На самом подходе к норе, где прежде жила Келью, он наткнулся не на Ребекку, а на Комфри, который, завидев Брекена, выставил вперед свой узкий носик и заикаясь сказал:
— Здравствуй, Бр-бр-брекен.
Брекен даже не задумался о том, что может делать в таком месте Комфри, а сразу спросил:
— Она здесь? Она жива?
— У нее чу-чу-чума, — ответил Комфри. — Ей не-не-нездоровится.
Ребекка сидела забившись в тот же угол, где она провела множество дней во время своей предыдущей болезни. Глаза у нее опухли, но щелочки между веками еще оставались, а рот был широко раскрыт, и дышала она с трудом. В области носа уже начали появляться припухлости. Возле ее головы на полу лежала белая глянцевая луковица растения, цветок которого Брекен заметил у входа.
Комфри подошел к Ребекке.
— Тебе обязательно надо съесть это, Р-ребекка,— ласково проговорил он и легонько притронулся к ней, чтобы привлечь ее внимание. — Пожалуйста, по-по-по-пытайся.
— Ребекка,— прошептал Брекен,— это я, Брекен.
Она вздохнула, и он заметил, что из глаз у нее текут слезы, но не понял, болезнь ли тому причиной или нечто иное.
— Спасибо, — едва слышно прошептала она.
— За-заставь ее это проглотить, — в отчаянии попросил Брекена Комфри. — Ей это поможет, я точно з-з-знаю.
— А что это за растение? — спросил Брекен.
— Я отыскал его на пастбище у болота за Истсайдом. Тамошние жители называют его луговым шафраном, но лишь немногим из них доводилось его видеть, оно встречается очень редко. Но я все-таки нашел его и с пе-пе-первого взгляда по-понял, что оно необходимо Ре-ребек-ке. Я это почувствовал. Если ей нужна по-помощь, я всегда чу-чувствую. Это особое лекарственное растение... Я часто отыскивал тра-травы, которые ей требовались. Но я не знал, что оно понадобится ей самой. Раньше они были нужны для тех, кого она лечила.— Голос его дрожал, он все время подпихивал белую луковицу к носу Ребекки, надеясь, что она откусит от нее хоть кусочек.— Ты не должна умирать,— сказал он, словно упрекая ее в чем-то. — А если ты его не поешь, будешь очень долго поправляться. — Он перевел взгляд на Брекена и, словно уловив его мысли, сказал: — Ты зря боишься, что она умрет. Она не может умереть.— Комфри произнес эти слова с глубочайшей убежденностью.
Если бы все это происходило в другое время и в другом месте, Брекен мог бы поклясться, что по покрытому нарывами лицу Ребекки промелькнула тень улыбки.
— Ребекка, — заговорил он, — Ребекка... — Тон его голоса внезапно изменился, и он решительно заявил: — Тебе в любом случае придется запихать в себя луковицу, которую принес Комфри. — Он взял ее, откусил кусочек, разжевал и, выплюнув получившуюся кашицу себе на лапу, принялся кормить ею Ребекку. Жевать сама она не могла, но ей удалось набрать кашицы в рот и проглотить ее.
Когда это произошло, Брекен с полнейшей уверенностью понял, что она не умрет или, точнее, как выразился Комфри, говоривший, несмотря на свое заикание, с великой верой, что она не может умереть.
— Большинство больных умирает из-за того, что они совсем ничего не едят и не могут нормально дышать, — спокойно объяснил Брекену Комфри, который теперь воспринимал Ребекку и Брекена как две части единого целого и решил заботиться о них одинаково. — Роза рассказывала мне о луговом шафране, я даже помню про него стишок, но я не знал, что «черная смерть» и чума — это одно и то же. Мне сказал об этом один из жителей Истсайда, и тогда я все сообразил.
Брекен слушал его невнимательно, зато Ребекка впоследствии обнаружила, что запомнила каждое его слово. Ужасной особенностью чумы является то, что мозг сохраняет полнейшую ясность, хотя тело отказывается ему повиноваться.
Вероятно, Брекен интуитивно догадался об этом, ведь он все время разговаривал с Ребеккой так, словно она прекрасно могла его слышать, и обращался с ней как с драгоценнейшим созданием, да, собственно, он так к ней и относился. Ни он, ни Комфри не обращали внимания на изуродовавшие ее лицо нарывы, которые продолжали набухать, ни на чудовищную вонь, которая от них исходила, когда они вскрывались. Они видели перед собой лишь бесконечно дорогую им Ребекку, а не язвы и нарывы, Ребекку, которая в свое время многих вылечила, а теперь так сильно страдала, и оба стремились поделиться с нею силами и принести ей облегчение. Сила Комфри зиждилась на непоколебимой вере в то, что Ребекка будет жить, а источником силы Брекена была его любовь.
Наряду с этими двумя силами в норе, некогда принадлежавшей Келью, присутствовала и третья: сила молитв, которые творил Босвелл, стоявший возле Камня. Он находился очень далеко, но думал о них обоих и обо всех обитателях лугов и Данктона, и сила его любви, многократно умноженная Камнем, не ведала границ и препятствий.
В ту долгую ночь, когда Ребекка заболела, Босвеллу, возможно, удалось как-то почувствовать это, и он принялся шептать слова молитвы, которые выучил, как полагалось всем летописцам, хоть и не думал, что когда-нибудь решится произнести их вслух. Но теперь ему показалось, что делать это так же просто, как дышать, ведь каждое из слов несло в себе благословение, заключенное в безмолвии Камня:
Сила Камня да приидет к тебе,
Даруя покой.
Сила солнца да приидет к тебе,
Даруя тепло.
Сила луны да приидет к тебе,
Даруя прохладу.
Сила дождя да приидет к тебе,
Даруя свежесть.
Сила смерти да покинет тебя,
Преткнувшись о Камень.
Сила жизни да вернется к тебе,
Дарованная Камнем.
Сила Камня да пребудет в тебе,
И ты есть Камень.
Ибо все в тебе от Камня.
Он творил эту молитву ради всей системы, ради кротов, чьи страдания он видел, ради тех, кому не суждено было познать безмолвие Камня, он произносил эти слова ради Брекена, шептал их ради Ребекки, зная, что молитва эта несет покой и тишину. Она и была третьей силой, которая проникла в нору Келью и помогала Брекену, Комфри и Ребекке на всем протяжении борьбы с чумой.
И хотя когти черной смерти крепко стиснули ее, по прошествии трех дней они разжались, и болезнь начала отступать, а вместе с ней и та глубокая угнетенность, в которую ее повергла страшная гибель Мандрейка.
Спустя два долгих дня и две долгие ночи дыхание у Ребекки выровнялось, а на четвертый день она улыбнулась, и Комфри с Брекеном тоже наконец смогли улыбнуться. А у Ребекки даже хватило сил на то, чтобы сказать, что она нежно любит и всегда любила их обоих — и отца, и сына.
Глава одиннадцатая
На пятый день их пребывания в норе Келью, когда Ребекка уже почти поправилась, со стороны болота начал наползать туман, подобного которому Брекен не видел еще ни разу в жизни. Поначалу в воздухе появились тонкие, свивающиеся в кольца струйки, которые отнюдь не бросались в глаза, но отличались характерным запахом, сочетавшим в себе некоторую сухость, аромат древесины и каких-то мускусных растений. Туман то становился гуще, то рассеивался, а порой вместе с ним в воздухе появлялись крохотные угольно-черные частички, легкие, как летучие семена розового кипрея.
Брекен и не подозревал, что это дым пожара, медленно распространявшегося с глухим потрескиванием среди сухих высоких трав и камышей болота, в котором почти не оставалось влаги. Оранжево-красные язычки пламени, казавшиеся совсем бледными при свете солнца, тянулись, изгибаясь, от стебля к стеблю. В тех местах, где камыши росли гуще, огонь разгорался сильней, и над землей появлялись большие клубы удушливого сине-серого дыма, которые поднимались в воздух и растекались в стороны, открывая взгляду ярко-красные языки пламени, соприкасаясь с которыми желтая сухая трава чернела, а огонь продвигался дальше, оставляя за собой выжженный след и тлеющие обгорелые стебли.
Все живые существа пришли в смятение и кинулись спасаться бегством. Многие не сразу почуяли опасность, потому что прежде никогда не сталкивались с пожарами, но и они устремились прочь, ощутив, как нарастает жар, и заразившись паникой, охватившей других животных. Среди них были мыши-полевки, пара песчанок, заяц, который забрел на болото в поисках пропитания, и множество других.
Длинный оливково-зеленый уж замешкался дольше, чем следовало, а затем начал продвигаться вперед мощными рывками в надежде спастись, но в глотку ему забился дым, он стал корчиться и извиваться, а язычки пламени уже побежали по нему и по земле под ним, и вот, чернея, тело его изогнулось в предсмертных муках, а затем кожа с шипением лопнула, обнажив мясо, и жизнь покинула его. А огонь устремился дальше, оставив позади обгоревший труп змеи и присыпанные пеплом изуродованные останки других живых существ.
Время шло, туман вокруг норы Келью все сгущался, дышать становилось все трудней, и звуки, доносившиеся из зарослей, говорили о том, что там творится неладное. Туман начал проникать в нору, и, хотя запах его был приятнее, чем вонь, которой сопровождалось нашествие чумы, стало понятно, что оставаться на месте нельзя.
Ребекка уже вполне окрепла и могла ходить. Целый день она упрашивала Брекена выпустить ее погулять, но тот воспротивился, сказав, что с этим лучше не спешить. Да и куда можно пойти, ведь повсюду бушует чума. Уж лучше никуда не вылезать. Но теперь Брекен решил, что пора увести Ребекку и Комфри подальше от болота, которое никогда ему не нравилось и со стороны которого на них надвигался туман.
— Мы уходим, — сказал Брекен, — прямо сейчас.
Дым, окутывавший землю, становился все гуще, но лучи вечернего солнца еще пробивались сквозь него, и лес словно заволокло светящейся синеватой дымкой, на фоне которой вертикальными полосами проступали стволы деревьев. Дым с витавшими в нем угольно-черными частичками сгоревшей травы медленно полз, продвигаясь в глубь леса, и Брекен повел Ребекку с Комфри в ту же сторону, инстинктивно следуя по пути, который уводил их прочь от надвигавшегося пожара, который уже бушевал в нескольких кротовьих ярдах от леса, и по округе разносились частые резкие хлопки и треск.