Минута паузы… Ровно столько понадобилось, чтобы шок осел на лицах, чтобы паника схватила всех за горло. Потом я рванул к Рыльскому, изображая растерянность, переходящую в отчаяние.
— Лев Павлович! — мой голос сорвался на визгливую ноту, достойную самого Николая в его худшие моменты. — Не здесь! Надо… в дом! На кровать! Скорее! Воздуху ей нужно!
Рыльский вздрогнул, его безумный взгляд метнулся на меня. Что-то прорезалось сквозь туман паники… Видимо, команда. Приказ. Он кивнул, коротко, резко, и в одно движение подхватил Анну на руки, как перышко. Ее голова безвольно упала на его плечо. Он понесся к особняку, расталкивая орущих дядек и слуг. Я отправился по пятам за ним, громко повторяя за остальными:
— Лекаря! Скорее лекаря! Всех лекарей!
Комнату выбрали ближайшую. В ней было просторно, светло. У стены стояла огромная кровать под балдахином. Рыльский бережно, с невероятной для его грубоватой натуры нежностью уложил Анну. Ее рыжие волосы раскинулись по белоснежной подушке, фарфоровое лицо сейчас казалось восковым. Дядьки, Антон и Федор, метались как угорелые, один ревел басом, второй визжал фальцетом, требуя немедленно повесить всех поваров. Рыльский стоял у изголовья, сжав кулаки до хруста. Его взгляд был пуст. Как у человека, стоящего над обрывом.
Спустя минуту прискакал лекарь-маг. Сухой, как щепка, старичок с очками на носу и трясущимися руками. Он суетился над Анной, накладывал руки на лоб, грудь, шептал заклинания, светился бледным эфирным сиянием. Минуты тянулись как часы. Тишину рвали только всхлипы дядек да тяжелое дыхание Рыльского.
Наконец лекарь отпрянул. Его лицо стало пепельно-серым. Он снял очки, протер их дрожащей рукой.
— Ваши сиятельства… господин капитан… — его голос предательски дрогнул. — Прискорбно… но… констатировать приходится… Смерть. Жизнь угасла. От… отравления, по всей видимости. Быстрого и необратимого.
Раздался грохот. Это Рыльский осел на пол, как подкошенный дуб. Его спина сгорбилась, голова упала на руки. Из его горла вырвался нечеловеческий стон. Антон рухнул на колени у кровати. Федор просто завыл, уткнувшись лицом в стену.
А я… Я просто стоял. Внешне я казался потрясенным и убитым горем. А внутри… Внутри мой мозг продолжал усиленно думать.
«Смерть? Не смешите мои сапоги, старый шарлатан», — подумал я и сжал кулак, чувствуя под ладонью тепло Первой Печати Солнца.
Я потянулся к источнику своей изначальной силы и активировал Абсолютное зрение.
Мир вспыхнул. Краски стали ядовито яркими, а пылинки в воздухе сделались отчетливыми, как под микроскопом. Я увидел структуру дерева кровати, переплетение нитей в бархате платья Анны, мельчайшие капилляры на ее бледной коже. И главное — тонкую, едва заметную нить энергии, пульсирующую в ее груди. Слабую, как огонек свечи на ветру, но — живую. Это была не смерть, а глубокий сон. Летаргия. Искусная подделка под Костлявую.
Я подошел к кровати. Шаги мои были тяжелыми, траурными. Рыльский даже не поднял головы. Дядьки завыли громче. Я склонился над Анной, заслоняя ее от других своим телом. Моя рука дрожала, когда я коснулся ее холодной щеки.
— Анна… Аннушка… — мой голос сорвался на шепот, полный «невыразимой скорби». — Как же так… Такой цветок… срезан на взлете… Несправедливость… Жестокий мир… — я наклонился ниже, будто желая поцеловать ее лоб в последний раз. На самом деле я глубоко вдохнул. Воздух, выходящий из ее слегка приоткрытых губ оказался тоненьким, сладковато-терпким, знакомым ароматом. Так могла пахнуть только Сон-трава или Прострел. Крепкий отвар такого растения мог уложить медведя в глубокий сон на несколько суток. Не то, что человека!
Я невольно ухмыльнулся. Девушка сама… Сама все подстроила. И это было интересно. Браво!
— Оставьте ее! — хриплый рык Рыльского прозвучал у меня за спиной. Он поднял голову, его глаза были налиты кровью, лицо искажено болью и ненавистью. Но это была ненависть бессилия. Он не мог тронуть императора. Даже такого. — Не трогайте ее! Отойдите!
Я выпрямился, изобразив шок и обиду.
— Лев Павлович… я же… — начал я жалобно.
Но договорить мне не дали. Дверь распахнулась с треском. В комнату ворвался гвардеец. Он запыхался от бешеной беготни. Его лицо было залито потом.
— Капитан! — выпалил он, салютуя. — Пропал один! Только один! Слуга! Глеб! Светловолосый, голубоглазый! Именно он подавал вино и блюда госпоже! Исчез! Как сквозь землю! Ни следов, ни вещей!
Рыльский вскочил, как ужаленный. Бессилие сменилось кипящей яростью. Его глаза превратились в узкие щелки.
— Глеб… — прошипел он так, что по спине пробежали мурашки. — Сука… Выродок… — Он рванулся к двери, сметая гвардейца. — Антон! Федор! За мной! Я найду этого ублюдка! И КИШКИ ЕМУ ВЫПУЩУ СОБСТВЕННОРУЧНО!
Он даже не взглянул на меня, бросая через плечо:
— Ваше Величество! В покои! Немедленно! И не выходить! Ни шагу! — Лев Павлович указал пальцем на двух гвардейцев у двери. — Охранять государя! Стоять насмерть, если придется! И… — его взгляд скользнул по неподвижной Анне, — … и ее. Пока… пока я не вернусь.
Он исчез в коридоре, увлекая за собой перепуганных дядек и еще пару гвардейцев. Грохот сапог затих в отдалении. В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая только всхлипами слуг за дверью и тяжелым дыханием лекаря. Я вздохнул, изображая покорность, и под строгим взглядом оставшихся гвардейцев поплелся в свои апартаменты.
Когда дверь в мои роскошные покои захлопнулась, я прислонился спиной к прохладной стене и закрыл глаза на секунду.
— ЧТО ЭТО БЫЛО⁈ — Николай материализовался прямо передо мной, как взорвавшаяся граната. Его призрачное лицо, искаженное паникой и недоумением, почти касалось моего лба. — Соломон! Анна! Она… она умерла⁈ При мне⁈ На моих глазах⁈ Отравлена⁈ Этот Глеб… слуга… он… что… как⁈ Что теперь будет⁈ Мать ее! Ольга Павловна! Она нас всех… она…
— Заткнись, Ник, — я оттолкнулся от двери и подошел к прикроватной тумбе, на которой стоял графин с водой. Я наполнил себе кубок. Выпил залпом. Холодная влага остудила горло. — Не умерла она. Просто спит. И очень крепко. Как сурок — зимой.
Николай замер в полете. Его прозрачные брови поползли вверх.
— Сп… спит? Но лекарь… он же сказал…
— Лекарь — дурак или подкуплен. Возможно, и то, и другое. — Я поставил кубок. — Это типичная летаргия. Искусственная. Ты когда-нибудь слышал о Сон-траве или Простреле? Одной дозы хватит, чтобы медведя свалить. Девушка все подстроила, Ник. Сама. Этот спектакль с трауром, с холодностью… все вело к этому. К отчаянному жесту. К мнимой смерти. Чтобы сорвать помолвку. Чтобы я, «убитый горем», уехал. А она… «воскресла» бы позже. Где-нибудь вдалеке. С этим самым Глебом, надо полагать.
Призрак Николая завис в воздухе, его рот открылся в изумлении.
— Но… но Глеб… его же ищут… Рыльский точно найдет…
— Не найдет. — усмехнулся я. — Если она так все продумала, то и побег слуги обеспечен. Или он уже далеко. Или спрятан так, что ищейки Меньшиковой даже не почуют его. Жди развязки, принц. Скоро будет интересно.
Николай медленно опустился на спинку кресла, его призрачные черты выражали смесь облегчения и нового ужаса.
— Она… она безумная… как и ее мать…
— Ну, что ты… Она гораздо умнее, — поправил я. — И романтичнее. Уважаю таких. Но этот спектакль еще не окончен. Надо вздремнуть, Ник. Авось проснемся, и все решится само собой? — буркнул я, плюхаясь в кресло и закрывая глаза.
Я даже не заметил, как уснул.
Через какое-то время меня разбудил стук в дверь. Тяжелый и настойчивый, как таран. За окном уже вовсю хозяйничала крымская ночь, черная и густая, как смоль, лишь где-то внизу мерцали желтые огоньки Ялты.
— Войдите, — сказал я, не вставая с кресла.
В комнату ввалился Рыльский. Его мундир был в пыли, лицо накрыла серая изможденность, глаза запали и горели мрачным огнем безнадежности. От него пахло потом, конской сбруей и… отчаянием. Он даже не посмотрел на меня. Прошел к столу, где стоял графин с крымским красным и пара хрустальных бокалов. Он схватил графин за горлышко. Подумал — налить себе в бокал. Но, видно, решил заняться выпивкой всерьез.
— Ничего, — прохрипел он. Голос был мертвым. — Ни черта. Как в воду канул. Ни следов. Ни слухов. Ничего. — Он отчаянно дернул пробку зубами, выплюнул ее на пол. Поднес графин ко рту. Попытался залить горе. Пил долго. Громко. Кадык ходил из стороны в сторону. Вино потекло по подбородку, смачивая воротник белоснежного мундира. — Пропала… Пропала Аннушка… И я… я… не уберег!
Мужчина опустился на стул напротив, поставив полупустой графин на стол с глухим стуком. Уставился в темноту за окном.
— Утром… доложу Ольге Павловне… — он содрогнулся всем телом. — Она меня… Она меня живьем сожрет. Или… или прикажет… — Его рука дрожащей ладонью легла на эфес меча. — Честь… Честь офицера… требует… — он снова схватил графин, отпил. — Требует искупления. Такой позор можно смыть только кровью.
Вот оно. Самоубийство. Классика жанра для неудачливого рыцаря. Мне это не подходило. Рыльский, живший в агонии вины, был мне куда полезнее, чем Рыльский-труп или Рыльский-отщепенец, бежавший от гнева Меньшиковой.
— Лев Павлович… — мой голос задрожал «искренним» сочувствием. Я пододвинул к нему второй бокал, хотя он пил из горлышка. — Не надо так… Это же… это не ваша вина! Этот изверг Глеб… он подкрался, как гадюка! Кто мог знать⁈ Вы же… вы же ее любили! Как дочь! — Я налил себе полбокала, чокнулся с его графином. — Пейте, Лев Павлович. За упокой… за упокой ее светлой души. И… за то, чтобы мы нашли этого гада. И отомстили.
Я выглянул в коридор и попросил слуг принести еще вина, да покрепче. Нам вручили бутыль чачи. Я разлил напиток по бокалам. Рыльский пил залпом. Я — медленно. Снова и снова. Я подливал. Поддерживал душевный разговор. Говорил о ее красоте, о ее уме, о жестокости судьбы. Каждое слово лило воду на его мельницу вины и отчаяния. Хоть я и был «пьяным дебоширом», мне все же удалось сыграть того человека, который понимает боль старого капитана. Это был вечный союз скорби и бутылки.