Из разговоров со знакомыми родителей за чашкой чая и из сплетен, без которых не обходился ни один из светских приемов, где ей доводилось присутствовать, Лилли давно поняла, что ни она сама, ни одна из ее сверстниц ничего об «этом» не знали. И не должны были знать до самого последнего дня перед свадьбой. И даже тогда ей лишь скажут, что она должна быть «доброй» к мужу, и напомнят, что «у мужчин бывают разные потребности» и что как хорошей жене ей следует относиться к ним внимательно и, естественно, рожать мужу детей.
Разумеется, постоянно бывая на конном дворе, на пастбищах и в полях, она не могла не видеть, как спаривались собаки и домашние животные. Они выглядели при этом так глупо, что она вместе с помощниками конюха громко смеялась над увиденным, пока однажды Финн не схватил ее сердито за руку и не увел со двора.
– Вы ведете себя плохо, Лилли, – шипел он с покрасневшим от гнева лицом. – Это – зрелище не для ваших глаз, и вам не пристало посмеиваться над этим с мальчишками из конюшни.
– А сам-то ты кто, если не мальчишка из конюшни? – сердито запротестовала она. – Уж, не с тобой ли я должна смеяться и толковать об этом?
– Я – Другое дело. И вы это знаете! – крикнул он вдогонку Лилли.
Она снова отпила вина, бросив тревожный взгляд на Финна. Переменился и он: стал серьезнее и спокойнее. Сейчас она чувствовала на себе взгляд его пылавших глаз. Лилли обернулась и задорно ему подмигнула, но он сделал вид, что этого не заметил. Она раздраженно глянула на скучного старика генерала, сидевшего слева от нее, а потом на мужчину справа.
Вдвое старше ее, Роберт Хатауэй был самым красивым мужчиной из всех присутствующих, не считая, разумеется, Финна. Привлекательный, непохожий на других, он имел репутацию дамского соблазнителя.
Роберт происходил из такой же старинной и знатной семьи, как и Лилли. Их прадеды были друзьями, дружба эта сохранилась и между их дедами и родителями. Но Лилли до этого вечера его никогда не видела.
Он еще не говорил с нею, ограничившись приветствием при входе в дом. Незаметно наблюдая за ним, Лилли поняла, что, хотя уже и довольно старый – ему можно было дать не меньше тридцати пяти лет, – он был неотразимо привлекателен. Она посмотрела на него, кокетливо опустив ресницы, и проговорила:
– Могу себе представить, как вы, сэр Роберт, должны быть разочарованы тем, что оказались за столом рядом с дочерью хозяина дома. Ей всего шестнадцать, и она еще не вышла в свет.
Он повернул голову и взглянул на Лилли. Несколько долгих секунд он молчал, изучая ее пристальным взглядом.
– Эта мысль приходила мне в голову, – сухо сказал он, наконец.
Она почувствовала, что краснеет. Никто раньше на нее так не смотрел. Его взгляд проникал сквозь розовый шелк ее платья. «Ну и ну», – подумала Лилли, надменно вздернув подбородок.
– Мне остается извиниться за ошибку матери, посадившей меня рядом с вами, – жестко проговорила она, – и надеяться на то, что вам будет не слишком скучно.
– Скучно мне не будет, – согласился он и в подтверждение своих слов повернулся к сидевшей справа от него Маргарет Пилкингтон, двадцатишестилетней и, как было известно Лилли, замужней женщине. Кожа у нее была как бархат. Она была в красном платье и благоухала духами. Про нее говорили, что она позволяла себе больше, чем следовало бы. «Черт возьми, – почти простонала Лилли, – эта женщина просто великолепна».
Возмущенная Лилли уставилась в свою тарелку, не обращая ни на что внимания, пока, по-детски торопясь, не расправилась с пудингом.
Роберт смотрел на Лилли с полуулыбкой.
«Она будет порядочной маленькой дрянью», – подумал он и сказал:
– Как я вижу, вы любите шоколад, Лилли.
– Я ела просто от скуки, – ответила она, встретившись взглядом с его глазами. Ей снова стало не по себе от этого взгляда.
– Если вам было скучно, то это моя вина. Извините меня.
И он снова повернулся к своей собеседнице, предоставив Лилли полную свободу говорить с сидевшим слева старым генералом, скучавшим, как в отчаянии подумала Лилли, еще больше, чем она сама.
Лилли вспоминала слова матери о том, что он был богатым холостяком и что за ним гонялись все женщины и это делало его еще более привлекательным в ее глазах.
Когда обед закончился, ее мать поднялась из-за стола и увела дам в гостиную, оставив мужчин пить портвейн, дымить сигарами и рассказывать друг другу мужские анекдоты.
Роберт вежливо встал со стула, чтобы дать Лилли выйти из-за стола, но она едва на него взглянула. Однако позднее, когда в желтой гостиной подали французское шампанское, бразильский кофе и китайский чай с конфетами и засахаренными фруктами, она ухитрилась снова оказаться за столом рядом с ним. А когда отец предложил ей поиграть на фортепьяно и спеть что-нибудь гостям, именно на Роберта бросала она из-под длинных ресниц свои обольстительные взгляды, старательно выводя слова какой-то французской любовной песенки.
Замерший у двери гостиной Финн, закрыв глаза, воображал, что она пела для него.
Потом пришла очередь Сил. Ей в виде исключения позволили не ложиться спать, хотя за обеденным столом ее не было, так как мать сочла неуместным присутствие девятилетнего ребенка среди взрослых гостей.
«Из детей достаточно и одной Лилли», – твердо сказала она.
Сил взобралась на стул перед пианино, в быстром темпе исполнила сонату Шопена для фортепиано и торопливо слезла со стула под веселые аплодисменты.
– Лилли, – прошептала она так громко, что ее услышал Роберт, – что это за мужчина, которому ты строишь глазки?
Роберт повернулся к Сил, и она ответила на его взгляд обаятельной улыбкой.
– Я думаю, что это молодой симпатичный лакей, – проговорил он.
Потом, когда лицо оскорбленной Лилли запылало краской, он рассмеялся, а она повернулась и убежала, как всегда увлекая за собой Сил.
Вслед за ними поспешил Финн, но Сил обернулась и погрозила ему пальцем.
– Нет, Финн, – прошептала она. – Не здесь. Тебе нельзя.
Он отступил. Даже маленькая Сил понимала это. Разумеется, он не мог приблизиться к Лилли. Он был мальчишкой Пэдди О'Киффи и должен был знать свое место.
18
В предвкушении своего семнадцатого дня рождения Лилли все больше времени проводила в Дублине, вместе с матерью и Сил покупая на Крэфтон-стрит шелковые чулки, атласные комнатные туфли и длинные белые лайковые перчатки – все необходимое для ее первого выхода в свет – в Дублине и в Лондоне.
Миссис Симс, известный модельер в Дублине, шила для нее парадное платье и с полдюжины других платьев – кремовых, лимонных, розовых, голубых и ярко-зеленых. Выходное платье было белого цвета с плотно прилегающим атласным корсажем и широкой юбкой, легкое, воздушное, как платье невесты.
Мать спешно отправила Лилли в Лондон, где та должна была позировать для своего портрета и участвовать в званых чаепитиях. Когда Лилли вернулась в Арднаварнху, Большой Дом был битком набит гостями и гудел, как улей. И еще были долгие верховые прогулки с Финном по лесу или берегу моря.
– Вы когда-нибудь скучали обо мне, когда были там, в большом городе? – однажды угрюмо спросил он Лилли.
По правде говоря, она не скучала по нему ни в Лондоне, ни в Дублине. Слишком уж была занята. И, кроме того, Финн был частью ее жизни в Арднаварнхе, а не в городе. Она боялась задеть своим ответом его самолюбие.
– Ну, разумеется, я иногда думала о тебе, – ответила она после затянувшегося молчания. – Но, право же, у меня там было так много дел – покупки, примерки платьев, ленчи и званые чаи… Тебе, наверное, этого не понять.
– Это точно, – с горечью отозвался Финн, – я же ни разу не был в городе. Так и завяз здесь, в Арднаварнхе.
– Иногда меня тянуло сюда, – призналась она, – когда бывало слишком уж много поздних приемов и приходилось слишком много улыбаться и поддерживать чересчур долгие разговоры. О, и эти списки, Финн, списки людей, обсуждения, кого можно пригласить, и кого нет…
– Например, меня.
Она раздраженно взглянула на Финна.
– Я ничего не могу с этим поделать. Но это не мешает нам оставаться друзьями.
– Ну, да. Когда вы вспомните о моем существовании. С этими словами Финн одним махом вскочил на свою лошадь.
– Ах, ты никогда не поймешь! – воскликнула она.
– Вы тоже, – отозвался он и пустил лошадь в галоп, оставив Лилли в растерянности смотреть вслед удалявшемуся всаднику.
День рождения Лилли пришелся на канун приема у лорда-наместника, означавшего открытие светского лондонского сезона, и ее родители дали большой торжественный бал в своем доме на Фицуильям-сквер.
Горничная матери зашнуровала на Лилли тугой корсет, поверх которого, стараясь не испортить прическу, осторожно надела кремовое платье и расправила изящный золотой шнур на богатой атласной юбке.
Лилли стояла перед высоким зеркалом, а леди Молино, глядя на нее, чуть печально улыбалась: ее сорванец-дочка Лилли неожиданно преобразилась во взрослую девушку.
Она наклонилась, чтобы поцеловать дочь.
– Сегодня у тебя прекрасный день, дорогая. Выход девушки в свет навсегда остается в ее памяти. Это начало совершенно новой жизни, когда все еще впереди, а детство ушло в прошлое. Радуйся всему этому, Лилли, а следующим большим событием будет твоя свадьба.
Сил села на кровать Лилли, любуясь сестрой. На ней было платье из шуршащей голубой тафты, под цвет ее глаз, с широким бархатным кушаком, а на ногах, в тон платью, голубые атласные туфельки.
Лорд Молино ожидал их в гостиной, рядом с ним стоял Уильям. Он с радостью уклонился бы от этого торжества, но все ждали его участия в светской жизни города не меньше, чем светского дебюта его сестры.
Лорд Молино гордо улыбнулся, увидев вошедших в гостиную дочерей. Лилли, высоко подняв голову, царственно прошла по комнате и остановилась перед отцом. Он, молча, смотрел на нее, вспоминая ее черноволосым, голубоглазым младенцем, потом взлохмаченным ползунком, затем бесстрашной всадницей на ее первом пони и, наконец, уже девочкой-подростком с мальчишескими повадками. А теперь его дорогой девочке было уже семнадцать лет, и красота ее была в полном расцвете.