– «Коль привержен он растительной любви, хоть по мне он тогда глупец, экой редкой непорочности юнцом должен быть этот самый непорочный юнец!»
– «Пейшенс», – со вздохом произнес Рэдборн и угрюмо улыбнулся.
С того дня, как он сюда приехал, миссис Бил успела раз двадцать порекомендовать ему эту оперетту Гилберта и Салливана, недавно поставленную в «Савое».
– Электрический свет, – уверяла она Рэдборна, – все меняет! Вы не представляете, какое это чудо – смотреть на артистов, залитых светом тысячи огней! Подлинное волшебство, мистер Комсток! Волшебство!
В «Савое» у нее работала приятельница, молодая хористка, которая почти наверняка смогла бы договориться, чтобы Рэдборна вечерком бесплатно пустили в ложу к миссис Бил. А потом можно устроить поздний ужин в «Рауле» – поесть устриц и выпить пунша с виски. Тут Рэдборн поинтересовался, пойдет ли с ними молодая приятельница миссис Бил, и стало ясно, что он задал неверный вопрос. Больше в театр его не приглашали, хотя из хозяйкиной глотки то и дело начинали литься избранные опереточные арии.
Сперва Рэдборн смутился, а затем втайне порадовался, что хозяйка приняла его за одного из высмеиваемых в «Пейшенс» эстетов. Растрепанные длинные волосы объяснялись бедностью, а не модой; безыскусный американский гардероб, альбом для эскизов – все это убедило миссис Бил, что перед ней подлинный художник, а не «бездарность с Чансери-лейн», о нет!
Надо сказать, Рэдборн был хорош собой – на улицах ему нередко подмигивали женщины. От матери-ирландки он унаследовал несколько демонический облик: густые черные волосы спадали на высокий лоб, под черными бровями мерцали темно-карие глаза, точеный подбородок выдавался вперед, а на высоких скулах всегда рдел румянец (от необходимости всюду ходить пешком в проклятую стужу). В Лондоне голос Рэдборна огрубел, видно, от загрязняющих воздух копоти и пыли, что летела из-под колес экипажей. Дышалось здесь тяжело: казалось, он горстями глотает песок. Иной раз на зубах в прямом смысле слова что-то скрипело.
Впрочем, куда больше беспокойства ему доставляло иное обстоятельство: уже дважды он замечал, что за ним следят. По дороге к мосту Блэкфрайарс он оба раза ненароком ловил краем глаза высокую темную фигуру, стремительно двигавшуюся за его спиной. Поначалу он не придал этому значения, но тревога его все нарастала, и в конце концов он резко обернулся, стиснув кулаки и открыв рот, чтобы закричать.
Однако темная фигура исчезла, растворилась среди груд строительных обломков от снесенного доходного дома. Рэдборн успел различить лишь тонкий, почти изможденный силуэт и белое лицо с продолговатыми, чуть раскосыми глазами.
– Лудильщики! – объявила миссис Бил, когда Рэдборн упомянул в разговоре эту неприятную встречу. – Цыгане, бродяги. Они нынче всюду. Надо было дать ему монету. Или швырнуть в него камнем.
Рэдборн невольно задумался, как это предложение миссис Бил сообразуется с идеалами движения Новой жизни.
– Я не успел, – ответил Рэдборн. – Это меня и удивило: такой тощий, вот-вот помрет от голода, а бегает шустро!
– В следующий раз поколотите его хорошенько, – кивнув, повторила миссис Бил. – Глядишь, перестанет бегать.
Рэдборн промолчал. Он вспомнил наставление своей матушки-ирландки касательно лудильщиков – кочевого люда, ворующего детей и насылающего проклятья на тех, кто к ним недобр. Они якобы обладали теми же небывалыми способностями, что и волшебный народец, который его мать называла Добрыми Соседями. На всякий случай Рэдборн стал носить с собой мелочь, однако таинственную фигуру больше не встречал.
Подспудная тревога не покидала его ни на минуту. Он винил в том дурную пищу, скверный воздух и общую чуждость окружающей обстановки. Тревога эта, впрочем, иной раз перемежалась приступами радости и веселья небывалой силы, каких он прежде никогда не испытывал. Однажды Рэдборн вдруг рассмеялся при виде ворон, кружащих в небе, – захохотал так, что пришлось схватиться за фонарный столб. Лишь когда в его сторону двинулся полисмен, Рэдборн взял себя в руки, отер слезы и зашагал дальше. В другой раз его ошеломила песня, которую горланил на крыше неизвестный пропойца:
Голубка, голубка, голубка моя,
Где голову ты приклонила?
Гляжу и не вижу, лишь камень со мной
Лежит, ледяной, как могила.
Рэдборн поднял голову и увидел за частично выломанной балюстрадой вальсирующий силуэт в лохмотьях. Внезапно пропойца умолк, раскинул руки в стороны и, уставясь на Рэдборна, заорал во всю глотку:
В чащобе да вереске,
В темной глуши
Уложил ты меня, муженёк,
Лишь скалы да небо теперь мне постель,
Да мрачный унылый денёк.
Глядя на него, Рэдборн ощутил странную пульсацию у себя в голове, прямо позади глаз. Ветер теребил выцветший рабочий халат пропойцы, трепал рукава, отчего казалось, что рук у него несколько; он напоминал насекомое, пришпиленное булавкой к небу. Когда он вновь раскрыл рот, чтобы запеть, оттуда хлынули какие-то испарения и полезли черные твари. Рэдборн обратился в бегство, исполнившись ужаса, каковой он не мог ни объяснить, ни превозмочь.
Он был не настолько юн и наивен, чтобы тешить себя надеждами, будто великий и ужасный город благосклонно примет его, долговязого юного американца без денег и связей, в свои распростертые объятья. И все же он полагал, что сможет сам понять, принять и полюбить его так, как не любил прежде ничто иное, кроме тех образов, что он выплескивал на бумагу.
Однако Лондон разорил и опустошил его душу. Нынче утром, оставшись в одиночестве за столом и слушая, как миссис Бил щебечет строки из «Пейшенс», перемежая их окриками в адрес стряпухи Кэтлин, Рэдборн ощутил неминуемое приближение нового дня, как ощущают близость лихорадки. В том была не только его вина: пансион «Серая сова» провонял горелым бельем, джином и плесневелой циновкой из кокосового волокна, что валялась у входной двери и никогда толком не просыхала. Дешевая мебель пыталась сойти за роскошную: противно скрипящие стулья палисандрового дерева, ковер в гостиной с желтой, цвета мочи эмблемой Палаты лордов на синем фоне; обязательное пианино, заваленное листовками и нотами. Темные шторы всегда были задернуты, дабы не выцветали аксминстерские ковры; кроме того, Рэдборну приходилось делить с другими постояльцами холодную, отсыревшую баню и уборную на заднем дворе.
Однако за жилье – вместе с уборкой – здесь брали всего лишь двадцать шиллингов в неделю. А если заплатить за месяц вперед (что Рэдборн и сделал), то даже восемнадцать шиллингов. Кроме того, миссис Бил состояла в тайном сговоре с поваром из «Белой лошади», соседнего пансиона на Минт-стрит, славившегося библиотекой на пятьсот томов. За один пенни в неделю повар «Белой лошади» исподтишка открывал Рэдборну дверь в судомойню, откуда тот пробирался в библиотеку, где вдоволь наслаждался книжными новинками и свежими выпусками журналов «Титбитс», «Пипл» и различных газет.
Увы, все это ничуть не помогло ему обжиться. Он не ждал увидеть здесь уличное освещение, которое лишь год назад появилось на Манхэттене, однако ему становилось все труднее превозмогать тошноту, подкатывающую к горлу от смрада конского навоза и человеческих испражнений, тысячелетиями гниющих в подворотнях, сернистой вони газовых фонарей и еще более чудовищных миазмов, исходящих от церковных погостов в бедных кварталах, где несколько лет назад покойников еще закапывали в неглубокие могилы, а в сырые дни воздух окрашивался зеленоватыми испарениями. Открытые канавы для отвода нечистот убрали лет двадцать тому назад, но в иных кварталах на берегу Темзы – в том числе и на Минт-стрит – еще можно было повстречать собирателей «ночного золота», объезжавших дворы со своей смердящей тележкой, а от ветхой кирпичной кладки в дождливые дни исходили аммиачные испарения.
Дождь, казалось, не переставал никогда.
Лил он и теперь. Из кухни поначалу доносилась ругань – миссис Бил отчитывала Кэтлин, – а потом воцарилась зловещая тишина, за которой последовал звук еще более зловещий: хозяйка дома возвращалась в столовую, напевая «Прелестнейшую прелесть». Рэдборн поспешно отодвинул тарелку и выскочил в переднюю.
– Проклятье!
Снаружи все, как всегда, было затянуто пеленой в оттенках глины и олова. Лил дождь, узкая булыжная мостовая уже была по щиколотку залита грязью и гнойного цвета водой. Рэдборн глядел на все это с отчаянием, словно лихорадочно строил план побега – под стать своим самым смелым подопечным из Гаррисоновской лечебницы. Деревянный этюдник он оставил возле стойки для зонтов. Если уж ему суждено промокнуть, то пусть хоть краски останутся сухими: перед тем, как покинуть Нью-Йорк, он предусмотрительно покрыл древесину водоотталкивающим маслом.
А вот его собственный плащ пропал, когда он ехал сюда на поезде из Бристоля. Тогда тоже шел дождь, и в купе Рэдборна то и дело засовывал голову цыганского вида мальчишка – делал вид, что ищет сестру. Лишь после прибытия на Паддингтонский вокзал Рэдборн обнаружил пропажу плаща.
– Мистер Комсток, вы ведь не собираетесь опять идти на улицу в таком виде! – Он обернулся и увидел хмурое лицо миссис Бил. – Ваше последнее приключение…
Она кокетливо погрозила ему пальцем. Неделю назад он отправился в галерею Тейт и возвращался оттуда под проливным дождем.
– Вот почему мой ковер никак не может просохнуть, – продолжала она, наступая на возмутительно загнувшийся кверху край кокосового коврика. – Послушайте, мистер Балкомб на три дня уехал в Челтнем… и забыл здесь свой плащ!
Она поджала губы и подошла к вешалке.
– Уверена, он будет совершенно не против, чтобы его вещь сослужила службу очень милому молодому американцу. Напротив, он даже обрадуется! – заявила она, сняв с крючка черный непромокаемый плащ и учтиво подавая его Рэдборну.
– О нет, – начал было отнекиваться Рэдборн. – Право, я не…
– Среди воров чести не сыскать! – проворковала миссис Бил, подмигивая.