на их стороне… Вы сердитесь, дядя, это плохой признак. Да и так ли нужна та «правда», которую будто бы вам доставляют ваши агенты? Тайна была бы некоторой, разумеется очень слабой, гарантией против войны. Страх перед неведомым был бы сдерживающим началом.
— Преступники тоже ведут борьбу с полицией и тоже, в отличие от неё, ни перед чем не останавливаются, тем не менее работа полиции бывает успешна. Большевики при помощи своих шпионов получили о наших атомных вооружениях очень ценные для них сведения. Мы были бы совершенными дураками, если б не делали того же, что делают они. Это было бы просто преступлением против родины. Предложи Кремлю, чтоб он прекратил шпионаж.
— Я знаю, это сильный, даже неотразимый довод, — сказал грустно Джим. — Предлагать большевикам что бы то ни было путное бесполезно, хотя бы потому, что они обещают и всё равно не выполнят. Однако едва ли и вы тут можете искренне желать соглашения: если б они пошли на соглашение, то вам было бы решительно нечего делать и вся ваша жизнь оказалась бы ошибкой.
— Об этом, пожалуйста, не беспокойся. И наше правительство менее всего считалось бы с этим.
— Пользы от вашей работы очень мало, а вред большой. Если когда-нибудь начнётся третья война, то она произойдёт скорее всего из-за какого-нибудь инцидента, созданного разведкой, или из-за неверных сведений, которые она кому-нибудь даст. Судьбы мира зависят от пяти или шести полковников на земле! Быть может, один из них сообщит своему правительству, что противник очень слаб, и его правительство начнёт наступательную войну. Быть может, он сообщит, что противник скоро станет слишком могущественным, и правительство начнёт превентивную войну. Для меня теперь разведочное дело символ мирового зла, в нём кристаллизуется вся эта проклятая холодная война! — сказал Джим и успокоился: отвёл душу.
— Очень тебе благодарен. Я этим делом занимаюсь всю жизнь. Оно кстати позволило мне дать тебе образование.
— Я этого не забываю, дядя, — ответил Джим, смутившись. Он оглянул скромный номер полковника, и ему стало совестно, что дядя, так часто дарящий ему деньги, живёт в более дешёвой гостинице, чем он. «Но так должно быть: старые люди знали настоящую жизнь до первой войны, а вот наше несчастное поколение видело мало хорошего», — тотчас разжалобившись над самим собой, подумал он. — Дорогой дядя, вы, кажется, упомянули о шампанском?
— То-то! Сейчас закажу… Но какую чепуху ты несёшь, уши вянут!
— Вы иначе говорить не можете. И какой у разведчиков горделивый вид и тон, точно они занимаются необыкновенно важным и полезным делом!
— Ты просто сочиняешь! У меня никакого горделивого вида нет и никогда не было!
— Я говорю не лично о вас, дядя. Вы отлично знаете, как я вас люблю и что о вас думаю. Вы прекраснейший человек, я вам всем обязан. Но не сердитесь на меня, вы в первый раз в жизни дали мне нехороший совет. Я сделал гадость.
— Говори просто, что ты влюбился в эту дуру!
— А ещё вы думаете, что видите людей насквозь! Я не только в неё не влюбился, но она мне противна. Я по-настоящему понял это, когда ехал сюда из Парижа, понял и её, и себя. Дорога обостряет все чувства, человек в вагоне или на пароходе не совсем такой, как всегда, он всё понимает яснее. И я сам себе стал противен.
— Да что ты такого сделал? Какое несчастье от этого произошло? Она благополучно улепетнула из Франции, ей больше никакая опасность не грозит. Судя по тому, что ты мне о ней говорил, она развратная, продажная баба. Они хотели причинить нам большой вред. Мы это, слава Богу, расстроили и повернули дело против них же: причинили им вред и, надеюсь, немалый. Ты выполнил свою роль отлично. В чём же дело? Чего ты от меня хочешь?
— У вас, вероятно, есть и личный враг? Поручили ли бы вы мне сойтись с какой-либо его женщиной, чтобы причинить ему вред?
— Тут нет никакого сходства. Государства постоянно делают то, чего частные люди не имеют права делать. Так всегда было и так всегда будет. Ты можешь прочесть и в Ветхом Завете. Иисус Навин посылал перед походом разведчиков в Обетованную землю: «И послал Иисус, сын Навина, из Ситтима двух соглядатаев тайно, и сказал: пойдите, осмотрите землю и Иерихон. Два юноши пошли и пришли в дом блудницы, которой имя Раав, и остались ночевать там». Не цитирую дальнейшего. Это в книге Навина.
— Вероятно, все разведчики помнят и повторяют одну эту цитату из всего Священного Писания.
— Ну, хорошо, можешь оставить последнее слово за собой, я ничего против этого не имею… Скажу тебе, у меня в молодости, когда я начинал работу, тоже были сомнения, хотя и гораздо более слабые. Я их быстро в себе преодолел. Ты преодолевать не хочешь, — твоё дело. Я не думал, что ты так сентиментален. Что ж, я вижу, ты для моего ведомства не подходишь. Следовательно…
— Подхожу или нет, но я работать в нём не хочу. Повторяю, ваше ведомство становится огромной общественной проблемой или, вернее, огромной политической опасностью! Я, впрочем, отлично понимаю, что никакого выхода предложить не могу. Для отдельного человека, пожалуй, есть, но тоже дурной: он в том, чтобы держаться в стороне от всего зла, делающегося в мире.
— Хорош выход для государства! И довольно об этом!
— Сделали со мной, что хотели, а теперь «довольно об этом». Я потерял к себе уважение. Я говорил себе, что если её арестуют, то я покончу с собой, — сказал Джим. Это, впрочем, только что пришло ему в голову.
— Да ты совершенно сошёл с ума. Вот что значит начитаться Достоевского!
— Достоевский тут ни при чем.
— Никто тебя насильно не держит. Уходи на здоровье. Ты можешь в любой день вернуться на твою прежнюю службу. Ты, верно, ещё не забыл тех имен?
— Алидиус Вармольдус Ламбертус Тиарда ван Штарненбор Стакхувер? — спросил Джим, засмеявшись. — Нет, не забыл. Но я туда не вернусь.
— Делай что тебе угодно. Лучше всего переходи в армию. Два твоих предка были военными. Кавалеристами, — добавил полковник со вздохом. — Я нисколько не препятствую и даже тебе помогу… Какие же теперь вопросы? Как расстаться с ней? С Раав. Я знаю, что она завтра уезжает в Берлин.
— Откуда вам это известно?
— Как видишь, разведка всё-таки кое-что знает.
— Вы с ней говорили, дядя!
— Нет. Но, разумеется, я за ней слежу, — внушительно добавил полковник, довольный впечатлением, которое его слова произвели на племянника.
— Кстати, вы могли бы меня похвалить: правда, я в кофейне и вида не показал, что я вас знаю? Я так люблю, когда меня хвалят! И вы тоже, верно, любите. А понравилась вам Эдда?
— Я пришёл в дикий восторг при первом взгляде на неё. И мне так приятно, что ты с ней путешествуешь.
— Во-первых, не забывайте, что я сошёлся с ней по вашему же указанию, а во-вторых, вы не можете отрицать, что она красавица. Вы когда-то знали толк в женщинах. Говорят, вы в молодости имели у них большой успех, — сказал Джим.
— Это тебя не касается.
— Так вы уже знаете и об этом идиотском празднике?
— Как видишь, знаю.
— Хороши же зрелища, которые Запад противопоставляет коммунистам!
— Уж не становишься ли ты попутчиком? Только этого не хватало!
— Вы отлично знаете, что я ненавижу коммунистов, а попутчиков ещё больше. Но именно поэтому я в бешенстве. Такие праздники и такие господа, как этот филиппинец, точно созданы для успеха большевистской пропаганды!
— В этом я с тобой согласен. Забавно, что он это устраивает для пропаганды против большевиков! Комизм усиливается от того, что главную роль в спектакле будет играть советская шпионка… Итак, она уезжает в Берлин. Я не советую тебе с ней ехать, очень не советую. Да она, верно, и звать тебя не будет. К тому же, ты говоришь, что она тебе противна. Тем лучше. Вопрос, верно, только в деньгах? Пожалуй, для очистки совести дай ей денег.
— У меня их нет.
— Так бы и сказал! Вот что, я хотел подарить тебе тысячу долларов. Ты мечтал о хорошем автомобиле. По твоему рангу и возрасту с тебя пока совершенно достаточно форда или шевроле. Года через три ты уже созреешь для бьюика. Надеюсь, о кадиллаке или паккарде ты ещё не смеешь мечтать? Но я думаю, что при тысяче долларов наличными ты мог бы на выплату купить и паккард, если у тебя хватит на это нахальства. Выплачивать остальное ты будешь, разумеется, из своего жалованья… Впрочем, я ничего не имею и против того, чтобы ты подарил часть этих денег твоей очаровательной любовнице. Можешь даже подарить ей всё, если ты совсем дурак.
— Я вам страшно благодарен, — сказал Джим смущённо. — Подарок и такой большой! За что?
— Ни за что. Ты его совершенно не заслуживаешь… Ты, верно, и без того немало на неё потратил?
— Да, конечно, но…
— По-моему, ты можешь ей больше ничего не давать. Она от филиппинца получит немалые деньги.
— Вы и это знаете?
— Я всё знаю.
— Тогда вы изумительное исключение в профессии! Так вы думаете, что я могу ничего ей не давать?
— Не решаю сложного конфликта в твоей сложной душе: Раав или паккард.
— Дядя, вы жестокий человек. Вы знаете, что я мечтаю о паккарде.
— Преодолей в себе этот соблазн. Осчастливь эту милую, добрую, хорошую женщину.
— Я всё-таки сделаю ей подарок.
— В какую цену, если я смею спросить?
— Как вы думаете? Пятьсот?
— Нет, этого мало, — сказал полковник, наслаждаясь. — Пятьсот это мало для такой хорошей женщины. — Он засмеялся. — Вот что. Я тебе дам восемьсот долларов после её отъезда. А сейчас получай двести и делай с ними что хочешь. И перестань на меня дуться. Ты очень недурно провёл с ней время, в самом деле она красива. Она большая дура или только средняя?
— Необычайная! Обезоруживающая! — сказал Джим, оживляясь. Дядя обладал способностью всегда его успокаивать.
— С другой у тебя дело так гладко не прошло бы. И она развинтила тебе нервную систему?
— Да. А себе ещё больше. Я не знаю, что с ней сталось! Здесь она в полной безопасности, между тем она именно со вчерашнего дня поминутно оглядывается по сторонам и бледнеет при виде всякого прохожего. Представьте себе, заглядывает под кровать: нет ли там убийц!