— Князь Верейский поднимает вопрос чести. Чести его дочери. И чести самого Императора. Игнорировать подобное заявление на глазах у всего света — немыслимо! — Она сделала паузу, давая словам впитаться в уши дворян. — Поэтому… мы разрешим этот спор здесь и сейчас. Магически. Беспристрастно. — Ее взгляд упал на московского князя. В нем вспыхнула ледяная самоуверенная усмешка. — Мы проведем диагностику невинности вашей дочери, князь. Прямо сейчас. Дабы развеять все сомнения раз и навсегда.
Она снова повернулась к залу, ее голос громыхнул:
— Дайте лишь подготовить помещение! Созвать свидетелей! Независимых экспертов-магов! — Ее ухмылка стала шире, почти — оскалом хищницы. — Все желающие удостовериться в справедливости данной процедуры, милости просим присоединиться!
В зале взорвался гул. Ажиотаж, перешептывания, возгласы… Одни звучали в ужасе, другие в предвкушении скандала века. Я не сомневался, что Меньшикова все это предугадала, и теперь ее игра переходила на новый, смертельно опасный уровень. Союзники превращались во врагов. А этот бал становился самым настоящим полем битвы. За короля, которого все считают пешкой.
Юрий Викторович Рябоволов стоял в тени колонны, сливаясь с позолотой и бархатом, как тень, забытая светом. Его безупречный темно-серый костюм не привлекал внимания, а лицо, холодное и непроницаемое, словно было вылеплено из гипса. Он держал в руке бокал с вином, но не пил… Лишь слегка вращал его, наблюдая, как рубиновые блики играют на хрустале.
Его глаза, острые и безжалостные, как хирургический скальпель, были прикованы к императору.
«Интересно…» — мысль скользнула в его голове тихо, словно нож между ребер.
Николай Соболев, вернее, тот, кто им притворялся, только что разыграл идеальную сцену: заикание, растерянность, виноватый взгляд. Но Рябоволов видел то, что другие пропустили. Мгновение. Всего лишь мгновение, когда перед жалким оправданием взгляд государя на долю секунды стал слишком спокойным. Не растерянным. Не испуганным. Расчетливым, как у игрока в шахматы.
«Вот тут ты и споткнулся, самозванец, — Рябоволов медленно поднес бокал к губам, но не сделал ни глотка. Его пальцы сжали хрусталь чуть сильнее, чем нужно. — ты играешь в дурачка, но я знаю, как выглядит настоящий страх. Настоящая растерянность. Ты не Николай. Во всяком случае не тот, что прежде!»
Глава Тайного Отдела наблюдал, как Меньшикова объявляет о магической проверке невинности Софии. Как Верейский бледнеет, но держится. Как Анна едва сдерживает улыбку. Как двор лихорадочно перешептывается.
Но его внимание было только на одном человеке.
«Кто ты? Неужели отец так хорошо натаскал тебя перед смертью? — продолжал размышлять Юрий Викторович. — Хотя нет… Исключено… Твой папаша не был силен в политике и дворцовых интригах… Разве что мать…»
Император сидел за столом, сжимая в руках брошюру с речами, цепляясь за нее, будто за спасательный круг. Но его пальцы не дрожали. Его дыхание было ровным.
«Ты не нервничаешь. Ты просто ждешь предсказуемого исхода, — Рябоволов отставил бокал на поднос проходящего слуги. Его губы чуть дрогнули в подобии улыбки. — И я тоже!»
Мужчина сделал шаг назад, растворяясь в толпе, словно призрак.
Глава 20
«Враги — это те, кто помогает нам понять, кто мы есть.»
Фридрих Ницше
Полчаса. Ровно столько мы с Анной сидели на этих позолоченных стульях под прицелом сотен глаз, пока в зале царила нервная, шипящая тишина, прерываемая лишь шелестом шелков и звяканьем бокалов.
Анна сидела рядом, прямая, как штык, в своем мерцающем голубом небесном наряде. Ее рука, холодная и неживая, лежала на моем рукаве. От нее веяло ледяным ветром ненависти, замаскированным под светскую любезность. Я ловил краем глаза едва заметную дрожь в уголках ее губ. То был не страх, нет. Это было предвкушение. Она ждала моего падения с таким же наслаждением, с каким кошка следит за мышью в мышеловке.
Что до меня, то я был предельно спокоен, хотя и старался изображать нервозность, теребя в руках солидную брошюру. Мне было без разницы, кто будет моим противником. Верейские, Меньшиковы, Юсуповы, Долгорукие… Кандидатов на этот пост хватало. Только вот от перестановки слагаемых сумма не менялась.
Так бы и продолжалось наше неловкое молчание, пока слуги не внесли в зал несколько огромных, плотных ширм из темного дерева и дорогой ткани. Их установили на небольшом возвышении в самом центре паркета, отгородив крошечное пространство. Туда же проследовали трое мужчин в строгих черных сюртуках. Они держали дорогие саквояжи. Лекари. Я мгновенно просканировал их, но не обнаружил никакого намека на Эфир или магический резонанс. Это были обычные смертные. Гинекологи от бога, судя по их самоуверенным физиономиям.
Меньшикова, все это время стоявшая у подножия как памятник Мести, снова обратилась к залу. Ее голос, усиленный магией, был гладким, как лезвие только что выкованного кинжала:
— Дорогие гости! К нашему глубочайшему сожалению, — тут она сделала паузу, полную фальшивого сочувствия. — в столице сегодня проходит чрезвычайно важный научный симпозиум по вопросам лечения женских недугов. Санкт-Петербургский государственный университет магии забрал всех сносных целителей. Все светила магической медицины, все эксперты высочайшего уровня… находятся там. Здесь же, увы, — она широким жестом указала на троицу лекарей, — лишь скромные, но опытные представители традиционной, медицины. Надежные мужи науки!
Я чуть не фыркнул. Да, я как раз мельком читал в утренней газете о том самом симпозиуме. Как же «удачно» он совпал с торжеством во дворце! А Ольга Павловна тем временем продолжала, наращивая градус цинизма:
— Ввиду экстренности ситуации и во избежание затягивания столь щекотливого вопроса, осмотр пройдет по старинке. Как это принято у простых женщин, лишенных дара. Не через магический анализ, а через… физический контакт. Для точности диагноза.
Верейский вспыхнул, как факел. Он рванулся вперед, лицо его побагровело.
— Это немыслимо! — заорал он, теряя остатки аристократизма. — По закону! По вековым устоям! Дворянку, тем более княжну, осматривают ТОЛЬКО маги-лекари! Это гуманно! Деликатно! Вы хотите опозорить мою дочь на глазах у всего Петербурга⁈
София стояла рядом, бледная, с расширенными от непонимания глазами. Она, выросшая в тепличных условиях магической медицины, явно не представляла, что такое «физический контакт» в исполнении бородатых мужиков с холодными руками.
Меньшикова ухмыльнулась. Откровенно. Злорадно. На глазах у всего замершего зала. Она достала из складок платья лист гербовой бумаги с массивной печатью.
— Закон, князь, — она протянула слово, наслаждаясь моментом, — изменился. Буквально сегодня. Отныне, в экстренных случаях, требующих немедленного разрешения, женский осмотр для представительниц любого сословия, включая высшее, может проходить относительно публично и с применением методов… физического контакта. Вот документ! — Она высоко подняла бумагу над головой, давая всем рассмотреть печать, а потом, не спеша, направилась к нашему столу.
Ее каблуки отстукивали дробь по паркету, как барабанная дробь перед казнью. Она остановилась передо мной, протягивая бумагу и перьевую ручку с золотым пером.
— Ваше Величество. Подпишите, будьте добры. Указ вступает в силу после вашего высочайшего одобрения.
Я изобразил растерянного щенка, неуверенно взял ручку, сделал вид, что с трудом разбираю казенные закорючки, и с важным видом вывел на бумаге крупную, неуклюжую подпись: «Соболев Н. Ю.».
Как только чернила чуть подсохли, Меньшикова выхватила бумагу и повернулась к Верейским с ядовитым торжеством в глазах:
— Документ подписан Его Императорским Величеством! И вступает в силу немедленно! Князь Верейский, княжна София… Время доказать вашу правоту или признать клевету. Прошу!
По залу пронесся гул, как на базаре. Шепотки слились в возмущенное жужжание. Кто-то ахал, кто-то хихикал, кто-то прятал лицо за веером.
— Боже, Соломон! — завопил Николай в моей голове. — Она же гениальная стерва! Относительно публично⁈ Физический контакт⁈ Да они сейчас Софию опозорят перед всем светом! А ты, болван, подмахнул! Я бы никогда…
— Заткнись, Ник, — мысленно усмехнулся я. — Это шедевр политической подлости. Я почти восхищен.
Я перевел взгляд на клеветников. Верейский стоял, как приговоренный. Он посмотрел на дочь. Девушка была белее мрамора, но в ее глазах горел тупой, животный страх, смешанный с непониманием. Она кивнула отцу, дрожащими губами прошептав что-то вроде: «Нужно… нужно идти до конца…». Она все еще не понимала, в какую пропасть ее толкают. Верейский, похожий на человека, идущего на эшафот, взял дочь под руку и повел к ширме. Его взгляд, брошенный в сторону Меньшиковой, мог бы испепелить воду во всех океанах. Он буквально втолкнул Софию за ширму и отошел в сторону, уткнувшись взглядом в пол, плечи его сгорбились под тяжестью немыслимого позора.
Тишина натянулась, как струна. Все замерли, прислушиваясь. И вот… раздался первый возмущенный визг Софии. Громкий, пронзительный.
— Ай! Не смейте! Руки прочь! Как вы смеете⁈ Уберите эти… эти штуки! Фу! Это мерзко! Отец!!! ОТЕЦ!!!
Потом послышалась возня, шлепок, чье-то мужское ворчание, и… БАМ! Один из лекарей, пожилой мужчина с окладистой бородой, вылетел из-за ширмы, потирая щеку, на которой краснел четкий отпечаток дамской туфельки. По залу прокатилась волна сдержанного, но дружного смеха. Даже самые чопорные дамы не смогли удержаться от улыбки.
Меньшикова стояла, как истукан, но уголки ее губ подрагивали от едва сдерживаемого торжества.
Прошло еще пять минут, и ширму раздвинули. София вышла. Она была неузнаваема. Волосы растрепаны, шляпка съехала набок, платье помято. Ее глаза, огромные и пустые, блуждали по залу, пока не нашли отца. В них был немой, животный укор: «За что⁈»
Интриганка дрожала. Лекари вышли следом, вытирая пот со лбов. Главный из них, тот самый, что получил туфлей по лицу, выступил вперед, поправил очки и громко, на всю тишину зала, объявил: