– Что… что это такое? Кто все это создал? – наконец выдавил Рэдборн.
– Картины принадлежат мне, – ответил Лермонт. – Это моя коллекция – вернее, ее часть. Избранные работы. Я собираю их в качестве наглядного материала к некоторым моим открытиям, сделанным за долгие годы научной деятельности. Однажды я непременно представлю все это руководству. Здесь вы не найдете заурядных работ вашего соотечественника Джона Роджерса. Взгляните!
Он воодушевленно подвел Рэдборна к большому полотну в гипсовой раме с лепными маками. На картине был изображен бородач в очках, с жучиным панцирем на спине и зонтиком в руках. Под его пятой можно было разглядеть крошечную женщину, сучившую ножками в воздухе. Картина называлась «В ожидании дождя».
– Мне подарил ее сам художник. Он, как и вы, мистер Комсток, иллюстратор, и весьма известный. Однако его порой обуревает такая жестокая меланхолия, что он начинает представлять опасность для окружающих и самого себя.
Рэдборн потрясенно осмотрелся.
– Хотите сказать, все это – дело рук ваших пациентов?!
– Это работы душевнобольных. И да, все они какое-то время находились на моем попечении.
– Потрясающе!
Рэдборн приблизился к карандашному наброску под стеклом: вихрь шестеренок, клыков и колес с лезвиями, а рядом – пространное описание его предполагаемого применения:
Драггонатто для скорейшего и счастливого избовления от моих врагов
Рэдборн в ужасе и восхищении качал головой.
– Так вот чему посвящена ваша научная деятельность? Мистер Суинберн упоминал, что у вас лечатся душевнобольные с художественными наклонностями.
Доктор Лермонт подошел к письменному столу, засыпанному, как лесным опадом, толстым слоем рассыпающихся от времени бумаг.
– Да, да, я их изучаю, верно…
Он принялся рыться в бумагах.
– Совсем недавно я вел переписку с другими метафизиками на тему мономании. Такого рода одержимости прекрасно поддаются излечению методом бесед и внушений, и напротив, общепринятые меры – гальвано– и гелиотерапия, железо, стрихнин – редко оказываются эффективны. Вы знакомы с этим трудом Форбса Уинслоу?
Лермонт показал ему книгу: «О размягчении мозга вследствие тревожности и чрезмерного умственного перенапряжения, приводящем к душевным расстройствам».
Рэдборн кивнул.
– Да… Доктор Кингсли давал мне почитать Уинслоу, когда я работал в Гаррисоновской лечебнице.
– В таком случае вам известно, что для излечения от маний и меланхолии автор предлагает полностью, хотя бы и временно, избавить больного от всяких умственных нагрузок. Однако мой опыт показал обратное! Необходимость что-то писать, сочинять или рисовать напрямую связана с тревожными расстройствами. Если эту деятельность исключить, меланхолия усиливается до такой степени, что может привести к безумию или самоубийству.
Лермонт склонился над столом.
– Да где же она?.. А, вот!
Он отыскал среди бумаг небольшую работу в сосновой рамке. Осмотрел ее, а затем осторожно вложил в руки Рэдборну.
– Хм, – сказал тот. – Любопытно.
Под стеклом был рисунок углем на дешевой грубой бумаге. Половина листа была покрыта обрывками рукописных слов. На второй половине были изображены – весьма искусно, – две бабочки. Одна с распахнутыми крыльями, другая без крыльев вовсе. Рэдборн попытался разобрать смазанные слова.
– Здесь что-то по-французски… Rêves fatals. Роковые сны, быть может? – Он вопросительно взглянул на Лермонта. – Чем он занимался? Изучал насекомых? Рисунок кажется вполне безобидным…
– Его звали Жерар Лабрюни, творческий псевдоним – Жерар де Нерваль.
– Первый раз слышу это имя.
– Правда? Быть может, его творчество пришлось не по вкусу американцам. Он умер почти сорок лет тому назад, проведя большую часть жизни в лечебнице на Монмартре, под надзором моего коллеги доктора Эсприта Бранча, а затем – в лечебнице Пасси, которую возглавил сын Бранча. Его болезнь не была тайной – он страдал от жесточайшей эротомании и в конце концов свел счеты с жизнью. Я провел с ним какое-то время в лечебнице доктора Бранча. Жерар и раньше пытался рисовать – приготовлял пигменты и чернила из цветов и стеблей растений. Позже ему дали уголь, карандаши и бумагу. Как вы и сами можете видеть, результат превзошел все ожидания.
Лермонт указал на серию рисунков на стене. На всех рисунках были изображены женщины. Присмотревшись внимательнее, Рэдборн решил, что это одна женщина – с большими глазами, гладким овальным лицом, изящными тонкими руками и длинными вьющимися волосами. Красивая, подумал сперва Рэдборн, но чем дольше он на нее смотрел, тем неуютнее ему становилось: взгляд женщины был пугающе ожесточенным и пронзительным, словно она норовила прожечь им дыру в шторах на окне. Рэдборн с ужасом вспомнил незнакомку на мосту Блэкфрайарс и Эвьен Апстоун.
– Что ж, он был умелым рисовальщиком, – наконец выдавил Рэдборн.
– Он был буйнопомешанным безумцем, одержимым парижской певицей. Однако у него было много друзей, и он попал в руки врачей, которые побуждали его писать о своих наваждениях.
Доктор Лермонт взял в руки альбом в синем кожаном переплете.
– Вот послушайте: «Вознамерившись запечатлеть все мною увиденное, я начал покрывать стены моей палаты фресками с живописанием того, что было мне явлено, и записывать здесь открывшуюся мне историю. И на моих картинах, и в рассказах господствует один образ, а именно – образ восхитительной Аурелии, каковая всегда являлась мне в обличье богини».
– Видите, – сказал Лермонт, откладывая книгу. – Это была его муза. Она вдохновила де Нерваля на создание его главных шедевров. Ему очень повезло: у него были друзья, которые навещали его и могли насладиться его творениями. Огромное везение.
– И в этом состоял избранный вами метод лечения? Вы поощряли бред безумцев? Это очень жестоко! Его недуг весьма распространен, как вы знаете… У меня тоже были пациенты с эротическими маниями, о которых они писали в своих дневниках. Однако мне и в голову не пришло бы печатать их записи в «Призме»! Доктор Кингсли хранил их в медкартах и никому не показывал.
– А книги де Нерваля читали люди, мистер Комсток. Он был гением. Увы, в конечном счете видения свели его с ума, зато сколько красоты увидел мир!
Доктор Лермонт нашел небольшой томик с тиснением на обложке и вручил его Рэдборну.
– Это – работа человека еще более несчастного, чем де Нерваль.
Рэдборн опустил глаза на обложку.
Les farfadets: Ou tous les demons ne sont pas
de l’autre monde,
par
Alexis-Vincent-Charles Berbiguier de Terre-Neuve du Thym
– Farfadets, или не все демоны приходят из другого мира, – перевел доктор Лермонт название.
– Farfadets?
– Гоблины. Пожалуй, это самый точный перевод.
Рэдборн умолк. На миг перед его мысленным взором возникли быстрые тени – тень человека, танцующего на развалинах стены, и преследующие его серые силуэты. Рэдборн машинально отмахнулся от этих образов, а затем покосился на Лермонта, который внимательно смотрел на него.
– Да. – Рэдборн натужно засмеялся. – Что ж, видал я ваших гоблинов – в наблюдательной палате Гаррисоновской лечебницы.
Лермонт вздохнул.
– Увы, мне так и не довелось лечить месье Бербигье. А жаль. Он провел всю жизнь среди farfadets – для него это было не самое приятное общество.
– А разве бывает иначе?
– О да! Знавал я людей, которые ни за какие деньги не расстались бы со своими гоблинами. Гоблины терзают их, а те пишут или рисуют. Человечеству от этого одна лишь польза.
– Но ведь их близкие страдают!
– В мире нет недостатка в здравомыслящих людях, мистер Комсток. «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достойно лишь мастерство, останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями безумцев». Я не стал бы спорить с Платоном.
Рэдборн с трудом сдержал резкий ответ. Он вернул книгу Лермонту.
– И что же вы скажете о той женщине наверху? С какой целью вы поощряете ее бред?
– Она – талантливая художница.
– Да, она в этом убеждена. Вероятно, это высшая форма умопомешательства для женщины. – Рэдборн помедлил. – Мне показалось, что она пострадала от несчастной любви. Это верно?
– Да. Она никогда не была замужем и возлагала необоснованные надежды на Берн-Джонса. Однако не его следует винить в развитии ее художественного дара.
Рэдборн неодобрительно воззрился на Лермонта.
– Не его, а вас!
– Обвиняете меня во врачебной халатности? Однако я верю – нет, я твердо убежден, – что именно рисование не дает ей погибнуть от отчаянья! Уверяю вас, мистер Комсток, с моей стороны это милосердие! Остальные сломали или погубили бы ее, пытаясь удержать в неволе. Но, как и вы, я восхищаюсь ее красотой.
Лермонт умолк. Его взгляд обратился внутрь, а на лице отразилась такая мука, что Рэдборн смутился и отвел глаза.
– Вы не представляете, каково мне было ее найти… Увидеть, как это дивное создание бродит в беспамятстве по парку Клеркенуэлл!.. «Достойна ль бабочка быть в море потопленна?»[43] Словом, да, я дал ей краски, карандаши и холсты, и теперь она рисует образы из своей прошлой жизни. Это дает ей сил, мистер Рэдборн, возвышает ее дух. И мой дух тоже.
– Я сказал бы, что все равно наоборот: это доведет ее до полного нравственного разложения. В конце концов, это довело ее до сумасшедшего дома, не так ли?
Доктор улыбнулся.
– Доведет до нравственного разложения, говорите? Что же, живопись и вас нравственно разлагает?
– Нет, разумеется! – буркнул Рэдборн. – Ее родные не против?
– У нее нет семьи, если не считать кровожадного злодея, называющего себя ее мужем. Больше он ее не потревожит, хотя, конечно, она в это не верит. Теперь ей гораздо лучше, я содержу ее на собственные средства. В городе она несколько месяцев жила в частном доме призрения для душевнобольных женщин, но Берн-Джонс счел, что воздух Корнуолла пойдет ей на пользу. И уединенность. Здесь…