Смирнов взял бумагу, щелкнул каблуками.
— Слушаюсь, Ваше Величество. — Он растворился в темноте коридора бесшумно, как и появился.
Я остался один. Прислонился к холодному оконному стеклу. Где-то там, за тысячу верст, в Москве, Верейские, наверняка, сеяли семена мятежа, удобряя их ложью и сталью. Где-то в глубине дворца, в кабинете Рыльского, раздался дикий, пьяный хохот, а за ним — глухой выстрел в ночь. В моей руке пульсировало Кольцо, теплое и живое. Голос Призрака Николая прозвучал в голове, тихий и язвительный:
«Не время уходить в тень? Или ты просто не можешь отпустить еще одну жертву своего правления, Соломон? Не можешь позволить ей найти хоть какой-то покой?»
Я не ответил. В темном отражении в окне мое лицо было маской Абсолютного Монарха — непроницаемой, властной, холодной. Но глубоко в янтарных зрачках, видимых только мне и призраку в Кольце, шевелилась крошечная, едва уловимая тень. Тень сомнения. И неподъемной тяжести этого выбора.
Глава 3
Все революции кончались реакциями. Это — неотвратимо. Это — закон. И чем неистовее и яростнее бывали революции, тем сильнее были реакции. В чередованиях революций и реакций есть какой-то магический круг.
Бердяев Н. А.
Холодный, серый рассвет вскрыл московское небо, и из этого разреза хлынула насыщенная густая морось. Дождь забарабанил по крепкому булыжнику Соборной площади, пытаясь смыть алую россыпь брызг.
Сапог Софии Верейской скользнул по липкой луже крови. Вокруг выстроились стройные ряды «освободителей» ЛИР. Каждый из них щеголял в серой форме с кровавыми нашивками. Лица парней были напряжены, а глаза горели фанатичным блеском. Успех ночного штурма опьянял сильнее старого коньяка. Еще бы! София билась в первых рядах, многие озлобленные горожане, начитавшиеся «правильных» памфлетов и агиток, с остервенением бросились на стены замка вслед за ней. Многие поддержали истинных владетелей Московской земли — господ Верейских. Этот факт медом растекался по сознанию, наполняя сердце живительной силой! Вот она власть! И вот она — первая победа!
Сейчас перед девушкой дрожала шеренга пленных. Чиновники, мелкие дворянчики, пара офицеров гвардии, осмелившихся защищать прогнившие стены Кремля. Их лица являли собой гамму страха: от смертельной бледности до истеричного багрового пятна. Один, старый градоначальник Семенов, с орденом Юрия Соболева на груди, с презрением плюнул в ее сторону:
— Предатели! Узурпаторы! Император… — его противный голос впустую сотрясал воздух.
Императора здесь не было, но его тупая, жалкая физиономия рыжего ублюдка навсегда врезалась в память Софии после унизительного осмотра… совершенного по его приказу! Черная, сладкая ярость вскипела в ее груди.
— Император? — голос княжны рухнул на низкую кровожадную ноту. Солдаты замерли. Луначарский, тенью стоявший чуть поодаль едва заметно кивнул. Он одобрял ее злость.
— Ваш 'император — кровавый узурпатор! Гребанная марионетка Меньшиковой, растоптавшей честь России! Он и его прогнивший двор — гнойник на теле Империи! И сегодня мы начинаем очищение от этой заразы!
София резко взмахнула рукой. Солдат ЛИР шагнул вперед. Артефактный револьвер с глушителем уперся Семенову в висок. Старик зажмурился, шепча молитву. Последовал глухой хлопок. Тело шлепнулось наземь, как мешок. Алый веер брызг украсил белый камень. Один выстрел. За ним — следующий. И следующий. Хлопки слились в приятный, ритмичный стук. София смотрела, не отрываясь, вдыхая терпкий запах пороха и железа. Каждая капля крови была местью. Местью за позор, за отца, униженного сукой Ольгой, за себя, выставленную на посмешище перед всем двором!
Князь Олег Верейский, бледный как полотно, схватил дочь за рукав.
— София… Довольно! Это… это бесчеловечно! Мы добились цели, Кремль наш…
Она резко отдернула руку. Его трусливые, выцветшие глаза вызывали лишь презрение. — Бесчеловечно? Они защищали трон того, кто приказал меня… осмотреть! Как какую-то скотину! — прошипела она ему в лицо. — Это справедливость, отец. Лекарство должно быть горьким. Огонь очищает.
Последний выстрел прозвучал как точка в их споре. Тишину нарушал лишь предсмертный хрип и сдавленные рыдания одной из пленных женщин. Над Спасской башней медленно взвилось черное знамя ЛИР — ворон, рвущий клювом корону. Символ новой эры. Ее эры.
Луначарский бесшумно подкрался к Софии. Его зеленые глаза за пенсне были холодны и расчетливы:
— Мне нравится ваше рвение, княжна. Вы кровью доказали приверженность общему делу. Теперь эта сцена — ваша. — Магистр наклонился чуть ближе и перешел на шепот. — И сообщите Чарльзу. Начало положено. Москва взята под наш контроль.
Отступив, он растворился в толпе солдат, оставив Софию стоять среди трупов и алых луж под черным знаменем. Это была победа. Но внутри почему-то зияла пустота.
Мне было холодно. Но не от мраморных стен усыпальницы или майского ветра за витражами. Этот холод шел изнутри. Он леденил кости, сковывал лицо в непроницаемую маску.
Я стоял у края открытой могилы. На мне сидел черный императорский мундир, расшитый золотыми нитками — символом моего незримого гнева. Передо мной расположились ряды гробов, покрытых траурным пурпуром с золотым двуглавым орлом. Ольга Меньшикова. Знать. Гвардейцы. Пепел Царского Леса.
Дым ладана стелился тяжелыми клубками, не в силах перебить запах смерти и формалина. Монотонный голос патриарха бубнил о «вечном покое» и «жертве во имя Отечества».
Жертва. Слово, от которого сводило скулы. Они погибли из-за Анны, из-за ее отчаянного бегства, из-за Зверобога… из-за меня. Потому что я не смог предотвратить. Потому что играл в дурачка слишком долго. На регентшу моя жалость не распространялась. Она была политиком. А политика — это игра с предельными ставками… Она это знала.
Рядом со мной стояла Анна. Безжизненная статуя в черном. Ее рыжие волосы были скрыты траурной фатой. Лицо под ней выглядывало фарфоровой маской, лишенной всякого выражения. Глаза казались огромными, пустыми озерами, устремленными куда-то сквозь гроб матери. Она не плакала. Не шевелилась. Казалось, она даже не дышала. Единственным ее движением за время похоронной панихиды было, когда она бросила белую розу на бархат крышки гроба Ольги. Цветок упал беззвучно. Он будто был символом ее увядшей жизни и осиротевшей души.
Мне было искренне жаль ее… Больше всех… Так как причиной ее несчастий был именно я. Она мне понравилась при первом знакомстве… Но как говорится: произвести на человека впечатление не так уж и сложно, гораздо сложнее — удерживать человека под впечатлением всю жизнь… Меня не удержала.
Я перевел взгляд на Рыльского. Он стоял по стойке «смирно», отдавал последнюю честь, но его тело было напряжено, как натянутая струна, готовая вот-вот лопнуть. Лицо серое, изможденное, под глазами — синяки бессонницы и, возможно, слез. Его глаза, обычно холодные и жестокие, сейчас были красны и наполнены влагой. Он смотрел на гроб Ольги с такой немой, животной тоской и болью, что казалось, его сердце не выдержит и взорвется всеми клапанами. Его рука, тяжело лежала на эфесе меча: пальцы белели, как мрамор.
Рябоволов же, как и всегда, был воплощением самой безупречности. Он щеголял в темно-синем мундире Тайного Отдела. Его деревянно-механический протез с рубинами был неподвижен. Но холодные и внимательные синие глаза сканировали зал, оценивая каждое лицо, каждую слезу, каждый притворный вздох.
Спустя несколько минут, Патриарх наконец закончил, и наступила моя очередь говорить. Я сделал шаг вперед. Сотни глаз впились в мое лицо. Перепуганная знать была раздавлена горем. Гвардейцы потупили взоры. Я чувствовал тяжесть короны на висках, тяжесть лжи и необходимости.
— Они пали, — мой голос, низкий и звенящий, разрезал траурную тишину. — Не в пьяной драке, не во дворцовых интригах. Они пали на поле боя. Защищая своих близких. Защищая нас. Защищая Империю от тени, что подкрадывается к самым ее стенам. — я сделал многозначительную паузу. В зале послышался сдавленный всхлип. — А тень. Она уже не тень. Она — чудовище, захватившее некоторые регионы нашей страны. 'Платон говорил, что государство — это корабль, а правитель — его кормчий. В бурю кормчий должен быть тверд. Но корабль не устоит без крепких досок корпуса, без верных гребцов. Эти люди… — я кивнул на гробы — … были этими досками. Этими гребцами. Их жертва — напоминание. О долге. О цене бездействия. О том, что Империя стоит на костях своих героев. Вечная им память. Вечный покой!
Последние слова прозвучали как приговор. Не только им. Но и мне. Всем нам.
Я сделал шаг назад. Патриарх начал зачитывать последнюю молитву. Мои янтарные глаза скользили по рядам знати и фиксировали отсутствующих. Не было князя Голицына с сыновьями. И графа Оболенского. Это были мелкие фигуры, но…
От мыслей меня отвлек Рябоволов, подкравшийся со спины. Его едва слышный шепот аккуратно коснулся моего уха:
— Всех, кто не явился на похороны, мы ведем. Недовольные под колпаком. Только прикажите, и мы их быстро выведем на чистую воду…
— Пока не стоит. — прошептал я ему. — Не будем будить лихо, пока оно спит тихо.
Рябоволов кивнул и отошел в тень.
Похороны продлились недолго, и я был рад покинуть это кладбище несбывшихся надежд. Как говорится: время — живым, а мертвым… мертвым уже ничем не поможешь.
Примерно с такими мыслями я и вернулся во дворец. Блеск Тронного зала после мрака усыпальницы резанул глаза. Пурпур и золото вокруг показались кощунственно яркими на фоне только что пережитого горя. Но театр Империи требовал продолжения. Мне стоило вручить награды. Награды всем, кто выжил в том аду. Мне нужно было воодушевить людей.
Анну посадили на почетное место рядом с троном. Жизни в ней по-прежнему было не больше, чем в статуях во дворе. Ее взгляд скользил по позолоте, но ничего не видел. Рыльский стоял чуть поодаль и формально командовал почётным караулом. Он получил приказ присутствовать. Тень страшной внутренней бури читалась в каждом его мускуле. Он старался не смотреть на меня и Анну. И я понимал его…