циальных водах – примечательно во всех отношениях. В своем горячем желании ни в чем не уступать Европе царь готов был собственным примером понуждать каждого подданного к службе, а каждого больного – к лечению новооткрытыми водами, причем от всех болезней сразу.
Это самозабвенное, нешуточное петровское служение со временем наложило сильный отпечаток на образ самодержца. Отныне каждый монарх числился на службе
Отечеству. И в самом деле, такие монархи как Екатерина II, Павел I, Николай I, Александр II не просто демонстрировали свою деловитость. Они много и напряженно занимались государственными делами, накладывали резолюции, проводили инспекции учреждений, выслушивали доклады, ездили по стране, подчеркивая тем самым свою приверженность к стилю жизни знаменитого предка.
Но первый российский император стал образцом не только для своих преемников. Он был поставлен в пример всем европейским монархам. С легкой руки почитателей и апологетов Петра праздный образ жизни государя стал восприниматься как нечто несвойственное просвещенному правителю.
Понятие служения Отечеству было неразрывно с понятием долга. Истинный сын Отечества не мыслился вне военной или статской службы. Лишь с начала XIX века постепенно стала утверждаться мысль, что служение Отечеству возможно и вне государства. Мысль положила начало духовному освобождению, которое разводило понятия Отечество и самодержавное государство. Не случайна болезненная реакция самодержцев на тех, кто не просто провозгласил, но и попытался реализовать эту идею на практике: на И. Новикова и Н. Карамзина.
Если для большинства подданных служба стала образом жизни, а образцовое исполнение служебного долга – основой карьеры, то для государей монарший долг был скорее тяжким бременем. Так, по крайней мере, говорили сами монархи, жалуясь прежде всего на невозможность всецело принадлежать самому себе. Но одновременно долг, как уже отмечалось, был тем спасательным кругом, посредством которого оправдывались любые деяния, и даже злодеяния. Рассуждения о «долге монарха» были вполне достаточны для того, чтобы усыпить совесть и разрешить нравственные дилеммы, с которыми постоянно сталкивались монархи.
Долг превращал монарха в героя.
Известно, что Петр I был подвержен приступам слабости – следствие потрясения, пережитого им в девятилетнем возрасте, когда на его глазах мятежные стрельцы расправлялись со сторонниками Нарышкиных. Однако в минуты решительные, когда речь шла о судьбе Отечества, он проявлял силу духа необыкновенную. В канун Полтавского сражения (26 июня 1709 года) в войсках был зачитан знаменитый приказ Петра: «Ведало бы российское воинство, что оный час пришел, который всего Отечества состояние положил на руках их. Или пропасть весьма, или же в лучший вид отродитися России». Петр писал, что предстоит бороться не за императора, а «за государство Петру врученное, за род свой, за народ Всероссийский…» Обращение завершалось строчками, как нельзя лучше отразившими личные устремления государя: «А о Петре ведайте, что ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего».
Слова Петра не разошлись с делами. В ходе генерального сражения шведам удалось преодолеть плотный огонь и вломиться в боевые ряды русских. В особенно тяжелом положении оказались солдаты Новгородского полка. Их командир Феленгейм был убит. Положение складывалось критическое. Еще немного, и части могли бы дрогнуть, податься назад, опрокидывая вторую линию войск. Ситуацию спас Петр. Он промчался вдоль фронта семи батальонов и повел в контратаку второй батальон новгородцев. Поступок Петра – самой высшей пробы. Источники свидетельствуют, что в этот момент царь был на волосок от смерти. Одна пуля сбила с него шляпу, другая угодила в седло, третья будто бы ударила в крест на груди, некогда подаренный монахами Афонской горы его деду, царю Михаилу Федоровичу. Трудно представить, что случилось бы, окажись кто-то из шведских стрелков удачливее. Но вот что бесспорно: Петр повел себя как простой офицер, или, точнее, сделал то, что должны были сделать, но не сделали, старшие офицеры в критический момент, когда сражение могло пойти по другому сценарию. Он рисковал, однако, этот риск отличался от бравады Карла XII, столько раз подставлявшего себя под пули. Карл искал славы. Петр же исполнял долг, доказывая поступком верность своему слову: «Ему житие свое недорого, только б жила Россия в блаженстве и славе…»
Император Николай I, императрица Александра Федоровна, великие князья Александр и Константин Николаевичи в Летнем саду
Но долг оправдывал и самые низкие поступки.
Герцен рассказывал в своих знаменитых воспоминаниях об аресте студента Александра Полежаева, имевшего несчастье вызвать неудовольствие Николая I поэмой «Сашка». Бдительный монарх углядел в сочинении «следы, последние остатки» (имелось ввиду влияние декабристов) и велел отдать Полежаева «на исправление» в солдаты. «Я тебе даю военной службой средство очиститься», – объявил монарх потрясенному юноше. Таким образом, Николай I исполнил долг полностью: выявил, осудил и наказал крамолу и тут же явил свою милость, пообещав помилование. Последнее было сделано им по лучшему образцу строгого, но справедливого отца-благодетеля. «От тебя зависит твоя судьба. Можешь мне писать», – милостиво разрешил царь и поцеловал поэта в лоб [11; 166–167]. Герцен насчет этого поцелуя десять раз переспрашивал – все не верилось, что можно так лицемерить. Но ведь Николай не лицемерил – исполнял свой долг.
Бремя власти стало бременем долга. С легкой руки Петра I российским монархам предписывалось являться перед подданными в образе строгого самодержца, могущего требовать полного и безусловного исполнения обязанностей уже в силу собственного самозабвенного служения. «Изрекши закон свой, он (самодержец), так сказать, сам первый его чтит и ему повинуется, дабы другие и помыслить не смели, что они от того уклониться или избежать могут», – эти поучительные слова канцлера Безбородко, человека умного, опытного, имеют прямое отношение к категории долга – ведь долг есть совокупность законов, скрепленных морально-этическими нормами [64; 57]. Образ власти обязывал российских монархов делать все сразу – издавать законы, превращать часть их в долг и самим же исполнять.
X
К привычному стереотипу справедливого монарха Екатерина II прибавила определения мудрого правителя и законотворца. Торжество закона и было объявлено, собственно, торжеством подлинной справедливости. По этой причине Екатерина Великая была возведена поэтами в главную российскую Минерву – богиню мудрости:
Чего желать России боле?
Минерва на ея престоле…
Императрица Екатерина II
Эти панегирические строки Александра Петровича Сумарокова были написаны в первый год правления Екатерины. Она еще не обустроилась на престоле, была осмотрительна и озабочена необходимостью придать своему воцарению хотя бы видимость легитимности. Напомним, что из всех правителей, захвативших власть в результате дворцового переворота, ее положение было наихудшим – права призрачнее, даже чем у Екатерины I. Но… «умереть или царствовать!» Этот лозунг Екатерины, придуманный ею задним числом, плюс поддержка гвардейцев, позволили ей совершить невозможное. Теперь следовало обустроить это восхождение, впечатать себя в образ единственно законного монарха, да так, чтобы не осталось ни одного зазора-сомнения.
Манифест от 28 июня 1762 года о вступлении на престол Екатерины II (фрагмент)
Надо отдать должное: Екатерине удалось это сделать. Выстраивала она свой образ терпеливо, с большой осмотрительностью. Сначала императрица «эксплуатировала» образ Спасителя Отечества. Отчасти этому она обязана своему незадачливому мужу. Петр III за неполные шесть месяцев правления ухитрился презентовать себя таким гонителем всего национального и церковно-православного, что даже Манифест о вольности дворянства и ликвидация Тайной канцелярии (Н. Карамзин назвал эти указы «славными и безсмертными.») не помогли ему. Так что слова манифеста об освобождении от «властителя», который испытывал «ненависть к отечеству» и не желал «о благе вверенного себе государства помышлять», были встречены большинством с пониманием и сочувствием. Впрочем, для того, чтобы показать от какой бездны был спасен Екатериной бедный российский народ, на низвергнутого императора понавешали все, что можно. Его обвинили и в «расточении» казны, и в том, что тетку свою, «благодетельницу» Елизавету Петровну, на гроб которой взирал «радостными глазами», не хотел хоронить (только стараниями Екатерины императрица была достойно погребена), и церковь утеснял, «не имев в сердце своем следов Веры Православной Греческой». Наконец, «презрев. законы естественные и гражданские», бывший император намеревался «истребить» жену и обойти непризнанного наследника Павла, вознамерившись «отечество в чужие руки отдать».
Поток обвинений был довершен текстом «своеручно написанного» отречения Петра III. Уже бывший император признавался, что узнав «самым делом тягость» самодержавного правления, он окончательно понял: такое бремя «силам моим несогласное». Это неожиданное прозрение побудило Петра «безпристрасно и непринужденно» отказаться от престола [22; 183–185].
Манифест Петра III о вольности дворянства
Едва ли стоит удивляться лицемерию власти, заявлявшей устами Петра Федоровича о его непринужденном отречении. Собственно, такое за лицемерие и не считалось, хотя Екатерина еще не произнесла свое знаменитое «Победителя не судят». Обращает на себя внимание другое. Редкий случай упоминания об обременительности власти, которая, как оказалось, не всякому «богоданному государю» по плечу. А уж если так случилось, то и государь, следовательно, совсем и не богоданный.
Убийство императора Петра III
К образу спасительницы «погибающего Отечества» авторы манифеста добавили толику мученичества, столь популярного для православного мирочувствования. Было объявлено, что императрица отдала «себя или на жертву за любезное отечество, которое от нас по себе заслужило, или на избавление его от мятежа и крайнего кровопролития».