лучше всего в Компьень.
— Завтра же утром увезти её!
— Теперь уложите её в кровать. Дайте ей поесть: бульон, цыплёнка, компот, и немного хорошего вина. Я ещё раз зайду к ней минут через десять.
— А промыть желудок? Промывание необходимо, — жалобно сказал врач.
— Не сейчас. Вы будете приезжать в Компьень, и там будет видно, — ответил граф, понимавший, что всем надо жить. Врач успокоился. Мужчины вышли из комнаты. Король направился в классную и там тяжело опустился в кресло. Сен-Жермен вошёл за ним и с любопытством осмотрелся: в этой комнате до того никогда в ней не бывал. Мебели было немного: два кресла и кровать с низким изголовьем, окруженная с трёх сторон высокими стоячими зеркалами.
Через четверть часа Сен-Жермен, очень весёлый и оживлённый, вернулся в комнату Элен. Она лежала в кровати, бледная и измученная. Он ласково потрепал её по щеке.
— Граф уже уехал. Ты его больше не увидишь. Тебя увезут в Компьень. Я устрою так, что твой жених будет там тебя навещать. А завтра я туда приеду с чиновником казначейства. Граф тебе подарил двести тысяч ливров!.. Молчи, дурочка. Впрочем, ты не дурочка, а умница. Я хотел получить с графа триста тысяч, но он дал только двести. Сказал, что и этого довольно за то удовольствие, которое ты ему доставила. Кажется, он добавил: «И пусть она с поносом идёт ко всем чертям!» Надеюсь, ты не обидишься?
— Я так счастлива!.. Спасибо вам, — прошептала она. — У меня в самом деле будет это?
— Что это, моя милая?
— Понос, — еле выговорила Элен.
— Ничего ровно не будет. Когда чиновник уедет, ты отдашь мне двадцать тысяч для бедных. Из остального папе не давай ни гроша. Я даже не велю его к тебе пускать. Жениху тоже пока ничего не давай, всякие бывают женихи… Не сердись, я пошутил. Ну, до свидания, дитя моё, желаю тебе счастья. Года через два я приеду к вам в гости. Ты меня познакомишь с твоим мужем.
— Приезжайте раньше, умоляю вас!
Он засмеялся.
— Может, и через два года не приеду. Буду верно в Московии.
— В Московии? У турок? Зачем вам ехать в Московию! Там вас могут посадить на кол!
— Может, и не посадят.
— Да что вы там будете делать?
— Лечить людей. Панацеей…
— …Так, значит, у вас две панацеи, Николай Аркадьевич? Вы не только хотите удлинить жизнь людей, но научить их добру? Хорошо, хорошо, вы будете проповедовать на Западе и моральную панацею. Вам нужно познакомить с ней мир. Но без вашего биологического открытия вас и слушать никто не будет. Разве на Западе, без гения Достоевского, стали бы слушать какого-нибудь Мышкина или Алешу Карамазова[239]? Куда лезете? Кто такие? — один идиот, другой мальчишка. Совершенно другое дело, когда говорит великий учёный, открывший в своей науке новые пути! Послушайте, я вам устрою статьи в газетах, радиосообщения, телевизию, что хотите, и не для вас, а для вашей идеи! Вы будете говорить о всеобщем сближении, о последних аксиомах сотням миллионов людей. Уедем, Николай Аркадьевич! Я использовал для вас его панацею. Я подал им идею новой провокации, они дали нам аэроплан, он нас ждёт! Конечно, на границе они собираются нас сбить. Вы понимаете, какая очаровательная, какая дивная провокация: капиталисты пытались вывезти своего агента, то есть вас, но тому помешала бдительность рабоче-крестьянской власти! Мне предложено спуститься на парашюте, обещаны разные блага. Условия с провокаторами они часто выполняют, я ими не соблазнился. Принял, конечно, с полной готовностью, но у них свой план, а у меня мой, бабушка надвое сказала. Погибнем так погибнем, вы сами говорите, что вам терять нечего. Это fifty-fifty[240], теперь всё в мире fifty-fifty, даже существование земли… Послушайте, если вы умрёте здесь, что будет с обеими панацеями? Бумаги бросят в корзину. Допустим, вы сделаете надпись, что они очень важны. Тогда папка попадёт на Лубянку. В лучшем случае бумаги передадут на рассмотрение какому-нибудь их учёному, любимчику, надёжному прохвосту. Он либо признает ваше открытие не имеющим никакой ценности, либо выдаст его за своё. Вернее, он сделает то и другое: сначала объявит, что бумаги вздор, а через некоторое время сообщит о своём головокружительном открытии. Быть может, советское правительство и будет знать правду, но оно поддержит версию любимчика: гораздо лучше, чтобы автором великого открытия был коммунист, чем сидевший в тюрьме белобандит. Он объявит, что он сделал своё открытие под руководством Иосифа Виссарионовича. И на вечные времена автором будет он… Видите, у вас даже лицо задёргалось. Возможно и другое: ваших бумаг никому не покажут и на них просто не обратят внимания: какое уж там открытие мог сделать жалкий лаборант, неудачник, которого на службе держали из милости! На Лубянке ничего никогда не уничтожают, всё может пригодиться, бумаги так и будут лежать. Допустим, большевики падут через десять или двадцать лет. Перед гибелью они, наверное, всё сожгут, к великой радости бесчисленных сексотов. А если даже не сожгут, то для разбора понадобятся столетия. Знаете ли вы, что во Франции до сих пор разобрана только часть архивов, оставшихся от Великой революции[241]? Кроме того, разбирать архивы будут люди, ничего в биологии не понимающие. Можно ли предположить, чтобы они наткнулись именно на ваше досье из лежащих там миллионов? Можно ли предположить, чтобы они заинтересовались делом никому неизвестного лаборанта, умершего в тюрьме от рака простаты? Чтобы они прочли и оценили полуистлевшую учёную записку? Нет, не обманывайте себя: ваше имя останется совершенно неизвестным. Награды, почести, слава достанутся вору. Он станет знаменит и его, разумеется, пощадят в день расправы, если будет такой день. Он немедленно перекрасится, как все, и будет «наша русская гордость»… Не отдавайте бумаг Макронам! Отдайте их мне, и вы будете благодетелем человечества! Клянусь честью, что мы поступим иначе! Конечно, вы вправе не верить чести секретного агента, но подумайте, зачем нам обманывать? Если б даже нашёлся у нас такой подлец-учёный, то ведь мы-то будем знать, откуда пришло открытие. Мы отдадим бумаги на рассмотрение компетентной комиссии, она будет убеждена, что автор на свободе и находится где-то в западных странах, мы и имени вашего не назовем, пока не узнаем, что вас больше нет в живых. О, тогда мы назовем ваше имя! Мы разгласим его на весь мир! Это будет соответствовать и нашим интересам, это будет наш реванш за Фукса[242], за Понтекорво[243], за стольких других. Открытие гениального русского учёного досталось нам! Они его не использовали. Для этого, верно, вы и понадобились американцам. После войны вы вернётесь… Да, будет война! Москва найдёт повод. Всегда можно найти повод. У вас нет выбора, гражданин Майков. Вы человек обреченный, это судьба трёх или четырёх гениальных людей, которые, быть может, теперь существуют в вашей несчастной, забытой Богом стране!.. А если не хотите лететь, то кончайте с собой немедленно! За вами придут сегодня же ночью. Проваливайте в лучший мир! А то бежим, аэроплан ждёт на улице.
— Аэроплан ждёт на улице.
— Да, да, без аэродрома. Послушайте, вы увидите Капри! Солнце светится в зелёной воде моря. Вы помните эту воду? Вы увидите Венецию, мы проведём ночь на Пиацца-Сан-Марко[244]!.. Вы увидите Наташу! Наташу де Палуа!.. Бежим…
… Это под нами Красная площадь! Слышите траурный марш? Это его хоронят! Это бьют часы на башне Кремля. Гудят гудки фабрик, заводов, пароходов, паровозов. Играют траурный марш. Склоняются победные знамёна над прахом величайшего полководца всех времён. Маршалы на алых бархатных подушках несут ордена и медали. И как все врут, как чудовищно все врут! Маршалы и паровозы! Кто это говорит речь? Это дофин[245], Бериа, Тиберий-Бериа. Он в пиджачке! Дофин, дофин, в этой стране нельзя править в штатском платье! Дофин, дофин, рядом с тобой другие дофины, убей их поскорее, а то они убьют тебя… Прощай, Москва! За нами погоня. Не бойтесь, гражданин Майков. В Европе нет лётчика лучше меня, они нас не собьют!.. Играют тарантеллу! Да, вся моя жизнь тарантелла…
… Аэроплан опустился на Капри. «И как хорошо прошёл по каменным лестницам, ничего не случилось… Сколько же я летел? Почему началась война? Из-за меня? Так быстро? Нет, слишком незначительный повод… Надо сейчас же купить газеты… Где же папка? Сейчас снестись с полковником… Поздно, если началась война… Но заплатить он должен!..»