При этих словах у меня сжалось сердце. Мне хотелось кричать, но нужно было сохранять спокойствие.
И я робко спросила, почему они с мужем не вернулись после войны в Корею. «Я родилась на острове Чейю, — ответила госпожа Ким, — и уехала оттуда вместе с мужем, когда летом тысяча девятьсот двадцатого года вспыхнула эпидемия холеры, поразившая почти все местное население. В те времена на острове и без того жили бедно, а после эпидемии дела пошли еще хуже. И мы решили уехать в Японию, чтобы найти там работу. Но в Японии стало страшно жить: после землетрясения началось истребление корейцев. Мы не знали, куда бежать. На острове всегда жилось трудно, однако не было даже речи о том, чтобы ехать на континент, — к уроженцам острова там относились не лучше, чем в Японии. Вот мы и решили остаться здесь».
Под конец она рассказала совсем удивительную вещь: «В тысяча девятьсот двадцать третьем году нас спас японский полицейский». По словам госпожи Ким, он укрывал у себя на участке около трехсот корейцев. Тысячи японцев прибегали к нему и говорили, что корейцы отравили колодцы, а он отвечал: «Если это правда, принесите мне отравленную воду! Я выпью ее!» И он действительно выпил. В конце концов, люди ушли. Если бы не тот полицейский, госпожи Ким и ее мужа не было бы в живых. «Редко случается встретить такого храброго человека, — прибавила она. — А жаль. По крайней мере, его мужество дало нам силы и надежду на лучшее, как и встреча с японской учительницей и многими другими людьми, которые осмелились выступить в защиту жертв репрессий».
Я ложусь на траву. Надо мной только небо. Дует легкий ветерок. На дереве поют птицы. Удивительный покой! Я закрываю глаза. Хочу лежать здесь долго, не думая ни о чем.
Иду вдоль улицы, по обеим сторонам которой тянутся магазины и лавки. Чуть не сбила с ног нескольких встречных прохожих. Не знаю точно, где я нахожусь и как попала сюда, спустившись с холма. Во всем теле тяжесть, я едва передвигаю ноги, словно силы вдруг иссякли. Странно, что я еще в состоянии идти.
Останавливаюсь напротив книжной лавки. В витрине выставлены детские книги. Одна из них, под названием «Ойяюби-химе», сразу привлекает мое внимание: на обложке нарисована девочка, которая сидит на спине у ласточки, летящей над цветочной поляной. Девочка смело смотрит вперед, а ласточка, похоже, горда, что несет ее. И сразу перед моими глазами возникает образ священника. Темная борода, длинный нос, карие глаза. Он стоит, одетый в свою старую сутану.
Открываю дверь лавки, вхожу внутрь и прошу продавщицу показать мне ту книгу. Женщина берет с полки другой экземпляр и протягивает мне:
— Детям очень нравится эта история.
На первой странице читаю: «Жила-была… женщина, которой хотелось иметь дочку или сына. Однажды она пошла к старой колдунье и спросила у нее…» Внимательно разглядываю картинки. В книге рассказывается о девочке по имени Дюймовочка. Она спасает раненую ласточку и, преодолев множество трудностей и препятствий, летит вместе с ней в теплые края. В стране цветов Дюймовочка встречает прекрасного принца и выходит за него замуж.
— Я возьму две такие книжки, — говорю я продавщице.
— Две? — переспрашивает она.
— Да.
Выхожу из лавки и сажусь в автобус, который идет к вокзалу: пора возвращаться в Камакуру.
Вечером все собрались за столом. Дети рассказывают, как у них прошел день. Я ем молча.
— Вы выглядите уставшей, — говорит мне Шизуко.
— Я сегодня много ходила. Искала книги, которые уже давно хотела купить.
Сын украдкой смотрит на меня. А Цубаки вдруг спрашивает его:
— Папа, что значит дзайниши?
Я чуть не выронила палочки. Потом опустила глаза. Шизуко смотрит на моего сына.
— Сегодня кто-то из класса сказал, что моя подруга Юмико — дзайниши, — продолжает Цубаки.
«Юмико — дзайниши?» Странно. Не успел мой сын ответить, как Нацуко, его старшая дочь, воскликнула:
— А я и не знала, что она кореянка!
— Юмико кореянка? Дзайниши значит — кореянка? — удивляется Цубаки.
— Дзайниши, — объясняет мой сын, — называют людей, которые приехали в Японию из других стран. Когда говорят «дзайниши», часто имеют в виду корейских эмигрантов, потому что их в Японии больше всего.
— Но… Юмико говорит по-японски не хуже остальных. И фамилия у нее японская. Ее родители родились в Японии. Почему же тогда она не японка?
— Потому что у нее другая национальность, — отвечает мой сын. — У нее нет косеки. Ты же знаешь, Цубаки: когда мы едем за границу, нужен японский паспорт. А чтобы получить его, требуют показать косеки. Семья твоей подруги до сих пор сохранила свое северо- или южнокорейское гражданство.
— Значит, в Японии не хотят, чтобы иностранцы становились японцами?
— Вовсе нет. Просто получить гражданство очень трудно. И некоторым приходится оставаться иммигрантами, хотя уже второе или третье поколение их семьи живет в Японии.
Не удовлетворившись этим ответом, Цубаки заметила:
— Как странно. Для меня Юмико настоящая японка.
— Для тебя национальность подруги не имеет никакого значения, — сказала жена моего сына. — Главное — ваша с Юмико дружба.
После ужина Цубаки, по настоянию матери, отправилась в ванную.
Нацуко с моим сыном продолжили разговор об иммигрантах. Фуюки, ее младший брат, внимательно их слушает.
— Папа, а сколько в Японии дзайниши с корейским гражданством? — спрашивает Нацуко.
— Думаю, около шестисот пятидесяти тысяч.
— Так много?
— Да.
— И ведь они все потомки людей, которых привезли в Японию во время колонизации для выполнения грубой физической работы?
— Это не совсем так, Нацуко, — отвечает мой сын, поразмыслив. — Недавно я прочел в одной книге, что после войны японское правительство отослало большую часть этих людей обратно в Корею.
Я смотрю на сына. В первый раз слышу, как он рассуждает на эту тему.
— Корейские дзайниши — это скорее потомки тех, кто сам перебрался в Японию в период колонизации.
Вспоминаю рассказ госпожи Ким.
— Некоторые приехали в Японию без документов сразу после войны или после корейской революции и жили здесь незаконно.
— Вот как? — удивляется Нацуко.
«Незаконно?» Слово это болью разошлось по моему телу. Перед глазами встают лица матери и ее брата. Они потеряли работу, родину, свободу. В чужой стране их ждала нищенская жизнь.
— Почему же эти люди, — спрашивает Нацуко, — носят японские фамилии, ведь колонизация уже давно закончилась? Неужели чтобы избежать дискриминации?
— К сожалению, это так, — отвечает мой сын с мрачным выражением лица.
Тут в разговор вступает Фуюки:
— Это нехорошо.
— Что нехорошо? — спрашивает Нацуко. — Скрывать свое происхождение?
— Наоборот, — отвечает Фуюки. — Нехорошо поступают японцы. Иммигранты у нас не могут называться настоящими фамилиями.
— Ты прав, Фуюки, — говорит мой сын.
Внуки расходятся по своим комнатам делать уроки. Мой сын разворачивает газету и принимается читать. «Интересно, есть ли в газете статьи про эксгумацию на дамбе Аракава?» — думаю я. Но не решаюсь задать этот вопрос сыну. Открываю журнал и начинаю рассеянно перелистывать страницы. Наблюдаю за сыном. Он даже не смотрит в мою сторону. Минуту спустя я говорю ему нерешительно:
— Знаешь, Юкио…
— Что? — отзывается он, не поднимая взгляда.
Я замолкаю. Юкио посмотрел на меня поверх очков.
— Ты… — продолжаю я, запинаясь, — ты помнишь, что моя мать и мой дядя погибли во время дайшинсай в Канто?
— Разумеется. Я как раз вспомнил о них.
«Что? Вспомнил о них? Что он имеет в виду?»
— Ведь сегодня годовщина землетрясения, не так ли? — добавляет он.
— Да…
— Вчера я слышал по радио, что эксгумация корейских захоронений состоится на этой неделе неподалеку от дамбы Аракава. Тебе что-нибудь известно об этом?
Я не знаю, что ответить. Руки и ноги холодеют. Но я стараюсь не выдавать своего волнения и коротко отвечаю:
— Нет.
Мой сын кладет на стол газету и очки и рассказывает, что он слышал по радио. Я рассеянно его слушаю. Снова вспоминаю госпожу Ким.
— Ясно, что вся эта история никак не связана с гибелью твоих близких, — говорит он. — Я все думаю, что нужно сделать им могильные плиты.
— Могильные плиты? — удивленно переспрашиваю я.
— Да. Даже спустя пятьдесят девять лет не поздно начать молиться за упокой их души, как это сейчас пытаются сделать корейцы.
Я говорю:
— Твой отец предлагал мне то же самое, и я отказалась.
— Но почему?
— Я никогда не смогу забыть о горе, которое пережила, потеряв семью. Землетрясение принесло мне слишком много страданий. Тогда мне было всего двенадцать лет. Если я увижу могильные плиты, горе мое станет еще невыносимее, чем прежде.
— Понимаю, — соглашается мой сын. — На самом деле это была идея Шизуко. Ты же знаешь, ее родители погибли во время бомбардировок Иокогамы.
Мы молчим. Потом он снова берет газету и очки.
— Дорогой, ты мне не поможешь? — зовет его из кухни Шизуко.
— Подожди! — отвечает он. — Сейчас приду.
Юкио встает и спрашивает:
— Почему ты сегодня вспомнила про свою мать и ее брата? Ты хотела мне что-то рассказать?
— Нет, ничего, — отвечаю я.
И он уходит на кухню.
— Стой! — раздался позади меня грубый мужской голос. Чувствую, как в спину уперлось что-то жесткое, вроде палки. Не успеваю я обернуться, как человек тот говорит:
— Руки вверх!
От страха кровь холодеет в жилах. «У него револьвер!» Я поднимаю руки.
— То-то, а теперь шагом марш.
Я осторожно иду вперед.
— Живее! — кричит он. — Все тебя ждут!
«Все? Кто это — все?» Наконец мы оказываемся на плотине. На берегу реки вырыта огромная яма, вокруг нее собралась толпа людей.
— Нет, нет! — кричу я.
Человек толкает меня вперед:
— Спускайся! Твоя мать уже там.
«Мама уже там?» И я кричу изо всех сил: