– Кафе «Шуэт». Весьма злачное местечко, – ответила Ларкин. – Поэтому я решила, что вам здесь понравится.
– И правда, – польщенно ответил Дэниел. – Здесь подают абсент? Никогда не пробовал.
– После обеда. А вот и обед!
Ларкин взглянула на тарелку с телячьей зобной железой, от которой шел пар, затем выжидательно посмотрела на Дэниела. Тот занес над стейком вилку с ножом. Она следила за ним с видом голодной кошки, которую вот-вот должны покормить. Он улыбнулся, подчеркнуто изящным движением разрезал стейк и положил кусочек в рот.
– М-м-м-м, вкусно!
Только тогда она принялась за еду.
– Что ж, расскажи, – сказал Дэниел, – откуда у тебя ключ?
– От Пейним-хауса? Мне его подарили.
– Смотрю, тебе много всего дарят.
– В самом деле! – Она сделала глоток вина. – Меня завораживает искусство. Творчество. Я хочу понять, как оно устроено, хочу стать…
– Частью процесса? – Дэниел помотал головой. – Не выйдет. Произведение искусства получается таким, каким его задумал автор. Точка. Мы никак не можем повлиять на процесс.
– Как-то все же влияем. Скажем, одну и ту же картину Люсьена Фрейда с обнаженной натурой мы увидим по-разному, потому что я женщина, а ты мужчина. И мы оба увидим ее совсем иначе, если узнаем, что натурщица была возлюбленной художника. Его музой. Взять картины Россетти, которому позировали Лиззи Сиддал и Джейн Моррис…
– Но это еще не сделает нас частью творческого процесса, – возразил Дэниел. – Мы просто словили опосредованный кайф от осознания, что художник спал со своими натурщицами.
– А я уверена, что муза привносит в работу художника нечто большее. Нечто потустороннее.
Дэниел фыркнул.
– Смешно. Вспомните Пикассо: он спал с тысячами женщин – они все были потусторонние?
– Пикассо был единственный в своем роде. Уникум. Такому не нужно черпать силы в ком-то еще.
– Интересная теория: муза как альтернативный источник энергии. – Дэниел вновь опустил глаза на тарелку. – А вообще Ник прав: прерафаэлиты, даже самые видные, были в лучшем случае второсортными художниками.
– Меня сейчас не волнует, какой вклад они внесли в искусство. Меня интересует, откуда они черпали силу. Вот чего я никак не могу понять.
Дэниел положил руку на ее запястье.
– Ларкин, я тебе помогу. Понимать тут абсолютно нечего. Это просто работа – как мое писательство, как любой труд вообще. Нет тут никаких загадок.
– Для меня есть.
Он помотал головой.
– Извини, Ларкин, меня этим не возьмешь. Все измышления про Белую богиню[20]…– Он осекся.
– Что?
– Ничего. Я вдруг вспомнил, как вчера вечером наугад достал с полки книжку и прочел его стихотворение. Роберта Грейвса.
– Какое?
– Не припомню. Что-то про раздувание углей.
– Гаданием на книгах балуешься?
– Слушай, я же критик, это моя работа. Но раз ты заговорила о музах, вот что я скажу: «Белая богиня» – не научный трактат, а обыкновенный вымысел, наполовину самого Грейвса, наполовину тех психов, что сочиняли подобное до него. Как ученый он совершенно дискредитирован.
– Допустим. Но разве вымысел – это обязательно неправда?
Уноси ноги, подумал Дэниел, однако с места не сдвинулся. Ларкин убрала тарелку в сторону; ее лицо приняло задумчивое выражение.
– Ты знаком с творчеством Рэдборна Комстока?
– А то! Когда я учился в университете, у всех девушек, с которыми я спал, над кроватью висели постеры с его иллюстрациями. А, еще Максфилд Пэрриш – эти его девицы на качелях.
– Комсток тоже писал Тристана. Первые свои заказы он получил здесь, в Лондоне.
Официант унес тарелки и пустую бутылку из-под вина. Дэниел думал заказать вторую, но не успел: Ларкин подозвала другого официанта.
– Хью, – сказала она, – нальешь нам l’absinthe?
– Конечно.
Ларкин улыбнулась Дэниелу.
– Американцы! Сама невинность. Надо же, никогда не пробовали абсента!
– Я думал, он запрещен. Или ядовит.
– У вас, американцев, за что ни хватишься – все или запрещенное, или ядовитое.
– А с чего тогда всем этим ребятам – Верлену и прочим – крыши посносило?
– Во Франции был неурожай винограда, и все, кто привык пить вино, перешли на абсент. Только алкоголя в нем вместо пятнадцати процентов все семьдесят пять, а пили его из тех же бокалов. Кстати, Дэниел, здесь вы можете попробовать коктейль, какой подавали в кафе «Дохлая крыса». «Момизетта», что в переводе означает «мамочка»: абсент и оршад со льдом.
– Оршад?
– Миндаль и флердоранж. В вашей редакции такое не пьют?
– Лучше бы пили. – Он подался к ней. – Итак: ты замужем? Или…
Ларкин опустила глаза на пустой бокал и промолчала.
– Была, – наконец ответила она. – Думаю, можно назвать это замужеством. Давняя история.
– Что случилось?
Она в замешательстве взглянула на него.
– Не помню. Я вообще мало что помню. Это важно?
Дэниел помотал головой.
– Ничуть, – тихо произнес он.
Подошел официант с подносом: два высоких бокала со льдом, серебряная сахарница, щипчики и серебряная ложка с отверстиями на дне. В последнюю очередь он выставил на стол кувшинчик с ядовито-зеленой жидкостью – казалось, это что-то радиоактивное.
– La fée verte,[21] – эффектно произнес он. – Вам смешать?
Ларкин улыбнулась.
– Спасибо, я сама.
Один бокал она поставила перед Дэниелом, поместила на него ложку и выложила сверху пирамидку из сахарных кубиков. Дэниел завороженно наблюдал.
– Потрясающе! Может, ты и ложки гнуть умеешь?
– Теперь смотри…
Ларкин взяла кувшинчик и стала поливать сахар тонкой зеленой струйкой. Пирамида начала растворяться подобно песочному замку, размываемому волной. Абсент потек в стакан через отверстия в ложке. Когда он коснулся льда, вверх тотчас взметнулось зелено-белесое облачко пара.
– Ух! – Дэниел вытаращил глаза; Ларкин тем временем повторила манипуляции уже со своим бокалом. – Вот тебе и разница между английскими и американскими частными школами. Пока я глушил пиво, ты училась этому.
Ларкин подняла бокал.
– За Старый Свет!
Дэниел взял свой абсент, вдохнул резкий анисовый аромат и уловил незнакомый, горький – полыни.
– За Старый Свет, – кивнул он и поднес бокал к губам. – Ну, была не была!
– Была не была! – подхватила Ларкин, и оба выпили.
Глава 4. Холодный октябрь
Рэдборн Комсток, 1883
Однако Музы подобны тем женщинам, что тайком сбегают по ночам из дому и отдаются неизвестным матросам, а после продолжают как ни в чем ни бывало вести беседы о китайском фарфоре – фарфор, по утверждению одного японского искусствоведа, лучше всего умеют изготовлять в таких местах, где жизнь особенно тяжела, – или о Девятой симфонии – непорочность их обновляется, подобно луне, – за тем исключением, что Музы в подобных недостойных похождениях подчас создают самые крепкие союзы.
Ему было двадцать три. Долговязый и уже ссутулившийся от постоянного сидения за альбомом для эскизов, он поглядывал на все с оторопью и некоторой измученностью американца, впервые очутившегося в Европе. От отца, умершего минувшей весной, ему досталось небольшое наследство – дом в Элмире, штат Нью-Йорк, который удалось быстро продать молодому банкиру, задумавшему снабдить ветхую развалину канализацией и новейшими электрическими люстрами. Прибавив вырученные от продажи дома деньги к заработанным в Гаррисоновской лечебнице для душевнобольных, он сумел снять на лето двухкомнатные апартаменты в манхэттенском доходном доме на Малбери-стрит и брать уроки живописи у напыщенного, но талантливого Вильгельма ван дер Вена в его студии близ Центрального парка, а еще – проведя все детство в библиотеке Элмиры над нечеткими репродукциями гравюр в захватанных номерах «Панча», – оплатить билет на корабль до Бристоля, а оттуда на поезд, что привез его в город, навеки поселившийся в его снах и грезах подобно паукообразному жителю его рисунков.
Лондон.
Город этот представлялся ему куда опаснее Нью-Йорка. Уже через два дня после приезда он встретил в газете «Ивнинг ньюс» такой заголовок:
ЕЩЕ 2000 АНАРХИСТОВ ЯКОБЫ СКРЫВАЮТСЯ В ЛОНДОНЕ
Несть числа опасностям, подстерегающим невинных жителей Великой Столицы
Комнатка, которую Рэдборн снял в пансионе «Серая сова» на Минт-стрит, как нельзя лучше подходила для проживания какого-нибудь анархиста – согласного, впрочем, терпеть грязь, шум и вонь тонких черных сигарок, что покуривала домовладелица миссис Бил. Эта вдова с рыжевато-каштановыми волосами и пристрастием к пуншу с джином была сторонницей движения Новой жизни и как-то раз даже сунула ему буклет со статьей Дж. Б. Шоу «Безнадежность анархизма». Обнаружив, однако, что вдова за завтраком бросает на него весьма недвусмысленные взгляды, Рэдборн поспешил отказался от посещения очередного слета Фабианского общества.
– Ах, какая жалость! – Миссис Бил предложила ему еще чаю, от которого Рэдборн тоже отказался (вчера он видел, как она сушит спитой чай – дабы утром вновь положить его в чайник). – Будем обсуждать различные аспекты спиритизма. А вы куда нынче собираетесь?..
– Думал посетить ботанические сады Кью. – Он провел рукой по волосам, которые слишком отросли и имели неопрятный вид; поймав восхищенный взгляд миссис Бил, он тут же уронил руку на стол. – Хочу зарисовать некоторые редкие растения.
– Право, до чего ж это славно – быть художником! «Счастлив, как златой подсолнух!» Но вы-то, конечно, подсолнух рисуете, – добавила она, – и никак не можете им быть. Боюсь, любовь ваша отнюдь не растительного рода.[22]
Рэдборн недоуменно воззрился на нее. Миссис Бил поднесла палец к щеке, принимая пугающе кокетливую позу, затем встала и порывисто схватила со стола тарелку с остатками завтрака. Уходя в кухню, она запела чистым девичьим голоском: