– Мистер Комсток, – произнес голос с картавым кентским выговором. – Как я рад вашему визиту!
К нему подошел человек с осунувшимся морщинистым лицом в старинном сюртуке под светло-голубой блузой художника из грубой материи. На его широких сгорбленных плечах лежали заляпанные краской седые лохмы, в которых, как и в седой бороде, запутались веточки и травинки. Алые девичьи губы растянулись в улыбке, обнажив посеревшие зубы. В целом он имел вид человека, чудом пережившего тяжелую болезнь.
Впрочем, когда Рэдборн заглянул в его глаза светлейшего голубого оттенка, ему пришла странная мысль: «Для безумца он поразительно хорош собой».
– Кобус, вы, вероятно, помните, что мистер Комсток приехал к нам из Нью-Йорка, – с улыбкой произнес Лермонт. – В Лондоне у него еще не очень много знакомых, и я подумал, что он мог бы наняться к вам в подмастерья.
Слово «подмастерье» покоробило Рэдборна, однако он радушно протянул художнику руку.
– Очень рад знакомству.
Кэнделл продолжал молча его разглядывать, причем смотрел он, казалось, куда-то ему за спину. Рэдборн невольно покосился через плечо и, разумеется, никого там не увидел. Слегка раздосадованный – не вздумал ли старик над ним издеваться? – Рэдборн вошел в палату, держась на расстоянии от Кэнделла, и с интересом осмотрелся.
– Вот это да, впечатляет! – восхищенно присвистнул он. – Кто покупает вам холсты и дерево?
– Как же, мистер Лермонт, – ответил Кэнделл и вновь расплылся в милейшей улыбке, а затем поднял руку, словно махал кому-то вдалеке. – А вас он разве не обеспечивает всем необходимым?
– Пока нет, – ответил доктор Лермонт.
Комната была завешана и заставлена картинами. Впрочем, здесь царил не сбивающий с толку хаос, как в кабинете Лермонта, а хорошо знакомый Рэдборну художественный беспорядок: тут и там стояли прислоненные к стенам и мольбертам полотна, столы были завалены банками с кистями, засохшими палитрами, увеличительными стеклами и обломками угольных карандашей, а в воздухе витали запахи влажного холста, скипидара и растворителя с легким подтоном тухлых яиц. На стенах висели законченные картины: рыжеволосая женщина, срывающая яблоко с собственной груди, и мужчина, потрясенно воззрившийся на свою тень, в которой угадывались очертания монстра. Еще там было несколько портретов: в одном лобастом и веселом господине Рэдборн признал Данте Габриэля Россетти, на другом был запечатлен некто Врач-Надзиратель Бродмурской лечебницы, а на третьем – Лермонт собственной персоной, сидевший на троне из прутьев, бересты и рябиновых гроздей.
Однако все лица – как на портретах, так и на фантастических картинах, – имели странное сходство: неестественно длинные и раскосые глаза, чувственный и надменно-жестокий изгиб губ. Они вызывали у Рэдборна легкое отвращение, словно он перевернул бревно и обнаружил под ним разлагающийся труп животного. Он отвел глаза, однако чувство не покинуло его, а слилось с образом незнакомки на мосту Блэкфрайарс, опалило щеки.
– Смотрите под ноги, мистер Комсток, – предостерег его Лермонт.
Рэдборн опустил глаза и тут же почувствовал, как под ногой что-то хрустнуло.
– Господи, – пробормотал он.
Весь пол был усыпан опавшими листьями березы, дуба, боярышника и утесника, тут и там виднелись хрупкие скорлупки буковых орехов и россыпи похожих на крошечные черепа желудей. А еще всюду валялась яичная скорлупа. Содержимое одних яиц, судя по всему, пошло на изготовление темперы, другие были сварены вкрутую, но недоедены, и сообщали тот самый смрадный подтон стоявшему в палате запаху скипидара и лесного опада.
Рэдборн нагнулся посмотреть, что же он раздавил, и потрясенно подобрал с пола осколки стеклянного сосуда.
– Сусальное золото?!
– Вы не виноваты, – мягко заверил его Кэнделл. – Мне следовало убрать его на место.
Рэдборн бросил взгляд на Лермонта, но доктор разглядывал через лупу небольшое полотно на стене.
– Оставьте себе, если хотите, – добавил Кэнделл и похлопал Рэдборна по плечу. «Ведь это, малый, волшебное золото – увидишь! Бери его и прячь!»[44]
Рэдборн изумленно взглянул на него, затем кивнул и сунул находку в карман.
– Да, хорошо. Благодарю вас.
Он повернулся, подошел к столу под окном и в потрясении уставился на огромную коллекцию пигментов: ляпис-лазурь, изумрудная зелень, карнеол, caput mortuum,[45] порошки из самоцветов и измельченных египетских мумий, изумрудных надкрылий жуков и переливчатых крыльев бабочек. Кроватью художнику служила железная койка, накрытая изжеванным одеялом и заваленная листьями.
Кэнделл тихонько подошел к Рэдборну.
– Слышите их?
– Кого?
Рэдборн украдкой отвернулся. От Кэнделла исходил ужасный смрад: прогорклые масла, тухлые яйца и ни с чем не сравнимая вонь дохлой мыши.
– Они очень тихие. Прислушайтесь.
Кобус показал куда-то пальцем. Только сейчас Рэдборн обратил внимание, что в комнате полно насекомых – мошек (чего следовало ожидать, учитывая, сколько в палате грязи и мусора) и мириады крошечных алых бабочек размером с человеческий ноготь. Кэнделл пихнул Рэдборна в бок и показал на одну, которая билась в окно.
– Слышите ее? – повторил он вопрос.
– Что я должен слышать?
Рэдборн подумал, что Кэнделл шутит, но по внимательному лицу художника понял, что это не так. Склонив голову набок и прислушавшись, Рэдборн действительно услыхал… даже не звук, а смутное воспоминание о звуке, тишайший шорох, с каким тяжелые хлопья снега ложатся на стекло или падает с дерева лист.
– Совсем другое дело – когда они умирают, – прошептал Кэнделл.
Он подошел к углу окна, сложил ладони вместе, бережно взял в них бабочку и повернулся к Рэдборну.
– Впрочем, и мы, люди, в смерти меняемся, – добавил старик. – Их понимание смерти в корне отличается от нашего: они живут так долго, что просто не могут представить себе, каково это – умереть. Каково нам жить, понимая, что рано или поздно все должно погибнуть. Для них смерть – большая редкость и неожиданность. В их словаре даже нет такого слова. Вот почему они не способны к искусству и не понимают того, что создаем мы. Для них мы как картины. Вот почему они крадут наших детей и вступают с нами в любовную связь. Вот почему они нас коллекционируют.
– Кто? – спросил Рэдборн; его начинал охватывать ужас. – О ком вы говорите?
Кэнделл с улыбкой шагнул к нему, на долю секунды развел ладони в стороны (Рэдборн едва успел разглядеть в его руках маленькую бабочку с черными усиками, белыми на концах) и тут же без всякого предупреждения хлопнул в ладоши. В воздух взвилось облачко бледной, будто меловой пыли, затем Кэнделл раскрыл ладони и показал Рэдборну размазанное черно-красное пятно с чем-то розовато-белесым посередине.
– Умирая, они не издают ни звука, – произнес он.
Рэдборн с отвращением смотрел, как Кэнделл подносит ладони ко рту и с улыбкой размазывает бабочку по губам.
– Ни единого звука! Никогда!
Внезапно в ушах Рэдборна зазвонили колокола. Звон, сперва приятный, постепенно нарастал и нарастал, покуда Рэдборн не осознал, что это вовсе не колокола, а море. Черные, зеленые и серые волны поднялись и неистово били в окна и двери, норовя поглотить особняк целиком. В палате сгустилась тьма. Лицо Кэнделла маячило впереди белой луной, борода и волосы были подобны облакам. И тут Рэдборн увидел – или ему почудилось, – что к нижней губе безумца пристало что-то крошечное, и оно все еще двигается… Не лапка насекомого, а женская ручка.
– Мистер Комсток?
Рэдборн заморгал. Морок рассеялся, комнату наводнил свет. В нескольких футах от окна сидел Кобус Кэнделл и писал что-то на овальном холсте. Рэдборн ошеломленно и испуганно осмотрелся по сторонам. Дотронулся до своего горла и почувствовал, как дрожат руки.
– Где… доктор Лермонт? – выдавил он.
Кобус подался вперед, выводя спираль по центру холста. Не отрывая глаз от картины, он ответил:
– Ему нужно было заглянуть к мисс Апстоун. Он сказал, что увидится с вами за ужином… Вы разве не слышали, как он попрощался?
– Я… нет. – Рэдборн помотал головой. – Видно, я отвлекся… Простите, а он…
– Будьте так любезны, подайте мне яйцо.
– Яйцо?
– Да, оно лежит прямо у ваших ног, рядом с «Персефоной».
Рэдборн опустил глаза. В ворохе сухих листьев под окном пряталось крошечное полотно, а рядом обнаружился сероватый кружок, легко уместившийся бы ему в ладонь – птичье гнездо. Внутри лежало единственное яичко чайного цвета в темно-коричневую крапинку.
– Это? – Рэдборн подобрал яйцо.
– Да, будьте так добры. Благодарю, – сказал Кэнделл. – Воробьиная овсянка. Они любят вить гнезда из конского волоса.
Он поднял яйцо к свету и внимательно осмотрел. Затем одним ударом кисти пробил в скорлупе дырку, поднес яйцо ко рту, шумно втянул содержимое и бросил скорлупу на пол. У его ног лежал целый ворох скорлупок и, кажется, стрекозиных крыльев.
– А то больно уж много их развелось, – сказал Кэнделл, возвращаясь к работе.
Рэдборн встал; сердце бешено колотилось, а голова раскалывалась, словно его только что ударили по ней тяжелым предметом. Давно он здесь? Когда же ушел Лермонт? Якоб Кэнделл работал с совершенно невозмутимым видом. Рэдборн бросил взгляд в окно и увидел, что солнце клонится к западу. Он подошел вплотную к окну и уставился на серый облачный хребет у горизонта, отсеченный белой чертой от моря. Он боялся заговорить с Кэнделлом и стыдился собственного страха, причем пугало его не то, что он остался наедине с безумцем, а, скорее, его странное спокойствие и невозмутимость.
– Можете осмотреть мои работы, если желаете, – сказал Кэнделл спустя несколько минут. – Так обычно делают мои гости. За работой я не очень-то разговорчив. Уверен, вы меня понимаете.
– Да… Да, конечно.
Рэдборн отвернулся от окна и подошел к книжной полке, заваленной коробками с кистями. На ней помещалось очень маленькое полотно с изображением пышного застолья. Миниатюрные, но тщательно выписанные люди в бальных платьях и громадных гофрированных воротниках елизаветинской эпохи сидели за длинным столом и ели жареную на вертеле мышь, причем у всех были одинаковые, уже знакомые Рэдборну раскосые глаза и жестокие губы. Мастерство художника не могло не вызывать восхищения: человечки на картине были буквально с ноготок, а то и меньше, однако их наряды можно было разглядеть во всех подробностях, вплоть до корсажей из чешуи карпа и огромных ажурных воротников из белого пуха ваточника.