Доктор Свиридов хрипло выдохнул, и в его остекленевших глазах погас последний отблеск радостного свиста и шелковых платьев для дочерей. Насвистывать больше было некому.
Глава 2
«Разбилась рюмка — к счастью; разбилось счастье — к рюмке».
Ашот Наданян
Холодное утро, будучи не в силах прогнать мрак под сводами Тронного зала, безнадежно впивалось в высокие окна. Я расположился в простом, но массивном дубовом кресле прямо перед царским стулом. Передо мной стоял длиннющий стол, который был завален всевозможными донесениями. Их под собой подгребла карта Москвы — мой главный приоритет на сегодняшний день. Она была открытой раной на теле Империи. Передо мной выстроились генералы — так называемая «старая гвардия», кости и жир которой был давно пропитан духом интриг и застоя. Их ауры колыхались, как испуганные птицы в клетке. Они всякий раз избегали моего прямого взгляда. Мои янтарные глаза, казалось, прожигали насквозь их вычищенные до блеска мундиры.
Рябоволов докладывал сухо, как бухгалтер на отчете. Его деревянно-стальной протез периодически щелкал о ручку кресла.
— Чистка гвардии завершена на восемьдесят процентов, Ваше Величество. Ненадежные элементы изгнаны или переведены в гарнизоны Сибири. Оставшиеся принесли личную присягу Вам и Российской Империи. А капитан Смирнов — теперь новый командующий личной охраны Императора.
Молодой капитан имел красивое аристократическое лицо и гусарские удалые усы. Его синие глаза сверкали житейской мудростью и смекалкой. Золотая медаль Героя на его груди ярко горела, будучи наполированной до блеска. Служака резко щелкнул каблуками. Его взгляд, жесткий и преданный, был единственным живым огоньком в этом зале трупов.
Я кивнул ему, не отрываясь от карты Москвы. Пальцы сами начали выстукивать ритм по кварталам вокруг Кремля.
— Генерал Петров, — мой голос разрезал тишину, как лезвие — пергамент. Все вздрогнули. Толстяк Петров, командующий Тверским гарнизоном, поперхнулся собственным дыханием. — Ваши люди в Твери. Я требую отчет об их боеготовности. И о… связях с московскими купцами, с неким Сидоровичем и его компанией. Мне нужны детали. Немедленно.
Петров заерзал. Пот выступил на его багровом лбу, жирные пальцы, нервно теребящие эполеты, вдруг запутались в нитках.
— В-Ваше Величество… Гарнизон… боеготов… Готов, конечно! А купцы… это… взаимовыгодное сотрудничество… мука, сукно… Ничего предосудительного…
Я поднял руку. Жест был небрежен, но он вогнал генерала в кресло, будто пригвоздил.
— Достаточно. Ваша отставка принята. — Все в зале ахнули. — Господин Рябоволов, обеспечьте генералу Петрову… беспрепятственный отъезд в его крымское имение. Под конвоем. Чтобы не заблудился.
Два гвардейца в новых мундирах шагнули к столу. У них были каменные лица. Петров побледнел так, что казалось, вот-вот рухнет. Его увели, почти волоком. Шок и тихий ужас витали в воздухе гуще пыли.
Его участь была предрешена заранее: глава Тайного Отдела щедро поделился со мной компроматом на каждого служивого. Данный персонаж, похожий на бочку, был сильно связан с предполагаемыми бунтовщиками. А от таких людей лучше избавляться сразу.
Я встал. Моя тень легла на карту Москвы, поглотив Кремль. Генералы замерли.
— Следующий. Генерал-квартирмейстер Иванов. Мне необходим план мобилизации всех ресурсов на случай… беспорядков в Москве. Завтра. Он должен лежать на моем столе к шести утра. Остальные — свободны.
Они почти побежали, спотыкаясь о тени собственного страха. Рябоволов задержался, его пронзительно-синие глаза поймали мой взгляд. В них читалось профессиональное удовлетворение хищника.
— Почва вспахана, Ваше Величество, — произнес он тихо. — Но болото, увы, глубоко. И ядовито.
Я и так это знал. Все эти люди, старая школа, старые чинуши… они были костью в горле. Империи нужен был новый костяк. Не из трусливых генералов и продажных чиновников, а из настоящих воинов и простых людей.
— Я понимаю, Юрий Викторович, — сказал я четко, глядя прямо ему в глаза. — Поэтому завтра… К полудню. Я хочу видеть во дворце Степана Песца. Весь его проверенный актив и криминальный сброд. А также мне нужны все, абсолютно все, кто входит в клан «Гнев Солнца». От капитана Орловской до последнего «деревяшки». Пусть явятся как есть. Без масок.
Бровь Рябоволова выгнулась вверх, но лишь на миллиметр. Уголки губ дрогнули в подобии усмешки.
— Весьма… неожиданный ход, Ваше Величество. Криминал и охотники во дворце? Это нужная сила… Но общественное мнение…
— Общественное мнение сейчас уважает и боится меня больше, чем чумы, — отрезал я. — Поэтому лучше действовать сразу, пока время на моей стороне. А этим людям… они знали Соломона Козлова. Завтра они узнают Императора. И станут новой опорой трона. Или его щитом. Исполняйте, пожалуйста…
Рябоволов склонил голову. В его поклоне было что-то от ворона, клюющего падаль.
— Как прикажете, Ваше Величество. Мудро. Очень мудро. — Он повернулся, каблуки его сапог мягко щелкнули по паркету…
Солнечный луч, наглый и золотой, уперся в оконное стекло, разбился на блики и упал на паркет, не дотянувшись до Анны. Девушка стояла у окна, замершая в позе скорби, в оцепенении полного духовного распада. Простое черное платье висело на ней, как саван на изваянии, лишенное не только драгоценной отделки, но и намека на форму живого тела. Оно впитало весь свет, оставив лишь бледное лицо и руки, похожие на восковые. Тишина в роскошных покоях была не просто гробовой — она была выжженной дотла. Лишь старинные напольные часы с маятником-скелетиком отсчитывали секунды в пустоту: «тик-так… тик-так…» — метроном для отчаянной агонии.
На столе у ненаглядного китайского фарфора, где когда-то стояли розы, теперь лежал тяжелый конверт из плотной бумаги. Двуглавый орел сургучной печати смотрел на Анну пустыми глазами. Официальное уведомление для Канцелярии его Императорского Величества. Помолвка временно расторгнута, но титул «Княжны Империи» сохранен. Сухие, казенные фразы. Не удар ножа, а медленное удушье формальностью. Пустой звук, гулко отдающийся в вакууме ее души.
Неожиданно теплая и дрожащая рука легла на ее ледяной рукав. Это была старая няня Агафья, которая совсем недавно прибыла к ней из Крыма…Лицо женщины, старое и морщинистое, напоминало высохшее русло реки, а ее глаза были полны слез. Она пыталась достучаться до девушки:
— Дитятко… солнышко мое ненаглядное… -голос старухи сорвался на шепоте, губы задрожали. — Съешь хоть ложечку бульону? Может, кисельку? Тебе силы… силы нужны, голубка… Матушка твоя, царствие ей небесное, светлая душа… она бы не хотела… она бы горевала…
Анна медленно обернулась. Движение было механическим, как у заводной куклы с перебитой пружиной. Ее голубые глаза, когда-то способные сверкать холодным гневом или насмешкой, теперь были огромными, пустыми озерами. Ни льда, ни огня — лишь мертвая гладь под низким, свинцовым небом внутри нее. В них не отражался ни солнечный луч, ни лицо няни. Только бесконечная, бездонная пустота.
— Матушка? — Голос Анны был ровным, монотонным, как заупокойное чтение в полупустом храме. Он лился, не встречая препятствий, будто говорящий был уже по ту сторону жизни. — Матушка умерла, няня. — она просто обозначила факт, но каждое слово падало, как камень в колодец ее собственной вины. — Потому что я устроила пошлый скандал в опере. Потому чтоя́, как последняя дура, как испуганная крольчиха, убежала в лес навстречу чудовищу! — ее голос дрогнул, но не прервался; это был не плач, а лишь трещина в ледяном панцире, сковавшем ее изнутри. — Потому чтоя́… не смогла быть сильной! Не смогла быть достойной дочерью! Ни тогда… ни сейчас… — Девушка сделала шаг к столу, ее движения были скованными, будто каждый сустав был залит свинцом. — Принеси мне чернила. И бумагу. Самую простую. Я напишу прошение Императору.
Агафья ахнула, прижала морщинистые руки к груди, где билось преданное, разбитое сердце. Она хотела крикнуть, упасть на колени, обнять эту заледеневшую девочку, которую нянчила, когда та только появилась на свет… Но увидела лишь безжизненную пустоту в ее глазах. И лишь бессильно замотала головой, смахивая предательскую слезу тыльной стороной ладони. Покорно, сгорбившись, она поплелась к комоду из красного дерева, доставая перьевую ручку лист плотной качественной бумаги — слишком хорошей для прощания с миром.
Анна села. Холодное дерево стула не чувствовалось сквозь ткань ее платья. Она взяла ручку. Тонкие, изящные пальцы, способные замораживать воду или наносить ядовитые мазки, теперь дрожали так, что стержень выскальзывал из них. Она сжала его до побеления костяшек и опустила острие на белый лист. Капля чернил, густых, как кровь, повисла на кончике и упала на бумагу, расплываясь зловещим пятном. Анна не обратила внимания. Она начала выводить буквы. Каждая линия давалась усилием воли, преодолением невидимой стены отчаяния. Каждое слово было гвоздем в крышку ее собственного гроба:
« …всемилостивейше прошу разрешить удалиться в Свято-Троицкий Девичий Монастырь для несения послушания и молитвенного покаяния…» — Она замерла на мгновение. Дыханиеостановилось. — « …до конца моихдней…» – Последняя фраза. Последняя точка была поставлена с такой силой, что стержень ручки процарапал бумагу, оставив глубокий шрам на письме. Затем девушка просто сложила лист, ощущая его хрупкость… Она будто сложила свою собственную жизнь. Красный воск капал на конверт из тяжелой, траурной свечи. Печать в виде двуглавого орла легла, как последняя печать злого рока — легко и неотвратимо.
Анна протянула конверт няне, даже не взглянув на нее. Взгляд ушел куда-то в бесконечность за окном, где весело сверкала чужая, ненужная Нева.
— Отнеси в Императорскую Канцелярию. — Приказала она без колебаний. Без слез. — Сегодня же. — Девушка замолчала, а потом ее губы, бледные и тонкие, дрогнули в подобии улыбки, горькой и безжалостной.