Сможет ли понять? Сможет ли он простить ей этот трусливый уход? Простит ли… за то, что перед смертью она поцеловала его убийцу — позволила другому коснуться себя?
Тепло… Нелепое, предательское и постыдное, оно вновь заползло в низ живота, разлилось жаром при воспоминании… Но не о Глебе, а об императоре. О его губах — мягких и требовательных. О его руке, вцепившейся ей в затылок с силой, не оставляющей никакого выбора. О той безумной, всесокрушающей, нежной мощи, с которой он ответил на ее отчаянный, лживый поцелуй, превратив его в нечто иное… В ИСТИННОЕ… НАСТОЯЩЕЕ…
Анна резко дернула головой, как бы отгоняя назойливую, жалящую муху.
«Нет! Не о нем! Не о нем! — застучало в висках. — О Глебе! Я должна думать только о Глебе! Его руки… Его голос…»
Она стиснула зубы до боли, впилась ногтями в шелк покрывала, пытаясь вызвать, удержать в памяти его улыбку, запах его кожи… Но перед глазами, упрямо, навязчиво, и беспощадно вставали чужие глаза. Холодные. Янтарные. Бездонные. Полные немого вызова и нечеловеческой, пугающей уверенности в своих силах. В них не было ни капли сомнения. Ни капли ее боли.
Сон навалился внезапно, тяжелой, темной, удушающей волной, смывая и страх, и предательское тепло, и жгучую ненависть к Николаю Соболеву… Она вдруг передумала умирать…
Я лежал, уставившись в замысловатую лепнину потолка. Вопреки моей воле, уголки губ предательски ползли вверх сами собой.
Анна… Эта чистая самоубийственная ярость, воплощенная в бархате и кружевах. Это отчаяние, закованное в ледяную броню высокомерия. Эта изысканная месть в своем безрассудном стремлении к самоуничтожению. Все это было достойно восхищения!
Завтра… да, определенно, завтра утром она ворвется сюда, как разъяренная кошка, шипящая от яда обиды. Обвинит ли она меня в обмане?
Разумеется.
Упрекнет ли в том, что я похитил у нее даже последнюю отчаянную надежду на смерть?
Непременно.
И предвкушение этого зрелища жгло меня изнутри, как крепкий спирт. Я уже видел мысленным взором: неистовый огонь в ее васильковых глазах, раздувающиеся ноздри на идеальном тонком носу, алеющий румянец ярости, пробивающийся сквозь фарфоровую бледность бархатной кожи.
Энергичная. Живая. Настоящая. Какой резкий контраст с той застывшей, безжизненной статуей в траурном черном платье!
— Чего лыбишься? О чем задумался? Об Анне? — голос Николая прорезал тишину прямо у моего уха, — ехидный, как укол булавки.
Я вздрогнул всем телом. Непроизвольно. Сердце стукнуло разок-другой чаще.
— Да нет — буркнул я, отводя взгляд к темному углу комнаты, словно там было что-то невероятно интересное. — Просто вспомнил вкусное сердце демона. Княжеское. Горечь старой меди, сладковатый привкус тлена… Специфический аромат, знаешь ли. Незабываемый. — я сглотнул, будто и правда ощущал этот мерзкий вкус на языке.
Николай материализовался наполовину, уплотнившись до легкой дымки. Скрестил прозрачные руки на груди в позе вечного критика. Он смотрел на меня с нескрываемым скепсисом, едва приподняв призрачную бровь.
— Ну, конечно-конечно… — протянул он, растягивая слова. — Тебе незачем оправдываться, Соломон. Честное слово. Я бы и сам не прочь оказаться на твоем месте… — призрак вздохнул по-театральному, закатив невидимые глаза. — Ты влюбляешься, старина! В свою невесту-убийцу. Ну просто песня! Романтично до зубной боли. Ай да Соломон! Шекспир по тебе плачет…
— Влюбляюсь? — фыркнул я и отмахнулся рукой, будто отгоняя надоедливую мошкару. — Это стратегия, Николай. Чистой воды расчет. Контроль. Она — живой ключ к твоей драгоценной регентше, к доброй половине Имперского Совета. Ее гнев — всего лишь рычаг, который я намерен использовать. Инструмент в большой игре. — Но даже в моих ушах эти слова прозвучали гладко, слишком отполировано, как дешевая подделка под мудрость. Слишком пафосная декларация…
— Инструмент — парировал Призрак… Его голос обрел стальные нотки. — Который ты с явным удовольствием целуешь в губы, рискуя жизнью. Уж это-то я разглядел отлично!
Я резко махнул рукой, отрезая тему.
— Хватит о ветреных женщинах! Ты же докучал мне вопросами о природе настоящей власти? Так слушай же, раз уж ты здесь! — я вскочил с кровати, почувствовав под ногами прохладу мраморного пола. Зашагал по комнате, не глядя на Призрака, ощущая под кожей тяжесть тысячелетий, давление бесчисленных решений и горький привкус опыта.
— Государь… Николай — начал я, увеличивая темп ходьбы, добавляя в голос глубину и металл. — Это не золотая безделушка на голове. Не мантия. Это тот, в чьей ладони дрожит сама Жизнь. Его боятся. Или обожают. Но страх — вот надежнейший фундамент трона!
Что до народной любви, то она капризна, как летний ветер. Она иссякнет при первой же оплошности. Растает, как дым.
Страх же вечен. Пока дышит угроза, пока ощутима мощь карающей десницы. Государя никто не осудит за жестокость, если она — меч, занесенный над хаосом во имя порядка. Сила без любви — дыба для народа!
Но презрение и гибель — вот удел слабого, уронившего этот меч, допустившего смуту. Заруби себе на носу: лучше держать страх на поводке, не обнажая клинка без нужды. Но! — я резко остановился, повернувшись к полупрозрачному Николаю, мой взгляд впился в его туманные зрачки. — Если уж взялся за нож, то руби раз и навсегда! Руби так, чтобы стоны жертв заглушали любые мысли о бунте на десятилетия! Чтобы никто, слышишь, никто не смел и головы поднять! И никогда не посягай на жен или имущество своих подданных без крайней, смертельной нужды. Это сеет не просто ненависть. Это рождает лютую, всепожирающую жажду мести, которая свергнет любого титана.
Власть, Николай, — это вечный танец льва и лисицы. Голая сила и изощренная хитрость. И всегда будь готов сбросить шкуру, стать змеей, если нужно тихо заползти в самое ухо врага и пустить ему в кровь сладкий яд.
Николай слушал, завороженный. Его призрачные глаза стали огромными, почти невидимое лицо исказилось смесью трепета и нездорового любопытства. Макиавелли, пропущенный через жернова опыта Царя Соломона, звучал… убедительно до мурашек. Зловеще. Но неоспоримо.
— И все же… а любовь? — выдохнул он наконец, и его голос прозвучал по-мальчишески неуверенно, даже потерянно на фоне только что услышанного.
— Любовь? — я усмехнулся. В моих глазах не было ни капли тепла. — Иногда полезный инструмент. Как лесть. Как золото. Но никогда, слышишь, никогда не ставь ее выше ответственности. Выше трона. Выше Империи. Империя, Николай, — вот твоя единственная, вечная и истинная возлюбленная. Ей одной ты должен страсть. Ей одной — верность до гроба.
Я резко кивнул на толстый учебник истории, безмятежно лежащий на столе.
— Теперь иди. Поработай над ухаживаниями за своей будущей госпожой. Ванная свободна. И тишина — твой лучший друг сейчас.
Призрак, все еще потрясенный, медленно кивнул. Его форма колебалась, как дым на ветру. Беззвучно он поплыл в сторону ванной комнаты, унося с собой книгу, словно драгоценный, но страшный трофей. В воздухе повис тяжелый осадок непроизнесенных вопросов и холодной, безжалостной Истины Власти.
Дождавшись ухода Николая, я приоткрылвходную дверь ровно настолько, чтобы высунуть голову. В сумраке коридора, как мрачный монумент, маячила знакомая исполинская тень Рыльского. Рядом с ним,вытянувшись по струнке,стояли два гвардейца. Их мундиры сверкали стерильной чистотой. Они держали в рукахначищенные до зеркального блеска карабины.Чуть поодаль расположилась пара арканистов. Их ауры, напряженные до звона, сканировали пространство вокругневидимыми щупальцами магии, выискивая малейшую угрозу.
— Лев Павлович! — бросил я бодро, с наигранной небрежностью откинув прядь рыжих волос со лба. — Зайдите на минуточку. Срочное дело возникло. Чайку горяченького попьем, обсудим.
Рыльский вошел неохотно, как медведь в капкан. Его массивная фигура на мгновение затмила свет от камина. Я быстро захлопнул дверь, громко защелкнув внутренний засов. Звук прозвучал как приговор в короткой тишине.
— Ваше высочество? — голос капитана прозвучал низко и глухо, будто был напитан вечной подозрительностью вперемешку с инеем. Он не сдвинулся с места: стоял в двух шагах от меня, как вкопанный.
— Этой ночью — начал я без предисловий, смотря ему прямо в глаза. — Мне необходимо прогуляться. Инкогнито. Вы обеспечите мне железное алиби. Скажете всем, включая Ольгу Павловну, что я блаженно почивал как младенец под твоим личным, неусыпным присмотром всю эту прекрасную ночь. Слово в слово.
Рыльский побледнел так, что шрамы на его лице выступили резче. Потом кровь хлынула к щекам, окрасив их в багровый цвет праведной ярости.
— Вы ЗНАЕТЕ… — зашипел он, сжимая челюсти так, что хрустнули кости. — Какой нагоняй я схлопотал от Ольги Павловны из-за того идиотского покушения⁈ Она чуть не спалила меня живьем на месте! Глазами выжигала! А если вас шандарахнут где-нибудь в трущобах⁈ Я…
Я резко поднял руку, ладошкой вперед, останавливая этот поток аргументов. Затем шагнул на полшага ближе, сократив дистанцию до опасной. Я даже не моргнул.
— А теперь представь себе, Лев Павлович… — произнес я тихо, но с железной интонацией, чеканя каждый слог. — Что будет, если ваша дражайшая Ольга Павловна вдруг узнает подлинную историю крымского вояжа? Всю. Без купюр. Об Анне? О ее маленьком смертельном спектакле? О Глебе? О его… внезапном увольнении со службы? И о твоей несколько… запоздалой реакции в том злополучном зале? Представил?
Он застыл. Казалось, навсегда… Даже дышать перестал. В широко открытых глазах мелькнул чистый, животный ужас, смешанный с осознанием полного краха. Видимо, он увидел эту картину очень ярко.
— Такими темпами. — прохрипел капитан. — Меня уж точно обезглавят раньше, чем эта информация до нее дойдет! Буквально завтра утром!
Это был тупик. Я видел, как его плечи напряглись, кулаки сжались до побеления костяшек. Весь он собрался в пружину, готовую выстрелить отпором. Именно в этот миг меня осенило. Меньшикова! Его немое, собачье обожание к регентше, спрятанное под маской преданности. Тайное. Безнадежное. Вот он ключ!