У Флориана было чудесно, но он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, так бы и сидеть здесь без конца. С другой же стороны, была особенная бодрость и радость жизни от венецианского чуда, — надо что-то делать, жизнь не кончена и на седьмом десятке. Средней линией было то, что он, посидев с полчаса, решил позвонить по телефону Шеллю, встал и пересек площадь. Оркестр теперь играл «Полёт Валькирий»[304]. «Так и есть, вот он!»
В нескольких шагах от себя полковник увидел своего племянника. У обоих в глазах мелькнула радостная улыбка, но оба и вида не подали, что знают друг друга. Джим сидел на террасе кофейни с Эддой. Полковник бросил на неё взгляд отставного знатока. «Очень красива. Мой-то шалопай не увлекся бы по-настоящему. А владеет собой хорошо. Bon chien chasse de race[305]», — подумал он. Как сам себе говорил, «бесстыдно» сел в двух шагах от них, так что мог слышать их разговор. «Да, сажусь и буду здесь сидеть, и ты ничего не можешь сделать», — говорила его усмешка. «Сидите сколько вам угодно, вы нам не мешаете. И, как бы там ни было, я сижу с красавицей, а вы, дяденька, один, на то вы старик», — должен был бы ответить взгляд Джима. Однако он этого не ответил. Вид у племянника был мрачный. «Дурак, дурак, чего тебе ещё? Удовольствие получил, ничего с этой дурой не случилось, вот и в Венецию приехал на казённый счёт. Или денег больше не осталось?» — спросил взгляд дяди. Валькирии улетали с вскрикиваниями и с визгом. «Хайа-та-ха!» — радостно подпевал в мыслях полковник. «Хайа-та-ха! Только ничего хорошего нет», — теперь ясно ответило лицо Джима. Они раз слышали тетралогию вместе, племянник с упоением, дядя не без удовольствия. Эдда презрительно говорила, что эта музыка vieux jeu и что Вагнером могут наслаждаться только дураки, и то старые. «Вот как? Пошли её к чёрту сегодня же. Хайа-та-ха!» — посоветовал полковник. «Хайа-та-ха, но денег очень мало», — так он себе объяснил взгляд племянника. «Дурак, дурак, уже нет! Ничего, я дам… Ну, так и быть, уйду. Только сегодня же вечером изволь быть у меня…» Не дожидаясь лакея, полковник неохотно встал. «Не возвращаться же к Флориану. На Пиаццетте тоже есть кофейня. Оттуда и позвоню Шеллю. Может быть, он дома». Полковник ещё раз незаметно-внимательно оглядел Эдду с головы до ног и пошёл дальше своей бодрой, военной походкой.
XXII
Шелль был дома и пригласил полковника встретиться с ним у Квадри[306] в половине седьмого. Хотел было пригласить его на обед, но раздумал: теперь обедал с Наташей в маленьком недурном ресторане — не на площади святого Марка и не на Большом канале. Наташа говорила, что этот ресторан очень живописен; на самом деле не могла привыкнуть к тому, что они на обед в гостинице тратят по семь-восемь тысяч лир.
— Вы, конечно, знаете, где Квадри?
— Я старый венецианец, — ответил, смеясь, полковник. «Другой назначил бы мне свидание где-нибудь на верхушке Кампаниллы[307], они все обожают конспирацию, — подумал он, выходя из телефонной будки. — Значит, за ним слежки нет. Я за собой тоже не замечал. Кажется, обрадовался встрече со мной. У него, быть может, и предложений труда теперь гораздо меньше, чем бывало, и он чувствует себя, как на благотворительных базарах стареющая дама, к которой больше не подходят покупатели».
В это утро Эдда была показана Рамону. Она очень хорошо, в самом неправдоподобном наряде, прошла мимо Флориана и бросила на них высокомерный взгляд. «Лучше и желать нельзя!» — подумал Шелль. Он толкнул богача.
— Не узнаёте?— спросил он, когда Эдда отошла. — Это знаменитая артистка, вы, верно, её видели на экране.
— Никогда не видел. Кто такая?— спросил Рамон, очень заинтересованный пышной женщиной. Шелль назвал настоящую фамилию Эдды, или ту, которую она объявляла настоящей. Риска не было: Рамон никогда и ничего не знал.
— Вы её пригласили ко мне на праздник?
— Нет, ещё не приглашал, но могу пригласить. Вы подаёте хорошую мысль, — сказал Шелль. «Кажется, клюнуло», — с удовольствием подумал он.
— Сегодня же её разыщите, — сказал Рамон и поправился, зная, что Шелль не любит повелительных наклонений:
— Пожалуйста, попросите секретаршу найти её. Она не в нашей гостинице, я её у нас не видел, уж я обратил бы на неё внимание.
Днем Шелль доложил ему, что Эдду разыскать не удалось, но её берлинский адрес установлен и ей посылается приглашение
— Как же не удалось! — возмущённо спросил Рамон. — Я желаю её видеть!
— Мало чего вы желаете! — ответил Шелль с обиженным видом человека, подающего апелляционную жалобу на несправедливое решение суда. — Она, верно, была здесь лишь несколько часов проездом. Но если вы так хотите с ней познакомиться, то ей можно предложить роль в спектакле. Я вас понимаю, она очень красива, именно в вашем рубенсовском вкусе[308]… Послушайте! — сказал он, хлопнув себя по лбу (вышло недурно). — Что если именно ей предложить роль догарессы! В её внешности есть что-то венецианское.
— Я именно это и имел в виду.
— Это будет стоить довольно дорого. Думаю, что меньше чем за три тысячи долларов она не приедет.
— Предложите ей пять тысяч, но чтобы она была здесь!
На этот раз Шелль не счёл нужным обидеться. Независимость он уже проявил, а слишком часто раздражать Рамона было бы рискованно. И главное, цифра была приятной неожиданностью. Он и не думал брать себе комиссию с этих денег. Однако при такой оплате было легко навсегда освободиться от Эдды.
— Будет сделано, — примирительно сказал он.
— …Так Майков не кончил самоубийством? — спросил Шелль.
Полковник развёл руками.
— Не знаю. Мне только известно, что он умер. Почему вы думаете?
— Просто предположение.
— Оно очень возможно.
— А может быть, рак простаты?
— Почему рак простаты?
— Или он просто задохнулся в советской атмосфере. — Шелль хотел было сказать о рыбах, задыхающихся в Мёртвом море, но вспомнил, что уже это говорил.
— Как вы можете тут делать какие бы то ни было предположения?
— Ололиукви помогло.
Полковник смотрел на него удивлённо.
— Не понимаю. Это, кажется, то ваше снадобье? Снотворное?
— О нет, не снотворное. Между бредом и сном очень мало общего. Да и бред от этого снадобья особенный. Он вначале почти разумен и логичен, всё часто освещается по-новому, всё ясно, проникаешь даже и в чужую душу. Потом начинаются заскоки, тоже промежуточные, прогрессирующие, с прорывами в бессмыслицу. Кончается обычно полной ерундой, особенно когда хочешь прийти в себя… Неужели у вас никогда не было такого чувства: сейчас увижу то, чего другие не видят!
— Не было, — сухо ответил полковник. — Я никаких снадобий не принимаю… Я хотел поговорить с вами о вашей дальнейшей работе. Прежде всего искренне благодарю вас за ту даму.
— Она оказалась полезной?
— Более или менее.
— Её карьера устроилась, — сообщил весело Шелль и рассказал о Празднике Красоты.
— Если б вы здесь пробыли некоторое время, я послал бы вам приглашение. У вас, наверное, есть с собой фрак или смокинг? Теперь и к английской королеве можно, кажется, приходить во фланелевом пиджачке, но к нам нельзя. Я буду в маскарадном костюме. Я изображаю одного из телохранителей дожа.
— Одного из телохранителей дожа, — повторил полковник, слушавший внимательно, как всегда, но с всё возраставшим удивлением. — Извините меня, вы уверены, что вы здоровы?
— Совершенно уверен. Маскарад очень приятное развлечение. Там вы увидели бы и Эдду.
— Мне она больше не нужна. А вот для вас я скоро буду иметь дело
— Спасибо, но едва ли я могу быть вам полезен, — сказал Шелль, и вынул чековую книжку, предвкушая эффект. — Так как наше дело не состоялось, то позвольте вернуть вам ваши две тысячи долларов.
Получил в швейцарских франках и в швейцарских же франках вам возвращаю: восемь тысяч пятьсот сорок франков, так?— небрежно спросил он.
— Позвольте… Это не к спеху. В том, что дело отпало за смертью Майкова, никакой вашей вины нет.
— И вашей тоже нет.
— Но я не отказываюсь от работы с вами в дальнейшем. Разве вы отказываетесь? Или вы мною недовольны?
— Нисколько. Просто я не привык получать деньги даром. Если вы помните, я вам говорил, что, быть может, брошу разведочную работу. Тогда я вам всего не сказал. Видите ли, я женился, — сказал Шелль, хотя решил было этого не говорить.
— Женились?
— Да. Женился.
Полковник вдруг расхохотался. Это случалось с ним не часто.
— Поздравляю вас!.. Искренне поздравляю… Желаю счастья.
— Спасибо. А почему вы развеселились, если смею спросить?
— Пожалуйста, извините меня… Видите ли, я всё не мог понять, что вы за человек… Вы ведь и на виолончели играете!.. Теперь это понятнее. Быть может, вы пошли в разведку, чтобы устроить себе необыкновенную жизнь, а вдруг ваша жизнь станет обыкновенной? Если вы «раскаялись», то в вас раскаялось, так сказать, виолончельное начало.
— Очень может быть, — холодно ответил Шелль.
— Позвольте выпить за ваше счастье этого зеленовато-жёлтого вина, почему-то называемого белым.
Они выпили ещё по бокалу. Шелль взглянул на часы.
— Вы спешите?
— У меня есть немного времени… Вы, очевидно, прежде считали меня авантюристом по природе?
— Не в худом смысле. Но ведь у вас в самом деле было немало авантюр. Если позволите сказать откровенно, я думал, что вас в жизни интересуют только авантюры, женщины и деньги.
— Да ведь это очень много. Всё же можно пройти через большое число авантюр, не будучи авантюристом. По природе люди авантюристами бывают редко, их создают обстоятельства. В СССР, например, авантюристами могут быть только сановники… В былые времена я избрал бы карьеру военного.