– Ларкин? Ларкин, ты здесь?
Лишь свесив ноги с края кровати и встав на пол, Дэниел обнаружил, что весь пол усыпан желудями: одни были целые, другие раздавленные, с вывернутыми наружу сливочными внутренностями, третьи уже пустили корешки и зеленые пальчики побегов, топорщившиеся на холодном сквозняке, а над россыпью желудей витали несколько коричневых перьев в белую крапинку.
Часть 3. Зарисовки, иллюстрирующие человеческие страсти
Глава 8. Манящая прекрасная
Изгнанный рождением на землю, я скитался по многим странам в поисках утраченного мира, в поисках существ, подобных мне.
Когда мой брат, Саймон, позвонил насчет картины, я был в городе – жил в Ист-Виллидже с Уной, актрисой и по совместительству фотомоделью, с которой познакомился во время создания декораций для лондонской постановки «Огней святого Эльма». У нас был вялотекущий роман, которому сообщали легкий надрыв ее метамфетаминовая зависимость и общий сумрак того долгого, похожего на затяжную осень года. Мне нравились наркоманки и алкоголички, я даже нарочно таких выбирал: сексуальных потребностей они почти не имели, что было как нельзя более кстати, поскольку таблетки напрочь отшибли мне либидо. Все сокровенные порывы души, все эмоции они приберегали для наркотиков; они не бросали косых взглядов на мой аптечный шкафчик и крайне редко посягали на его содержимое. Зимой Уна со мной порвала, но к марту, когда я вновь приехал в Штаты, она тоже вернулась в Нью-Йорк.
Мне заказали декорации к нью-йоркской постановке «Святого Эльма». Благодаря Реду я умел плотничать и, хотя рисовать больше не рисовал, из меня вышел вполне сносный театральный художник. Увы, с финансированием у театра оказалось туго, постановку отменили, а я остался без работы и без крыши над головой – тут стоит добавить, что не впервые.
Кое-какая халтура у меня все же была: я делал эскизы декораций для одного камерного театра, режиссер которого задумал покуситься на «Бурю», а ночью шел к Уне. Она снимала квартирку на Хьюстон-стрит и боялась оставаться одна, так что была даже рада моему обществу. Раз-другой мы с ней перепихнулись по старой памяти, но спустя несколько дней решили по возможности не показываться друг другу на глаза. Меня это вполне устраивало.
Брат нашел меня через театр. Я не желал обзаводиться мобильником, равно как и постоянным жильем. Если кому-то очень надо было меня найти, он мог сделать это через Реда – единственного человека, с которым я еще поддерживал связь, хотя мы не виделись уже несколько лет и на Аранбеге я последний раз бывал в свои двадцать с небольшим. Саймон оставил мне несколько гневных сообщений на театральной кассе, но перезвонил я ему только через три дня.
– Ты почему не сообщил, что вернулся?! – вопросил он. – Где ты живешь?
– С Уной. И тебе «здравствуй», Саймон.
– Она слезла с мета? Господи Иисусе, Вэл, надеюсь, ты с ней не спишь!
– Я вешаю трубку, Саймон.
– Стой, погоди! Извини. Слушай, надо поговорить.
– Тогда говори.
– Это не телефонный разговор. Давай встретимся. Дело важное, Вэл. Касается нашей семьи.
Я вздохнул и потер рукой подбородок.
– Я занят, Саймон, у меня…
– Как ты можешь быть занят?! Слушай, я купил тебе билет на шестнадцать тридцать пять из «Ла-Гуардии». А завтра с утра вернешься…
– Саймон. Я не могу. Вообще никак.
Кто-то постучал в дверь, и я с размаху пнул ее ногой – она аж треснула. Стучавший испуганно охнул и ретировался.
– Сегодня. Приедешь к ужину. В аэропорту тебя будет ждать такси. А ночью улетишь обратно, если захочешь. Или приезжай на поезде, если боишься лететь. Главное – приезжай. Только без Уны! – сказал он и повесил трубку.
Я стоял в крошечной каморке и разглядывал дыру, которую только что проделал в двери.
– Черт!
Найдя помрежа, я сообщил ей, что должен сгонять в Вашингтон по срочному семейному делу. В аэропорт решил не ехать (когда я последний раз вылетал куда-то из «Хитроу», меня трижды останавливали и шмонали копы – им не понравились мой внешний вид и история беспорядочных скитаний по свету), вместо этого купил себе билет на «Метролайнер». Спиртное мне пить противопоказано, но я все же запасся бутылочкой «Джека Дэниелса».
Ужинали мы в крошечном эфиопском ресторанчике, расположившемся в полуразрушенном доме неподалеку от Логан-серкл. На заднем дворе стояло два пластиковых стола и три стула. Кирпичные стены заросли глицинией, и на земле лавандовой пеной лежали ее опавшие цветы. Как и везде в ту пору, здесь царила унылая и вместе с тем ностальгическая атмосфера: конец очередного века, а не начало нового. Среди цветов на земле валялись пустые гильзы и обрывки рекламных листовок, предлагающих выучить английский, не выходя из дома.
Кухня, впрочем, оказалась отменная. Мы сидели в полном одиночестве, лишь молчаливый официант то и дело приносил нам ынджеру, тыббс и доро-уот на огромном деревянном подносе, занимавшем весь стол. Лицензии на продажу алкоголя у заведения не было – а может, и ресторанной лицензии, если на то пошло, – но Саймон принес с собой две бутылки дорогого красного. Из-за остроты блюд я почти не чувствовал вкус вина, но пить мне это не мешало. Пока брат сдержанно цедил один бокал, я почти прикончил бутылку.
– Итак, – сказал я, протягивая руку за второй бутылкой и штопором, – спасибо за ужин. Кой черт тебе от меня надо, Саймон?
Брат вмешал сырой желток в горку сырого говяжьего фарша, щедро присыпал все это дело перцем чили и начал пальцами запихивать мясо в рот.
– У меня хотят купить одну из картин Рэдборна.
– Сколько предлагают?
– Четыре миллиона.
– Господи. – Я выдернул пробку, но не рассчитал силу: вино, описав в воздухе дугу, выплеснулось на тарелку; перец чили и сырое мясо растворились в лужице стодолларового «медока». – Четыре миллиона долларов?!
– Ага.
Впервые за вечер Саймон расплылся в улыбке. Он был на семнадцать лет меня старше. Красивое румяное лицо оплыло от излишней любви к спиртному, хотя остальные мышцы он умудрялся поддерживать в тонусе благодаря ежедневным тренировкам. Ростом Саймон был чуть выше шести футов, на добрых шесть дюймов ниже меня. Никто никогда не принимал нас за братьев – и даже за знакомых. Он тоже носил длинные волосы, но они у него были тонкие, с проседью и всегда слегка пованивали каким-то шампунем из человеческой плаценты, стоившим дороже кокаина. Саймон ходил в пошитых на заказ костюмах – слегка задрипанных на вид, – а на пальце носил кольцо из человеческих зубов, вытащенных из усохшего черепа, который он много лет тому назад приобрел на Борнео. Словом, он больше смахивал на наркобарона, чем на адвоката.
– Это перебор, – сказал я, наливая себе вина. – Кто покупатель?
– Некий Рассел Лермонт.
– Первый раз слышу это имя.
– Да ладно. Это же владелец «Уинсом фармасьютикалс»! Он разбогател на таких, как ты. Вот, взгляни.
Саймон вручил мне стопку бумаг толщиной с добрый стейк. Я посмотрел на обложку.
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЙ ДОГОВОР КУПЛИ-ПРОДАЖИ КАРТИНЫ РЭДБОРНА КОМСТОКА «ИЗОЛЬДА»
(фрагмент картины «ПРИВОРОТНОЕ ЗЕЛЬЕ»)
Внизу стояла дата, затем подписи Рассела Лермонта и примерно дюжины его адвокатов.
– Пожалуй, тебе не помешает подмога, Саймон, – сказал я и полистал договор.
Там было много юридической тарабарщины и множество колонок с числами, которые складывались в весьма и весьма кругленькую сумму. Я с отвращением взглянул на портрет Лермонта – тощего магната с угловатым лицом, лет шестидесяти, с отбеленными до голубизны зубами, расчетливой улыбкой и хитрым взглядом престон-стерджесского жулика.
– Господи, – повторил я и перевернул страницу.
Картина «Приворотное зелье» считается главным шедевром Рэдборна Комстока, хотя она никогда нигде не выставлялась – в альбомах по искусству попадаются лишь ее фотографии, сделанные во время визита к Тревору Комстоку, сыну Рэдборна. Разительно отличающаяся от прежних работ, принесших художнику известность – хрестоматийных «Джонни Яблочное Семечко» и «Пола Баньяна», а также иллюстраций к «Шекспиру для мальчиков» и «Робин Гуду», – картина «Приворотное зелье» представляет собой авторский взгляд на классическую легенду о Тристане и Изольде. На диптихе, написанном маслом по дереву, запечатлен тот роковой миг, когда влюбленные приняли любовное зелье и тем самым определили свою судьбу. Значительно мрачнее – как по цветовому решению, так и по выбору темы, – всех прочих работ мастера, картина отмечает собой любопытный момент в истории американской иллюстрации, соединяя в себе фотореализм и внимание к деталям, свойственные английскому течению Прерафаэлитов, с чертами позднего символизма. Трагическая смерть Комстока вскоре после завершения этой картины не позволила ему создать корпус работ, которые могли бы стать величайшим наследием художника. В 30-х годах XX века диптих был разделен, а обе его части утеряны.
– Перепечатано с разрешения галереи из каталога выставки «Дни суровые и прекрасные: ретроспектива работ Рэдборна Комстока», галерея Нонсач, Бостон, 1978 год.
– Не понимаю… Кто он – этот Лермонт?
– Миллиардер. Коллекционирует аутсайдерское искусство. Живет в Лондоне.
– Ты с ним знаком?
– Мы пару раз встречались на острове. У него своя яхта. Ты, наверное, ее видел. Четырехмачтовая.
– Четырехмачтовая?!
Я еще раз изучил фотографию картины. Все цвета имели розовый подтон, как на снимках из старых журналов. Тристан стоял на левой панели, Изольда на правой; они держали за ручки кубок, который был изображен ровно посередине и разделен пополам. Петли, соединявшие две панели, стали частью узорчатой резьбы на кубке. Фотография была слишком маленькой, чтобы хорошенько разглядеть картину, но что-то в облике Изольды заставило меня содрогнуться.