Чтобы не ошибиться с добром и вместо ладана не вдохнуть пары аммиака, нужно помнить, что все в мире имеет источник, свое начало. Что касается нравственных понятий (добра, истины, красоты), то они рождаются не от атомов или химических реакций, а от Личности.
Кто не хочет добра? Это, конечно, риторика. Но ответ один: все хотят. Не следует забывать, что у добра есть Живой Источник — Господь. Если эту простейшую, но и важнейшую мысль упустить, то легко при благих порывах стать идолопоклонником.
Современные люди — дети демократической (не к столу будь сказано) эпохи. Но если представить, что вдруг все встали перед Царем? Ничего, кстати, сложного не нужно, чтобы представить это. Холуи всего мира на каждом шагу стоят перед мелкими начальниками так, как будто перед ними находятся сразу три царя.
Вот, все человечество встало (пусть и в воображении) перед царем (любым, но настоящим) и... восторгается складками его одежды и блеском его короны. При этом самому царю не оказывают никакого внимания.
Его будто и не видят, только охают и ахают: «Ах, какой перстень! Ох, какие пряжки на туфлях!»
Это похоже на оскорбление величества (во всех монархиях доныне — тягчайшее преступление). Оскорбляет величество восторг перед мелочами и пренебрежение главным. Вот так же люди часто склонны оскорблять Величие Божие, даже не замечая этого.
Например, один говорит, что верит в любовь, красоту, справедливость. Говорит так, как будто это автономные понятия, а не атрибуты Божества. Совершенно естественно сказать: «Я верю в Бога, следовательно, верю в любовь. Я верю в вечность и красоту потому (и только потому), что верю в Бога». Но неестественно верить «просто в вечность». «Просто вечность» без Бога страшна. Из холодных льдинок слово «вечность» собирал в ледяном дворце пленный мальчик Кай.
И «просто красота» без Бога двусмысленна. Она способна раздавать пощечины общественному вкусу, потом превращаться в «Черный квадрат», а потом воскресать в Манеже кощунственными опусами какого-нибудь концептуалиста. И это еще не конец. Вспомните, как Митя Карамазов сказал брату Алеше: «Для многих именно в Содоме и есть красота». А содомская «красота» ни в какой Правде и Истине не нуждается.
Стоит прочувствовать всю серьезность этой темы, поскольку это тема веры как таковой и идолопоклонства, вере противостоящего. Эта тема требует мысленных усилий. Именно этого и ждет эпоха. А иначе, как горько шутил тот же Соловьев, рождаются максимы типа: «Люди произошли от обезьяны, поэтому мы должны любить друг друга».
Вера в Бога предполагает культивирование всего доброго, от Бога исходящего и в Нем имеющего совершение. А вера во что угодно, даже очень хорошее (нация, наука, семья), без соотнесения этой веры с Единым Бессмертным, неумолимо превращается в разновидность служения идолам. Идолы, между прочим, всегда кровавы и требуют жертв, поскольку не самобытны и живут приношениями извне.
Идолопоклонство вообще не есть стояние на коленях перед Зевсом или Венерой. Это служение ложной идее и превознесение ложных ценностей. Притом, что в Европе сегодня нет, слава Богу, капищ Астарты или Дагона, Европа вот уже несколько столетий является подлинной фабрикой идолов. Именно так ее называл преподобный Иустин (Попович).
Если человек узнает себя в любителе «голой истины» и поклонниках «чистой красоты», ему стоит переосмыслить свою любовь. Переосмыслить то, как она относится к Богу и связана ли с Ним.
Идолопоклонство вообще не есть стояние на коленях перед Зевсом или Венерой. Это служение ложной идее и превознесение ложных ценностей.
Очень много в мире гордых поклонников автономной истины и развратных любителей автономной красоты. А добра подлинного, теплого, как свет в окне, и пахучего, как свежезаваренный чай, не хватает. При этом в кого ни ткни, всяк уверен, что в чем в чем, а в добре-то он толк знает, «потому что сам человек добрый и никому, кроме добра, ничего не сделал».
Нужно думать о добре внимательнее и говорить больше, чтобы не путаться в трех соснах и не плакать с опозданием.
«Со страхом Божиим и верою приступите!»
Не все молящиеся причащаются за каждой службой. Даст Бог, настанут времена, когда после слов священника: «Со страхом Божиим и верою приступите!» — к Чаше будет идти подавляющее большинство молящихся. Но и тогда останется кто-то, кто не может причаститься по состоянию здоровья, или удержанный епитимьей, или по другой причине. О чем думать и о чем молиться человеку, который не причащается сейчас сам, но видит других братьев и сестер, со скрещенными на груди руками приближающихся к Чаше?
Во-первых, стоит радоваться о причащающихся людях. Нужно молиться о них, да будет им причастие Святых Таин не в суд и не в осуждение, но в умножение веры, в исцеление души и тела, во всецелое освящение. Молиться — всегдашняя обязанность, равная обязанности всегда дышать. Но молиться о других — дело любви, и нужно чаще расширять свое сердце, вмещая в него чужие нужды.
Во-вторых, глядя на других, человек невольно вспомнит и о себе. Вспомнит и попросит о том, чтобы Господь «не лишил и меня причащения Святых Таин». Попросит о том, чтобы причащаться достойно и не- осужденно, точно так, как говорит священник: «Со страхом Божиим и верою». Это будет истинное приготовление к Причастию. Ведь «приготовиться» не значит только перед службой вычитывать положенные молитвы. Готов тот, кто часто думает о достойном причащении Христу, хочет этого единства, молится о нем чаще, чем того требует церковная дисциплина.
В-третьих, у каждого есть люди, которые дороги сердцу, но в самом главном — в вере — не согласны. Если они не крещены, то нужно молиться о них на ектенье «об оглашенных». Но если они крещены, но не воцерковлены, самое время молиться о них во время Причащения. «И их призови, Владыко. И их Сподоби напитаться Бессмертной Пищей. И к их сердцам прикоснись, да будем вместе — они и мы — перед Лицом Твоим».
Молиться - всегдашняя обязанность, равная обязанности всегда дышать. Но молиться о других - дело любви, и нужно чаще расширять свое сердце, вмещая в него чужие нужды.
Эти и другие подобные молитвы пусть рвутся к Небу в то время, когда хор поет «Тело Христово приимите, Источника Бессмертного вкусите».
Надо ли напоминать, что время Причащения, даже если человек не причащается, — это не время выхода из храма или хождений внутри него, не время разговоров или прочих праздных занятий? Небо отверсто! Христос питает Своей Плотью и Кровью верных! Совершается Пиршество веры и таинственное очищение любезных Господу душ!
Это время внимательной и горячей молитвы, как для тех, кто приближается к Чаше, так и для тех, кто почему-то сегодня лишен приобщения.
Великие пророчества в художественной литературе
Можно сказать, что сердце перегоняет кровь, а печень вырабатывает желчь. Но нельзя сказать, что мозг рождает мысли. Совершенно неизвестно, откуда они берутся, мысли. Тем более когда речь идет о словах, приоткрывающих завесу над будущим, словах, выходящих далеко за пределы времени, в котором они были произнесены. Когда святой человек очищенным умом стоит на страже у входа в свое сердце, он может порой слышать Божии слова, обращенные к нему лично. Бог ищет таких людей. Ему нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с одним, обратиться ко многим. Таков закон, и его стоит повторить: Бог ищет одного, чтобы через него говорить со всеми, влиять на всех. Таков был праведный Авраам, таков был пророк Моисей, таков был апостол Павел.
Но есть другие случаи. О них сказано: «Неужели и Саул во пророках?» (1 Цар. 10,12). Это говорится в тех ситуациях, когда пророчествует человек непостоянный, верный не до конца, не умеющий оправдать призвание. Пророчествовать способен, к примеру, Каиафа. Он предсказывал Искупительную смерть Иисуса Христа, не понимая своих собственных слов. Эта последняя разновидность пророчеств повторяется часто и не связана только с архиерейским чином.
Подобным пророчествам уютно в литературе и поэзии. Работники этого цеха нередко дописываются или договариваются до таких вещей, которые не входили в их непосредственные творческие планы и которые могут быть верно истолкованы только с высших позиций,
с позиций исполнившихся пророчеств. В «Буколиках» Вергилия христиане увидели предвосхищение Новой эры, эры Христа. Там, где римлянин читал: «Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться» («Буколики», IV. 60), он, вероятно, не выходил умом за пределы трогательных представлений о семье и о нежности, царящей между матерью и ребенком. Христиане увидели в подобных отрывках словесную икону «Умиление». Имели ли они на это право? Нет ли в подобных прочтениях натяжки? Судите сами, но для большей полноты исходной информации стоит познакомиться с отрывками одной из ранних статей Андрея Платонова.
Статья называется «Душа мира», и говорится в ней о материнстве. Вернее, о вечной тайне материнства в связи с ожиданием полного обновления мира. Автор был в те годы восторженным поклонником идеи социального переустройства, революции. Платонов пишет: «Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления, некому отдать свою великую обрывающуюся жизнь. Некому, кроме ребенка. И потому дитя — владыка человечества». То, что дитя — владыка человечества, вполне уместно звучало бы из уст волхвов, пришедших к Христу с дарами, или из уст епископа, проповедующего с кафедры в Рождественскую ночь. Прочтем еще: «Женщина осуществляет ребенка, своею кровью и плотью она питает человечество».
«Если дитя — владыка мира, то женщина — мать этого владыки, и смысл ее существования — в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном». Стоит лишь написать в этом тексте «сын» с большой буквы, и получится совершенно христианский смысл.
Но пойдем дальше: «В женщине живет высшая форма человеческого сознания — сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий образ совершенного существа — в сына, которого она уже носит в себе, зачатого совестью погибающего мира, виновного и кающегося».