– Вэл! Ты идешь? Уже девять!
Я не ответил. Минуту я молча разглядывал этот расписанный деревянный прямоугольник с двумя покореженными петлями сбоку. В доиндустриальную эпоху люди, видя картину, часто не могли сообразить, что же перед ними. Восприятие позволяло им различать и понимать малейшие перемены в узоре облаков, которых не замечаем мы, но не Мону Лизу.
Это всего лишь картина, подумал я. И она не моя. Никогда не была моей.
– Сейчас! – проорал я в ответ.
Бережно завернув картину обратно в пузырчатую пленку, я поместил ее обратно в короб и застелил опилками. Закрыв и заперев створки, положил ключ в карман. Он тихонько звякнул обо что-то; я на миг сомкнул пальцы вокруг склянки с таблетками и отправился к брату на кухню.
Мы почти не разговаривали. В какой-то момент мне пришла безрассудная мысль: отговорить его продавать картину или, на худой конец, украсть ее. Но я и сам понимал, что это безумие.
Мы обменялись парой сплетен про общих знакомых. Я спросил, удалось ли ему связаться с Ником Хейвордом, у которого я пару раз останавливался, когда работал над декорациями для лондонских спектаклей.
– Нет, не смог до него дозвониться. Но сообщение на автоответчике оставил. Ключи ведь у тебя есть?
Я кивнул. Мне хотелось побольше узнать о Расселе Лермонте, но брат лишь пожал плечами.
– Да я и сам почти ничего о нем не знаю. Но настроен он серьезно, если ты об этом. Задаток дал – сто тысяч долларов. – Я даже не заикнулся, что Саймон, судя по всему, решил оставить меня не у дел, и в этой истории я для него просто курьер. – Мне только удалось узнать, что у него огромная коллекция таких предметов искусства. Он собирает их по всему свету.
Я глотнул кофе.
– А таких – это каких? Я вчера думал об этом и никак не возьму в толк. Если он действительно коллекционирует аутсайдерское искусство, как ты говоришь, то Рэдборн для него излишне традиционен.
Впрочем, я оставил при себе другую мысль: картина, которую я только что видел, не имела ничего общего с остальным творчеством Рэдборна.
– Да мне насрать, – сказал Саймон. – Если Лермонт купит картину, она станет аутсайдерским искусством. И ты вот о чем еще подумай, Вэл. – Он пододвинул к стойке табурет и сел. – Что случится с остальными работами Рэдборна после этой продажи? Как тогда будет выглядеть наше портфолио, а?
– Рэдборн, никто и никогда в здравом уме не назовет творения Рэдборна аутсайдерским искусством. Пол Баньян и прочее – это книжные иллюстрации. Причем они до сих пор печатаются!
– Я не о них говорю. Я про те картины, что у нас дома.
– Дома. – Я допил кофе и поставил чашку в раковину. – Знаешь, если кто и может называть Золотую Рощу домом, так это Ред. Ты ведь ему заплатил? За приезд сюда?
Саймон пожал плечами.
– Дал денег на бензин и платную трассу. Не надо так на меня смотреть! Он, между прочим, бесплатно там живет. Если бы не Ред, мы могли бы сдавать дом.
– Сдавать кому?! Джеку Торрансу? Какой же ты козел, Саймон. – Впрочем, разозлиться на него по-настоящему я не мог: мысли были о другом. – Слушай, как у тебя с наличными? Не хочу бегать по Лондону в поисках обменника.
– Лермонт обо всем позаботится.
Тут в дверь позвонили – на двадцать минут раньше назначенного. Я провел рукой по волосам, все еще влажным после душа, вытащил из кармана скомканную бандану и повязал ее на голову.
Саймон поморщился.
– Они на тебя посмотрят, Вэл, и вызовут службу безопасности.
Опять звонок.
– Иду! – крикнул брат и выскочил в прихожую.
Я все же пожалел, что Саймон не дал мне наличные: за несколько купюр можно было попытаться вытянуть из окружающих какой-нибудь компромат на Лермонта. Все – шофер, личная охрана, оба пилота и стюард «Гольфстрима», – при упоминании его имени расплывались в восторженных улыбках.
– Он вас не обидит, – заверил меня шофер. – Я часто вожу в аэропорт его друзей. У мистера Лермонта очень много друзей, он знает всех!
Шофер улыбнулся. У него были ровные белые зубы, часы «Пьяже», костюм «Армани». Даже Ред был бы приятно удивлен мерами предосторожности, которые Лермонт принял ради сохранности картины: в лимузине было столько поролона, что хватило бы на целую мягкую комнату в психушке. В задней части автомобиля для короба была предусмотрена специальная упряжь. Я бросил рядом свой рюкзак и сел на заднее сиденье.
Мы поехали прочь из города по серым желобам, за последние пятнадцать лет опутавшим плотной затейливой сетью виргинские просторы. Я спросил:
– Вам часто поручают такую работу? Возить людей, которых он просит доставить очередную картину лично в руки?
Водитель кивнул.
– Частенько. Несколько лет назад он купил целую постройку. Какой-то псих из Южной Дакоты соорудил себе хижину из пенопластовых коробок и игрушек «Макдоналдс». Там была стена из одних только пластиковых фигурок Бургер-воров! Мистер Лермонт купил хижину и велел разобрать ее на части. Пылится теперь где-то на складе. А мужик, который ее построил, уехал в Техас.
Я представил, как Рассел Лермонт построит хижину из контейнеров от «бигмака» у нас на Аранбеге.
– Надо же.
Я стал смотреть в окно, стараясь не думать о картине, висевшей на ремнях за моей спиной. Начинался последний день апреля. Весна в том году была поздняя: вишни и яблони все еще стояли в цвету, окутанные бело-розовыми облаками. В ручьях вдоль дороги плескались дикие утки. Шофер с моего разрешения включил радио, и салон лимузина заполнился песнями Шуберта. Не знаю, что послужило тому причиной – музыка, разгорающийся за окном рассвет, живой ли образ дедовой картины перед глазами, – но мир вокруг вдруг заострился и впервые за много лет проткнул медикаментозный пузырь, окружавший мое сознание. Я испытал радость – не просто удовлетворение или отсутствие отчаяния, – а подлинную радость. Когда мы подъезжали к Даллесу, шофер позвонил в аэропорт сообщить о нашем прибытии, и, пока он говорил, я сунул руку в карман брюк. Там лежали ключи: от короба Реда и от квартиры Ника Хейворда.
А еще там были мои таблетки. Я сжал в кулак маленький пластиковый цилиндр с минеральными солями и стабилизаторами настроения – химическими заплатами для моей потрепанной нервной системы. Одно из окон машины было чуть приоткрыто: щель находилась в нескольких дюймах от моего лица. Теплый ветер играл в волосах; пахло яблоневым цветом. Я покосился на водителя, который все еще говорил по телефону, и ненадолго положил сжатый кулак на кромку опущенного стекла.
Затем разжал пальцы. Над травой разделительной полосы мелькнуло вскачь что-то бело-розовое, доля секунды – и вот оно уже осталось где-то позади. Где-то в прошлом. Я полностью опустил стекло, набрал полную грудь выхлопных газов и аромата цветущих яблонь и стал ждать, когда мы приедем.
Глава 9. Погребение
Я видел павлина с хвостом огневым
Я видел комету с лицом дождевым
Я видел тучу на грядке растущую
Я видел репу по кочке ползущую
Я видел глаза с огнём в глубине
Я видел дома над землёй в вышине
Я видел солнце в двенадцать ночи
Я видел того, кто всё видел воочию.
Несколько минут после ухода Суинберна Рэдборн ждал, не послышатся ли из больничного коридора крики и споры, однако тишину нарушало лишь мерное биение волн за окнами. Наконец где-то вдали часы пробили одиннадцать, и он вспомнил о приказе Лермонта явиться в кабинет. Рэдборн впопыхах сунул книжку Суинберна в карман и вышел из комнаты.
Особняк был так же пуст и безлюден, как в час его прибытия. Абрикосовый свет горел на дубовой обшивке стен; из аптечного кабинета тянуло бромидом калия и ванилью. Рэдборн дважды обошел первый этаж и, не обнаружив кабинета Лермонта, уже готовился признать поражение, когда вдруг вспомнил про наблюдательную палату наверху. Он взбежал по ступеням на второй этаж, прошел по коридору… Точно, рядом с наблюдательной нашлась еще одна дверь.
– Доктор Лермонт? – чуть помешкав, окликнул Рэдборн.
И постучал. Дверь тут же распахнулась.
– О, вы еще здесь! – На лице доктора Лермонта читалось нескрываемое облегчение. – А я испугался, что вы сбежали.
– Нет, что вы! – Рэдборн резко засмеялся, а Лермонт схватил его за руку и втащил в кабинет. – Я боялся, что разозлил вас своим вмешательством – хотя я и не думал вмешиваться, поверьте, – быстро добавил он. – Просто я услышал крики, испугался, что кто-то может пострадать…
– Это в самом деле могло случиться. Я уже много раз говорил Неду, что не стоит приезжать без предупреждения – его общество, как вы и сами имели возможность убедиться, дурно влияет на эту несчастную женщину.
Рэдборн кивнул, поднял голову и удивленно распахнул глаза.
– Что это за место?
Повсюду, куда ни кинь взгляд, были картины: они висели на стенах, лежали грудами на полу, висели под потолком на цепях, проводах и блоках. Пейзажи и портреты, фрагменты фресок, крошечные деревянные полотна, покрытые мелкими письменами на неизвестных языках, карты подземных градов и чертежи мостов, перекинутых через целые океаны. Лабиринты, сооруженные из горелых спичек и обрезков жести, человек в полный рост из пакли, с глазами-желудями. Чучело совы под стеклянным колпаком, только вместо птичьей головы – восковая женская, в парике из колючего конского волоса. Альбом с разноцветными почтовыми марками размером с ноготь, шар из шпагата в человеческий рост. Еще Рэдборн заметил страницы из иллюминированных рукописных книг, на которых вместо образов святых были изображены чудища: женская голова на витом теле не то кракена, не то инфузории, двуногие собаки, похожие на людей, и прекрасная дева, парящая над руинами башни с цветком в руке.
Только это был не цветок, а мужской половой орган. Башня же была не башней, а женской головой с зияющими безднами глаз и вскрытым черепом, напоминающим аккуратно нарезанное яйцо.