Соболев вздрогнул. Голос прозвучал чуть громче, чем надо, но достаточно уверенно:
— Для начала… Хочу поесть чего-нибудь вредненького!
Рябоволов скривился и взглянул на меня.
А я… Я лишь хмыкнул и пожал плечами, мол можно понять парня! Недели без человеческой пищи… Все духовная да духовная!
Покои Анны в Зимнем дворце были когда-то оплотом роскоши и девичьих, пусть и наигранных, грез. Теперь они напоминали склеп. Тяжелые бархатные шторы были плотно задёрнуты, погружая комнату в полумрак… Воздух стоял спёртый. Он был пропитан запахом несвежих цветов и слёз.
Анна сидела на краю кровати, застывшая, как фарфоровая статуэтка. В руках она сжимала лист плотной бумаги с гербовой печатью Канцелярии Императора. Она получила официальный ответ на её прошение. Всего несколько сухих, казённых строк, подписанных чужим почерком, но утвержденных лично им: «…в уходе в монастырь отказать… Империи нужны все верные дочери…»
Верные дочери! Горькая насмешка сжала её горло. Какая верность? Верность убийце? Верность чудовищу, укравшему её жизнь и надежды? Верность символу всего, что превратило её существование в ад?
Она не плакала. Все слезы давно высохли. Осталась только ледяная пустота и острое, режущее осознание плена. Этот дворец — золотая клетка. Этот титул невесты — позолоченные цепи. А он — тюремщик. Милостиво позволивший ей дышать в его тюрьме.
Взгляд упал на руку. На безымянный палец. Там сияло кольцо. То самое кольцо. Рубины Цезаря. Белое золото, обвивающее пальчик, как изящная змейка. Символ лжи. Лживой помолвки. Лживых улыбок. Лживых надежд, разбитых вдребезги в Крыму… Символ его янтарных глаз, холодно смотрящих на нее… в тот самый миг, когда он ломал шею Глебу.
Она резко сорвала кольцо. Холодный металл обжёг пальцы. Выбросить? Швырнуть в камин? Отправить ему обратно со слугой? Нет. Это было бы слишком просто. Слишком… эмоционально. Эмоции — слабость. Он научил её этому.
Анна подошла к изящному секретеру из красного дерева. Открыла потайной ящичек и положила кольцо в маленький футляр. Оно упало на бархатную подкладку с тихим звуком. Пусть это будет трофей. Напоминание. Осколок боли, который она возьмёт с собой. Но вот только куда?
Ее дядьки… Антон и Фёдор… Давно сбежали. Сразу же, как был распущен регентский совет… Им было плевать на нее. Бросили. Как бросила мать, уйдя в иной мир. Как бросил Глеб, позволив убить себя. Как бросил отец когда-то…
Единственным убежищем оставался какой-нибудь монастырь в окрестностях. Тихий, полузаброшенный. Во всяком случае, там её не станут искать сразу. Там стены толстые, а Божья благодать, возможно, заглушит ее ненасытную боль. Или даст силы дождаться конца. Любого конца.
Решение созрело мгновенно. Она двинулась быстро, без суеты. Скинула роскошный, но ненавистный шелковый пеньюар. Надела простое тёмно-серое платье — старое, случайно оставшееся после последней чистки гардероба. Спрятала огненно-рыжие волосы под тёмным, поношенным платком. Взяла небольшую котомку — немного хлеба, сыра, флягу с водой. Затем села за стол и начала быстро ваять письмо.
Не ему. А няне Агафье. Старой, доброй Агафье, которая пыталась её утешить, как в детстве.
Перьевая ручка скрипела по бумаге:
«Прости. Не могу больше. Я молилась. И буду молиться за тебя — единственного родного человека, который у меня остался. Твоя Анюта.»
Это было коротко и без объяснений. Порою, некоторые вещи невозможно объяснить.
Она спрятала записку под подушку, где Агафья обязательно найдёт её утром.
Дворец спал. Но не крепко. После событий в Царском Лесу, после объявленного бунта под Москвой, охрана была усилена. Однако Анна знала Зимний, как свои пять пальцев. Знала потайные ходы, показанные ей когда-то матерью — не из любви, а из прагматичного желания, чтобы дочь могла ускользнуть от опасности или нежелательного внимания. Знала служебные лестницы, где пахло мышами и пылью.
Она двигалась как тень. Сливаясь с сумраком коридоров. Сердце ее бешено колотилось, но ноги несли вперёд, будто сами знали дорогу к свободе. Или к забвению. Минуя посты гвардейцев, затаивая дыхание в нишах при звуке шагов, скользя по скрипучим половицам так, чтобы скрип тонул в гуле ночного ветра за окнами, она наконец-таки вырвалась…
Выскользнула в сад, а оттуда — к калитке для поставщиков провизии. Замок легко треснул от ее заклинания. Холодный ночной воздух ласкал лицо. Запахи мокрой земли, реки, и свободы немного успокаивал.
Анна выбралась наружу. Закрыла калитку. И пошла. Не оглядываясь на подавляющую громаду Зимнего, на его слепые, мерцающие редкими огнями окна. Пошла через спящий, пустынный город. Мимо тёмных громад доходных домов, мимо запертых лавок на Садовой, мимо мрачных арок и мостов через каналы. Ноги, ослабленные днями голодания и бессонницы, подкашивались. Каждый шаг давался с усилием. Холод пробирал сквозь тонкое платье. Но она шла. К монастырю. К тишине. К стенам, за которыми, можно было спрятаться от мира, от боли, от его янтарных глаз.
Коридоры Зимнего дворца казались Рыльскому бесконечным туннелем в ад. Он шагал, пошатываясь и опираясь на стену шершавой рукой. От него пахло дешёвым вином, потом и чем-то окончательно сгоревшим внутри. Парадный белый мундир был расстёгнут, эполет съехал набок. Багровый шрам на лице казался в предрассветном полумраке свежим швом.
Смерть Ольги. Унижение перед Соломоном. Пьяный бунт и тот жалкий, беспомощный ультиматум: «Служи или умри». Он выбрал службу. Но что это была за служба? Прислуживание монстру? Он, Лев Павлович Рыльский, капитан Гвардии, чей меч когда-то вызывал трепет у врагов Империи? Он стал шутом. Тенью. Живым упрёком самому себе.
Он добрел до дверей своих покоев — не роскошных апартаментов, а аскетичной комнаты с кроватью, оружейным шкафом и столом. Всё, что ему было нужно. Всё, что осталось. Он толкнул дверь, шагнул внутрь и замер.
У стола стоял молодой гвардеец в белом мундире. Видно, только-только заявился. В дрожащей руке он сжимал сложенный листок бумаги.
— Ваше Превосходительство! — голос гвардейца сорвался на визгливый шёпот. — Княжна Анна… Её нет в покоях! Всё перевернуто… Нашли записку… под подушкой…
Рыльский не понял сразу. Мозг, затуманенный хмелем и горем, медленно переваривал слова. Анна? Ее нет? Записка?
Он шагнул вперёд, вырвал листок из рук ошеломлённого гвардейца. Развернул письмо. Это был знакомый почерк Анны, но при этом — узкий и нервный. Он прочитал. Всего три строчки. Как три ножа в сердце.
Извинения, мольба, прощание…
И всё. Больше ничего. Ни объяснений. Ни упрёков. Только безысходность. Только нырок в пустоту.
Для Рыльского мир рухнул окончательно. Последняя нить, последний смысл — Анна — вдруг оборвались в его сердце. Он должен был защитить девочку. Исполнить последнюю волю Ольги. И он снова не смог. А теперь… она сбежала. В ночь. Одна. Куда? Зачем? Эта дорога была полна опасностей!
Он также не смог защитить Ольгу. Не смог защитить Императора Юрия. Не смог уберечь Анну от несчастья. Он — ноль. Пустое место. Цепь поражений и позора. А теперь он должен охранять… что? Тень? Царя, которого ненавидит⁈ Прислуживать тому, кто довёл Анну до бегства?
Ярость, отчаяние и всепоглощающее чувство вины смешались в его груди в ядовитый коктейль. Голова раскалывалась.
— Уйдите, — прохрипел он гвардейцу. Голос звучал чужим, разбитым. — Сейчас же. Никому не говорить. Это приказ!
Смертельно бледный гвардеец выскочил из комнаты и захлопнул за собой дверь.
Рыльский остался один. В тишине. В тишине, которая давила, как свинцовый колпак. Он подошёл к оружейному шкафу и открыл его. Он не стал брать свою изящную, зачарованную рапиру, а взял парадный пистолет. Тяжёлый, с гравировкой. Подарок Императора Юрия за верную службу. На стволе пестрела надпись: «За Верность».
Он сел на край кровати. Положил пистолет на колени. Провёл пальцами по холодной стали, по изящным буквам. «За Верность». Какая верность? Кому? Мёртвому Императору? Мёртвой Регентше? Бежавшей Анне? Империи, которая рушилась? Или тому, кто сидел сейчас в Императорском кабинете — не человеку, а дьявольскому отродью?
Горькая, беззвучная усмешка исказила его изуродованное лицо. Верность привела его сюда. К краю. К этой пустой комнате. К этому пистолету с одним патроном в барабане. Он всегда оставлял один патрон. На крайний случай. Для чести.
Он поднёс сперва тяжёлый ствол ко лбу. Затем — к виску, где начинался его шрам. Металл был ледяным. Он закрыл глаза. Вспомнил Ольгу — её властный взгляд, запах жасмина и стали. Вспомнил Анну маленькой — смеющейся, с огненными кудряшками. Вспомнил Юрия Соболева… нет, лучше не вспоминать Юрия.
— Простите, — прошептал он в тишину.
Палец нажал на спуск.
Громкий, оглушительный выстрел разорвал предрассветную тишину покоев. Эхо прокатилось по пустым коридорам. Тело Льва Павловича дернулось и рухнуло с кровати на толстый персидский ковёр с вытканным гербом Меньшиковых. Его невидящие серые глаза, широко раскрытые, смотрели в пустоту потолка. Из виска сочилась алая струйка, растекаясь по узору ковра — зловещий цветок на фамильном гербе. Тяжёлый парадный пистолет выпал из разжавшейся руки и глухо стукнул об пол. Барабан был пуст. Последний патрон чести был израсходован.
Глава 6
«Государь не должен иметь ни других помыслов, ни других забот, ни другого дела, кроме войны, военных установлений и военной науки, ибо война есть единственная обязанность, которую правитель не может возложить на другого.»
Никколо Макиавелли
Перед глазами стояла тьма… густая и вязкая, пропитанная запахами сырости, плесени и человеческого отчаяния… она обволакивала.
Игорь сидел на холодном бетонном полу подземного бункера, вбитого где-то в подмосковных лесах. Он находился глубже корней вековых дубов. Запястья мужчины горели под грубыми антимагическими ремнями.