– Не смотри.
Слова эти, казалось, предназначались другому: Ларкин чуть повернула голову и глядела в темноте на того, кого он не видел и не слышал. Дэниел заморгал.
У ее глаз не было зрачков, только радужка: две звезды, взорвавшиеся осколками бутылочного стекла. Сияющие лучи струились, прерывались, затем вновь сливались в зыбкие потоки цвета моря под тяжелыми тучами, цвета молодой весенней листвы напросвет, исчерна-зеленые, рдяно-зеленые, малахитовые. В этих зеленых волнах плескались крошечные завитки красного, похожие на извивающихся личинок: подползая к границам радужной оболочки, они взрывались и растворялись в млечной белизне. Дэниел, затаив дыхание, наблюдал за Ларкин и в ужасе ждал, что этот взгляд она обратит и на него.
Однако Ларкин как будто забыла о его существовании.
– Первый плод, совершенный бутон: девять ветвей обломились, не удержав меня, – сказала она детским голосом, чистым и очень тихим – будто дитя в темноте пыталось успокоить себя напевом. – Девять ветвей, совершенный бутон, первый плод: плоть.
Она подняла руку, закрываясь от света лампы и вглядываясь в тени.
– Этот господин заслуживает доброты и учтивого обращения, – произнесла она. – Он пришел сюда без злого умысла и по доброй воле.
Дэниел хотел заговорить, но горло горело. В голове пронеслись все предостережения, какие он слышал об этой женщине: Она на препаратах, и Ник это знает… Она очень опасна… Пограничное состояние…
Не успел он отпрянуть, как Ларкин вновь повернулась к нему. Взгляд ее зеленых глаз больше не вселял ужас, наоборот, ласкал и манил.
– Останься, – прошептала Ларкин; ее щеки горели, в голосе звучал мягкий приказ. – Останься со мной.
– Хорошо, – отозвался Дэниел; страх как рукой сняло. – Господи, конечно, я останусь!
Она привлекла его к себе, хлестнула душистым кружевом волос по лицу и повела дальше по узкому проходу. Изнутри нэрроубот был невероятно тесный, однако вмещал многое: круглые окошки, оплетенные плющом и жимолостью, белые сугробы яблоневого цвета, зажженные свечи, источавшие аромат меда и напоенного солнцем клевера. Они подошли к алькову, обрамленному дубовыми панелями с резьбой из желудей, дубовых листьев и рябиновых гроздей. В алькове стояла широкая кровать, на которой вполне могли поместиться двое. Дэниел позволил втянуть себя на мятое домотканое покрывало тускло-зеленого цвета, тут и там пронзенное колючими побегами терновника, усыпанными бело-розовыми бутонами. Ларкин крепко держала его за запястья и настойчиво тянула на себя, однако больно не было. Когда Дэниел опустился на колени рядом с ней, под его ногой с тихим треском лопнуло что-то маленькое и круглое.
Ларкин молчала; ее губы скользили по его шее, груди. Он хотел расстегнуть рубашку, но оказалось, что она уже это сделала. По обнаженной коже сперва побежал холодок, затем разлилось влажное тепло. Она накрыла ладонями его соски; он застонал бы, но не мог, просто не мог издать ни звука. Сладкий мед на губах. Мед во рту, в ноздрях и легких. Дэниел испугался, что захлебнется, но мед оказался летучим и легким, как апрельский дождь, он омыл его с головы до груди и стал растекаться по кровати, впитываться в покрывало, испаряться. Все пахло ею: медом, солью и цветами.
– Войди же, – сказала Ларкин.
Дэниел скинул обувь, носки, брюки. Когда вещи упали с кровати, что-то грохнуло и рассыпалось по полу горстью стеклянных шариков. На узкой полке у кровати горела белая свеча. По резному дубу стекали длинные ручейки воска, а над пламенем порхали мотыльки. У них были заостренные крылья цвета ржавчины и кукурузных зерен, припыленные золотом, и от каждого взмаха эта золотая пыль поднималась в воздух. От мотыльков пахло лаком для ногтей; когда они приземлялись на деревянную полку, их мохнатые лапки оставляли крошечные следы золотой пыльцы.
– Войди.
Дэниел обернулся. Ларкин полулежала, разметав волны рыжевато-каштановых волос по подушкам. Она была совершенно нага; ее темное платье он сперва ошибочно принял за тень, но нет, Ларкин не отбрасывала тени. На голой шее по-прежнему мерцало ожерелье из гагатовых бусин и золотистых стрекоз. В отблесках свечей их крылья, казалось, мелко дрожали, как в полете.
– Ларкин, – прошептал Дэниел.
– Войди…
У нее были небольшие крепкие груди и темно-коричневые ареолы в форме анютиных глазок, а сами соски темно-красные, почти фиолетовые. Дэниел обхватил их ладонями. Чувство было такое, словно он набрал полные горсти яблоневого цвета. Когда он нагнулся поцеловать ее, то задел членом мягкий холмик у нее между ног. Она тут же раздвинула ноги; он скользнул рукой по ее гладкому животу вниз, к внутренней стороне бедра, чувствуя тепло и влагу. Что-то прилипло к его пальцам. Он бросил взгляд вниз и увидел на пальцах белые лепестки, уже начавшие буреть по краям.
А потом Ларкин взяла его за подбородок и повернула лицом к себе, раздвигая ноги еще шире. Она поцеловала Дэниела, прикусила его губу, затем стала мягко давить ему на плечи, пока его голова не оказалась у нее между ног. На вкус Ларкин была как жимолость, сладкая зелень и соль. Млечное тепло разлилось по его пальцам и языку; когда она кончила, теплая жидкость выступила не только промеж ее половых губ, но и на внутренней стороне бедер, как капли древесного сока на ободранной коре.
Когда Дэниел отстранился, она тихо вскрикнула; он не разобрал слов, но это точно было не его имя. Он стал целовать ее грудь, губы и почувствовал приближение оргазма. Со стоном войдя в нее, он почти сразу кончил; белые капли-жемчужины брызнули на ее темные лобковые волосы.
– Ларкин…
Дэниел положил голову ей на ногу и зажмурился. От блеска свечей перед глазами плясали фантомные звездные вспышки. Он погладил ее ногу, ощутил тугие мышцы икры; тонкие волоски на ее коже стояли дыбом от мурашек. Опять что-то пристало к пальцам; Дэниел открыл глаза, ожидая увидеть белые лепестки с бурой каймой или опавший лист.
Это было ни то, ни другое. Сперва Дэниелу почудилось, что он ненароком поймал мотылька, но между указательным и большим пальцами оказалось пушистое перышко с белым краем, испестренное красно-бурыми, темно-оранжевыми и янтарными прожилками. Он попытался смахнуть его, но оно прилипло к влажной коже.
– Странно, – сказал он и резко сел, отчего голова сразу пошла кругом.
Ларкин уже спала, лежа на боку. Он задумчиво улыбнулся, набросив на нее покрывало, зевнул и снял перо с пальцев о край полки. Горевшая на ней свеча превратилась в белый полумесяц, рассыпающий золотые искры. В оплывшем воске увяз мотылек; Дэниел смотрел, как дернулись и замерли его перистые, похожие на вайи папоротника усики.
– Прости, дружок.
Он задул пламя, лег рядом с Ларкин и заснул.
Очнулся от того, что она вновь льнула к нему. Дэниелу еще никогда не выпадало таких долгих ночей; часы капали, как вода в колодец; его пальцы и губы вновь и вновь оказывались внутри нее, вокруг нее, везде, бесконечно. Когда он наконец в изнеможении упал на кровать, Ларкин лежала рядом и смотрела в потолок широко распахнутыми глазами.
Ночью Дэниел просыпался еще дважды – или так ему показалось. В первый раз он просто лежал в темноте, держа руку на спине Ларкин. Он не сразу сообразил, где находится, да и потом еще долго вслушивался в тишину, пытаясь различить хоть какие-нибудь звуки снаружи, которые могли бы объяснить мягкое покачивание кровати под ними.
Однако ночь была тишайшая – таких тихих ночей на его памяти в Лондоне еще не бывало. Ни пьяного пения, ни криков, ни гула уборочной техники или машин. Ничего. Комнату заполнял тусклый свет – лунный, но скорее зеленоватый, чем голубой. От этого очертания незнакомых предметов казались еще более странными: высокий изгиб откидного сиденья, узкий темный проход от носа к корме, растопыренные пальцы уличных гераней на фоне неба. Дэниел сел и выглянул в иллюминатор напротив кровати.
Снаружи был зеленый мир: млечно-зеленый, подернутый перламутровым сиянием, словно Дэниел глядел на него сквозь воду. Тут и там возникали и гасли изумрудные всполохи; где-то далеко загорелась и тотчас погасла синяя точка, словно кто-то накрыл ладонью искрящийся голубой огонек. Дэниел был слишком потрясен, чтобы испытывать ужас или гадать, сон это или явь. Рядом спала Ларкин; прядь волос у самых ее губ дрожала от дыхания.
Он не знал, сколько часов разглядывал зыбкое мерцание зеленого мира за окном; волны воздуха, жара или иной непостижимой стихии поминутно захлестывали его, придавая ему все новые формы, как миллиарды лет тому назад неослабный ток воды и выбросы раскаленной жижи из мягкого сердца планеты создавали новый рельеф бессолнечного мира, лежавшего под милями и милями морских толщ. В какой-то миг Дэниел услышал голоса, похожие на электрический треск, но потом, взбурлив, они утихли. В другой раз прямо за окном что-то пронеслось – нечто размытое, похожее на огромное крыло или древесный сук, одетый пышной листвой.
Затем Дэниел, по-видимому, вновь уснул, потому что через некоторое время он резко пришел в себя – в ужасе, с замиранием сердца, – от крика, вернее, от протяжного низкого воя, за которым последовало три отрывистых гудка, напоминающих рев противотуманного горна.
Нет, то был не горн. Кричала сова – Дэниел никогда не слышал уханья совы, но узнал звук по фильмам. Он осмотрелся и увидел, что Ларкин сидит в кровати и широко распахнутыми от ужаса глазами смотрит в окно.
– Все хорошо, – сонно пробормотал он и попытался уложить Ларкин обратно в постель.
Член опять отвердел; Дэниел поцеловал Ларкин в шею. Ее кожа была соленой от пота.
– Это просто сова. Из зоосада улетела, наверное…
Не сумев побороть сон, он опять отключился – даже влечение не помогло. На третий раз он проснулся окончательно. Он был один в лодке на Риджентс-канале. Кто-то открыл окно. Ивовые листья были разбросаны по покрывалу и липли к стенам. Комнату наполнял серый промозглый свет. Дэниел, дрожа, прижал к себе одеяло и осмотрелся в поисках Ларкин.