Где-то наверху разливался по воздуху тихий колокольный звон: казалось, так звучит утихающий дождь. Дэниел поднял к небу полный ожидания взгляд, но так ничего и не увидел.
Когда же он опустил голову, то увидел черное такси, медленно ползущее мимо в паре дюймов от тротуара. В забрызганном дождем стекле он заметил собственное отражение, а за ним – чье-то лицо.
Машина замерла. На глазах у Дэниела стекло опустилось, и длиннопалая рука протянула ему подсолнух – женская рука, так ему сперва показалось, хотя ногти были очень грязные. Дэниел прищурился, пытаясь получше разглядеть пассажира, но увидел лишь тонкую фигуру в свитере с V-образным вырезом и «зут-сьюте» горчичного цвета: короткие замызганные светлые волосы, жидкие усики, светло-голубые, чуть раскосые глаза и лисья усмешка на губах.
– «Не бойся, этот остров полон звуков»[27].
Голос был сиплым и тонким, совсем не мужским. Дэниел охнул; человек взмахнул на прощание рукой, и стекло поднялось. Такси тронулось. Дэниел выбежал за ним на дорогу; машина свернула на Уоберн-стрит и исчезла.
– Что за хрень? – вслух спросил он, глядя на подсолнух в своей руке и крупное, с ладонь, соцветие.
Ларкин ждала его впереди.
– Идешь? – крикнула она.
Нагнав ее, он протянул ей цветок.
– Смотри, что мне дали! Остановилось большое черное такси и…
– Наверное, ты ей приглянулся.
– В такси была не женщина. Вроде бы. У нее были усы.
Ларкин засмеялась.
– Значит, трансвестит! Она подарила тебе цветок? – Ларкин похлопала его подсолнухом по подбородку. – В Уайтчепеле это означало бы, что вы помолвлены.
– Правда?
– Нет, конечно. Ты что, веришь каждому моему слову?
– Безоговорочно. – Дэниел притянул ее к себе. – Знаешь, я будто схожу с ума. Мне пришла в голову строчка из шекспировской «Бури», и в ту же секунду появилось это такси…
– Осторожней! Опять чуть не врезался! – Ларкин дернула его в сторону, не дав войти в очередной столб. – Совсем вы, янки, пить не умеете.
До Пейним-хауса идти было несколько минут. Они брели по запутанным переулкам вокруг Уоберн-стрит, перепрыгивая через бурлящие вдоль бордюров потоки дождевой воды. На одной из боковых улиц рабочие открыли несколько люков. Расставленные ими желтые конусы разметало ветром по тротуарам.
– Осторожней, Дэниел!
Из одного люка валили клубы пара, и к Дэниелу мгновенно вернулось детское воспоминание: центр Манхэттена, запах горелого тряпья – жарятся каштаны, – и сам торговец каштанами, распевающий надтреснутым ирландским тенором: «Ах милый, дорогой мой, такой ты молодой…»
– Здесь минувшей весной один старик умер, – сказала Ларкин. – Свалился в люк и сломал себе шею.
– Господи. – Дэниел замер и уставился на люк, из которого торчала ржавая лестница; на груде строительного мусора валялась крышка с выпуклыми буквами по центру: «КОРОЛЬ ФЕЙ».
– Король фей? – изумленно прочел Дэниел.
Он подошел ближе. Грязь и ржавчина, подобно лишайнику, залепили поверхность люка и часть букв, но Дэниелу все же удалось прочесть остальное.
«КОНТРОЛЬ ТЕПЛОСЕТЕЙ», гласила надпись.
Дэниел погладил буквы.
– Эй, Ларк! Взгляни-ка!
– Да, видела. Сколько вокруг любопытного, если присмотреться, правда?
Она взглянула на Пейним-хаус.
– Слушай, подожди меня тут, хорошо? Я на минутку.
Она подбежала к двери и вошла в дом. Дэниел обреченно помахал в воздухе подсолнухом, затем окинул взглядом запустелый двор, лужи воды, медленно разлагающиеся газеты и ворону, клюющую апельсиновую кожуру. На домах не было ни антенн, ни спутниковых тарелок, свет в окнах не горел. Если не считать «миникупера», все здесь, вероятно, выглядело так же, как сто лет назад.
От этой мысли Дэниелу стало одиноко и тревожно; внутри мерзко копошились предвестники похмелья. Странное сияние, окутывавшее все вокруг с той минуты, когда он вышел из кафе «Шуэт», озаряло и этот двор, но здесь оно прямо-таки слепило глаза.
Через несколько минут дверь Пейним-хауса отворилась, и на улицу вышла Ларкин. Она зашагала к машине и вопросительно глянула на Дэниела.
– Едешь?
Он сделал глубокий вдох и поспешил к ней.
– Да, конечно!
Ларкин наклонилась отпереть дверцу, и ей на лицо упала прядь волос. Дэниел тотчас, не подумав, протянул руку к ее щеке.
– Постой… – Казалось, если сейчас он к ней не прикоснется, то упадет без чувств, а мостовая разверзнется, и поглотит его целиком. – Прошу…
Она пытливо глядела на него, не отнимая руки от дверцы, и Дэниел не мог вытерпеть этого взгляда, не мог вынести, что она видит его таким беспомощным, не способным совладать с вожделением. Он приблизил лицо к ее лицу, затем порывисто – так, что взметнулись концы шарфа, – привлек ее к себе и поцеловал. Светло-зеленый взрыв в мозгу, жар и твердость ее губ, долой пальто, его руки на ее плечах… Запах яблок, свежего древесного сока… Дэниел со стоном отпрянул. Его неодолимое влечение было подобно недугу, подобно яду; сломанный подсолнух упал на асфальт между ними. Дэниел охнул и заморгал.
– Прости… прости! Господи, я…
Она помотала головой. Щеки ее раскраснелись, к подбородку пристала какая-то соринка – нет, оперенный стебелек мха. Она смахнула с лица прядь волос, затем опустила глаза на подсолнух, чье темно-зеленое око смотрело на них из черно-золотой бахромы лепестков.
– Нет, – сказала Ларкин и, подняв голову, заглянула в глаза Дэниелу. – Я этого хотела. Я хотела тебя.
Он вздрогнул, пытаясь побороть желание сгрести ее, эту почти незнакомую женщину, в охапку, прильнуть к ней и кончить прямо здесь, прямо так, не раздеваясь. Она прижала ладонь к его груди.
– Нам пора. – Она повела руку вверх и зажала ему рот; он принялся целовать ее пальцы: земля и телячья зобная железа, горькая полынь. – Надо ехать.
Она нагнулась за подсолнухом и села в машину. Дэниел сел рядом; его по-прежнему трясло. Они отъехали от Пейним-хауса.
Лондонские пробки с их бесконечной дерготней почти начисто лишили Дэниела болезненного влечения. Теперь ему было просто плохо. Он высунулся в окно, однако легче не стало: от мелькания проносящихся мимо машин и автобусов голова шла кругом, а дышать приходилось выхлопными газами. Наконец Дэниел кое-как устроился: забился в угол и стал пережидать похмелье.
– Не возражаешь, если мы кое-куда заглянем по дороге?
Дэниел покосился на Ларкин: для того, кто застрял на кольце возле Чаринг-кросс, вид у нее был чересчур жизнерадостный.
– Заглянем? – выдавил он.
– Да. Я чуть не забыла. Мне нужно посетить один прием. Что-то вроде прощального вечера. Ты можешь пойти со мной, если хочешь, – добавила она. – Это ненадолго. Тебе будет интересно: соберутся художники и коллекционеры.
Дэниел нахмурился, потирая небритый подбородок.
– Для художественной тусовки я неподобающе одет.
– Поэтому я и думала сперва заглянуть к Сире…
Дэниел застонал.
– Нет! Умоляю!
– Почти вся моя одежда у них. Я ведь совсем крошечное жилье снимаю. Мне надо переодеться, да и ты можешь взять что-нибудь у Ника.
– Ник на десять дюймов ниже меня.
– Тогда выберешь что-то мое. Смотри, мы почти на месте!
Она слукавила. Когда они действительно подъехали к дому Сиры, на часах было почти шесть. Сиры и Ника дома не оказалось, но у Ларкин был свой ключ: она открыла дверь и побежала наверх. Дэниел неохотно поплелся следом, по дороге заглянув в кухню – налить себе газированной воды и обыскать шкафчики в поисках обезболивающего.
– Пожалуй, мне не стоит идти, – сказал он.
Ибупрофена не нашлось, поэтому он решил угоститься маринованным лаймом. К тому времени, когда Ларкин спустилась в кухню, его прошиб пот, и он стал чувствовать себя гораздо лучше.
– Дэниел, как тебе?
Он поставил в раковину пустую банку из-под лайма, обернулся и присвистнул.
– Выглядишь великолепно! Шмотки стащила из музея Виктории и Альберта?
Ларкин одарила его улыбкой и бросила на диван ворох вещей. На ней было длинное узкое платье из темно-синего бархата с глубоким декольте и заниженной талией. На белой шее поблескивало ожерелье из черного гагата и золотистых стрекоз. Дэниел оторопело взглянул на собственный наряд: широкие штаны из черного льна, белая батистовая рубашка, ни галстука, ни ремня.
– Так идти нельзя.
– Хозяин коллекционирует искусство, Дэниел. Все примут тебя за творческую личность.
– Я и есть творческая личность, – возразил он. – Просто одет, как тренер по йоге.
– Значит, и волноваться нечего. Так, погоди…
Ларкин повернулась к вороху одежды на диване, порылась в нем и достала нечто вроде сюртука или пальто.
– Вот, примерь.
– Господи, Ларкин, мы идем на маскарад?!
Он все же оделся. Это был длинный сюртук из тонкого и мягкого шерстяного сукна, темно-красный, почти черный, с хрустальными пуговицами и глубокими прорезными карманами. Старый и поношенный, он тем не менее пришелся ему очень к лицу. Дэниел, невольно улыбнувшись, разгладил сюртук на груди и взглянул на Ларкин.
– Ну что? Гожусь тебе в кавалеры?
– Он восхитителен. Ты восхитителен. Полюбуйся!
Она развернула его к ростовому зеркалу в золоченой раме, висевшему на стене в Сириной гостиной. Дэниел скривился.
– Да я прямиком с Совета Элронда пожаловал.
– Ты прекрасно выглядишь. – Ларкин взглянула на подсолнух, лежавший на столе. – Ну-ка…
Отломив остаток стебля, она вставила подсолнух ему в петлицу.
– Вот теперь – идеально! Ну все, поехали, не то опоздаем.
Они вновь вышли на улицу. Дэниел впихнулся в «миникупер», и они начали объезжать Хайбери-филдс. Апрельское небо стало фиолетовым. На лужайке, раскидав под платаном рюкзаки и портфели, тренировалась местная команда регби; влюбленные лежали на травке, сплетясь руками, не обращая внимания на лай рвущихся с поводков собак и крики детей с площадки. Удивительно прекрасной показалась Дэниелу эта картина, увиденная через крошечное, заляпанное грязью лобовое стекло «миникупера», и мгновенно отправившаяся в тот же нежно-пастельный край памяти, где обретались прочие узники Времени: звон невидимого колокола над городом в Сочельник, их с Ником пьяная прогулка по Пэлл-Мэллу, когда они хохотали до упаду, полная луна над Мидлсекс-бич, сияющая в небе безмятежным оком.