В комнате царила тьма. Густая, как деготь, и едкая, как пороховая гарь. Лишь слабые, неровные языки пламени в камине выхватывали из мрака очертания разгромленного кабинета.
Опрокинутый стул. Карта, сорванная со стены и смятая в углу. Осколки граненого стакана на паркете. На столе стояли пустая бутылка «Столичной» и ее начатая сестра, там же лежал армейский тяжелый револьвер. Его черненая сталь хищно поблескивала в слабых лучах очага. Рядом с оружием разместилась кипа нечитанных донесений…
Рыльский сидел в тягостном молчании, крепко вцепившись руками в подлокотники кресла. Его захмелевший взгляд тупо упирался в миниатюрный портрет Ольги Меньшиковой в серебряной рамке. Его лицо, исполосованное шрамами, было серым, глаза мутными. Запах перегара стоял повсюду тяжелым облаком.
— Не уберег… — хрипло пробормотал он, обращаясь к портрету. — Тебя… Юрия… Императрицу… Всех, черт возьми! И только один в живых остался… Этот… Это чудовище в короне! Наверняка, это он приложил руку к твоей смерти! Ему это было выгоднее всего!- Ярость, внезапная и бешеная, вскипела в нем. Он схватил пустую бутылку и швырнул ее в камин. Стекло со звоном разлетелось, угли на миг вспыхнули ярче, осветив его искаженное гримасой лицо.
Он вскочил, шатаясь, как медведь в тесной берлоге. Голова гудела.
— Нет! — проревел он в пустоту. — Довольно! Довольно пить это горе! Довольно лжи! — Его рука, крупная, сильная, привыкшая держать клинок, с дрожью схватила револьвер. Он механически щелкнул собачкой, проверил барабан. Холод металла обжег ладонь. Он сунул пистолет за пояс, под мундир. — Он все знает! — прошипел Рыльский, направляясь к двери. — Он должен знать правду! Зачем⁈ ЗАЧЕМ⁈ ЗА ЧТО⁈
Дверь распахнулась с грохотом. Он шагнул в мрачный коридор, пошатываясь. Его фигура, когда-то внушительная, теперь казалась сломленной, но по-прежнему опасной. Гвардейцы у постов посторонились, пряча глаза. Теперь он не был их капитаном… Во взгляде мужчины читалась нечеловеческая смесь ярости, боли и того первобытного страха, который вызывает вид неотвратимой гибели любимого человека.
Карта военных округов лежала передо мной, усыпанная флажками и пометками. Москва в моем воображении пылала на ней кровавым пятном. Лампа бросала желтый круг света, за пределами которого сгущались тени. Тишину взорвал грохот. Дверь моего кабинета распахнулась так, что дрогнули стекла в окнах.
На пороге возник Рыльский. Он дышал тяжело, хрипло, как загнанный зверь. Перегар и дикая ненависть витали вокруг него плотным облаком. Его правая рука была судорожно сжата на рукояти пистолета за поясом. За ним, в боевой стойке, замерли капитан Смирнов и двое гвардейцев, их винтовки были наполовину приподняты. Лица напряжены.
Я медленно поднял голову от карты. Специально медленно. Янтарные зрачки вспыхнули в полумраке, поймав отблеск каминного огня. Ни тени удивления на моем лице. Только лед.
— Капитан Рыльский, — мой голос был ровным, но каждый слог падал, как камень в колодец. — Вы нарушаете порядок. И мой покой.
Он шагнул вперед, отталкиваясь от косяка, игнорируя направленные на него стволы. Его глаза, налитые кровью, безумно сверлили меня.
— Порядок⁈ — выкрикнул он, и слюна брызнула из уголка его рта. — Ты… Ваше Величество… разрушил все порядки! Весь мир! И теперь где она⁈ Что ты СДЕЛАЛ с Ольгой Павловной⁈ — его голос сорвался на визг. — ПРАВДУ! Я требую ПРАВДУ, демон! Прямо сейчас!
Я встал. Не спеша. Моя аура, невидимая, но ощутимая, как сжимающаяся удавка, обвила его. Воздух в кабинете резко похолодел; иней заплакал на стеклах. Мой голос стал тише, но зазвенел, как обнаженная сталь:
— Ты забыл свое место, Капитан. — Я сделал шаг ему навстречу. — Или забыл, кто здесь Император? Ты требуешь? Ты? — Еще шаг. Теперь мы стояли лицом к лицу. Дыхание Рыльского, зловонное от водки и ярости, било мне в лицо.
Он рванулся за пистолетом. Лицо перекосилось в животном оскале. Но его пальцы… они вдруг одеревенели. Скованные невидимым морозом моей воли, они не слушались. Его рука замерла у пояса, подергиваясь крупной дрожью. По его мундиру заплясали солнечные зайчики — кандалы моей непрошибаемой ауры.
— Она… — хрипел он, захлебываясь собственной бессильной яростью и холодом, проникавшим в кости. — Наверняка, могла полюбить меня… А ты… убил ее… как того парня… Глеба…
— Ольга Павловна Меньшикова, — глядя ему прямо в зрачки, произнес я ледяным тоном, — умерла от последствий тяжелых ран, полученных при исполнении долга перед Империей во время трагедии в Царском Лесу. Это. Есть. Официальная. Правда. — Я сделал небольшую паузу, чтобы каждое слово могло вбиться, как гвоздь. — Единственная правда, которую услышит История и которую примет Империя. А твоя пьяная истерика, Лев Павлович, — мой голос упал до шепота, но стал острее бритвы, — оскорбляет ее память. Оскорбляет мой трон. И обрекает тебя на невзгоды. К тому же, это ты настаивал на охоте! — Я видел, как леденящий ужас смешивался в его глазах с ненавистью ко всему, но прежде всего к самому себе. — У тебя два выбора. Взять себя в руки. Протрезветь. И служить Империи под моей властью. Безоговорочно. Или… — Я чуть склонил голову. — … умереть. Прямо сейчас. Как бунтовщик и пьяный дезертир. Выбирай. И не мешкай!
Он смотрел в мои янтарные глаза — в бездну древней воли и нечеловеческой силы. Его собственная ярость гасла, смываемая леденящей волной осознания. Осознания полного поражения. Бессилия. Его плечи согнулись под невидимым грузом. Рука бессильно опустилась от пояса. Он сделал шаг назад, едва не пошатнувшись. Без слов. Без звука. Только немой ужас и отчаяние сквозили в его глазах. Он развернулся, тяжело волоча ноги, и, пошатываясь, как подкошенный дуб, вышел в темноту коридора. Капитан Смирнов вопросительно посмотрел на меня. Я едва заметно качнул головой, мол пусть идет. Гвардейцы выдохнули и опустили винтовки.
Я вернулся к столу. К карте. Мои пальцы снова застучали по Москве. Где-то там уже копошились крысы. Тяжесть короны давила на виски. А ведь еще впереди были публичные похороны… Тела омывали и готовили в последний путь.
Москва. Примерно то же время.
Подвал безымянного трактира был затянут сизым табачным дымом. Воздух гудел от напряженных голосов и пах дешевым самогоном и потом. На стенах висели не пивные кружки, а карты Петербурга с нанесенными красным карандашом целями. За столом, покрытым потертой клеенкой, собрались те, кто решил бросить вызов «Кровавому Императору»: Олег Верейский, одутловатый и пьяный от возбуждения; несколько купцов с хищными глазами; молодые аристократы в поношенных, но дорогих мантиях.
В центре, под коптящей лампой, стоял Арсений Луначарский. Он поправил пенсне и поднял лист бумаги. Тишина наступила мгновенная, напряженная.
— … тирания Николая, — его голос, тихий и ровный, резал дым, как нож масло, — узурпировавшего власть над еще теплым трупом законного Регента… Кровавые чистки, террор против честных слуг Империи… Удушение свобод… Все это! Проклятие монархии! Империя стонет под пятой выродка с глазами демона! — Он ударил кулаком по столу. Стаканы подпрыгнули. — Народ России! Сбрось оковы страха! Временное Народное Правительство встает во главе борьбы за твои попранные права! Долой Кровавого Императора Николая! Да здравствует Свобода, Правда и Воля Народная!
— Долой! — взревел Верейский, вскакивая, его лицо пылало мщением за униженную Софию. — Да здравствует Свобода!
Крик подхватили. Купцы, опальные дворяне — все вскочили, сжав кулаки. Их глаза горели азартом и жаждой разрушения.
Луначарский поймал взгляд молодого мага в роговых очках, стоявшего у двери. Тот кивнул почти незаметно: памфлеты и агитки уже пачками сходили с подпольных станков, курьеры ждали рассвета, чтобы наводнить ими Москву.
Луначарский свернул Манифест. Поправил пенсне. В его холодных зеленых глазах не было и тени идеализма — только расчет, холодный, как сталь, и предвкушение грядущей власти.
— Завтра, господа, — произнес он четко, заглушая шум, — Москва узнает правду. А послезавтра… ее услышит вся Россия. — Он улыбнулся тонко, без тепла. — А теперь к делу. Оружие для рабочих Путиловского завода должно быть доставлено к утру. И «особый груз» для Тверского гарнизона. Генерал Брусилов ждет нашего сигнала. — Его взгляд скользнул по возбужденным лицам. — Цветы Свободы, господа, способны расцвести даже на самом гнилом болоте предательства. Поливайте их… сталью и огнем, и будет нам счастье!
Я вышел из кабинета, ощущая тяжесть век чуть ли не на плечах. Город за окнами давно спал, или делал вид, что спит. В темноте коридора, как тень, возник капитан Смирнов. Его лицо в тусклом свете настенных светильников было непроницаемо.
— Ваше Величество!
В моей руке лежало прошение Анны. Холодный, смятый листок, пропитанный отчаянием.
— Докладывайте, капитан.
— Капитан Рыльский, — голос Смирнова был ровен, но в нем звучало явное презрение, — вернулся в свои покои. Приказал принести… еще один ящик «беленькой». Стреляет из окон по воронам. Пугает дежурных.
Я посмотрел на бумагу в руке. Еще не читал. Но видел. Видел дрожащие строки, каждая была, как нерв, натянутый до предела. Видел бездну вины и ледяное желание исчезнуть. Вздох вырвался сам собой, тихий, почти неслышный. Усталость никого не щадила. Даже меня.
— Оставьте его. — Мои слова прозвучали глухо. — Поставьте надежных людей. Следите. Чтобы не навредил себе… или другим. И чтобы не покидал дворец. — Я протянул ему смятый листок. — Относительно Княжны Анны… — Пауза повисла тяжело. Отказ был прагматичен. Она — дочь регентши, знаковая фигура. Ее уход в монастырь сейчас — слабость, которую тут же используют наши враги. Но прагматизм этот был горек, как полынь. — … ее прошение отклонено. Скажите ей… что Империи в этот час испытаний нужны все ее верные дочери. Сейчас не время уходить в тень. Не время прятаться.