– Поразительно, – выдохнул он.
На картине была изображена процессия – длинная вереница фигур, начинавшаяся в нижней части овала и по спирали стремящаяся к центру. Путь их пролегал меж деревьев, скал, холмов и ручьев, заросших пышной зеленью. Рэдборн узнал колокольчики, пролески, наперстянки и всевозможные папоротники, но были там и другие растения, названия которых он не знал. Одни человечки выглядывали из зарослей, другие были практически невидимы. Верхом ехали люди в богатых нарядах – елизаветинских и средневековых, – расшитых платьях и юбках с фижмами, небесно-голубых накидках, кожаных сапогах.
Однако был там и лондонский полисмен, и несколько уличных женщин, и двое мужчин в охотничьих шляпах. А еще был человек, очень похожий на Якоба Кэнделла, только значительно моложе, и, видимо, доктор Лермонт, воздевавший к небу ножницы. Ближе к белому центру полотна помещались люди в невиданных нарядах: женщина в брюках, мужчина в чем-то обтягивающем, блестящем, желто-черном, и еще одна женщина в коротенькой красной сорочке.
– О, нет, – прошептал он, сводя брови, – ну надо же…
Он поморгал, пытаясь как следует разглядеть людей, и наконец увидел, что у всех персонажей, несмотря на их разнообразные и диковинные наряды, совершенно одинаковые черты лица. Изящные и чувственные пухлые губы, высокие скулы, длинные раскосые глаза, острые подбородки; мужчины отличались женственностью, однако от них исходила неявная угроза, женщины же были зловеще невозмутимы и собранны.
Все они, все до единого, были Эвьен Апстоун.
– Это свадебные гости, – пояснил Кэнделл. – Мы же, как омфал, находимся в самом центре, и все исходит от нас. Или будет исходить, когда придет время. Когда наступит Время.
Кэнделл ткнул пальцем в центр полотна. Когда он отнял палец, Рэдборн разглядел на его месте крошечную щель или трещину. Тончайший мазок краски, будто нанесенный острием иголки, но такого яркого, ядовито-зеленого цвета Рэдборн прежде никогда не видел: казалось, полотно прожег насквозь язык зеленого пламени. Вокруг него были намечены карандашом очертания портала или тоннеля, из которого выходили все персонажи.
Впрочем, выходили ли? Быть может, они, наоборот, туда возвращались? Рэдборн потер лоб.
– Не понимаю, как вы до сих пор не ослепли, – произнес он. – Здесь столько мелких деталей – невозможно все объять взглядом.
– И не нужно, – сказал Кэнделл. – В том-то и штука, понимаете? Не нужно пытаться увидеть все сразу, иначе вы сойдете с ума.
Рэдборн выдавил улыбку.
– Да. Разумеется.
– Вы ведь ее узнали? Мою натурщицу…
– Да, – сдавленно ответил Рэдборн. – Да, узнал.
Она сидела верхом на белой лошади у самого входа в тоннель – притягательное личико размером с отпечаток пальца, не больше, длинные волосы змеились по спине. Несмотря на незавершенность картины, любой бы понял, что именно она – источник и причина всего происходящего вокруг, всей это кутерьмы. Словно замерзшее сердце водопада, недвижное, но заточенное в ледяном подобии движения, она источала красоту, покой и предчувствие сверхъестественного освобождения: вот-вот эта стихия вырвется на свободу и поглотит все и вся.
– Да, – повторил Рэдборн. – Поразительное сходство. – Он приметил что-то на луке ее седла. – Что это?
– Ее пес.
Кэнделл уронил ладонь себе на колени. Рэдборн, проследив за ней взглядом, увидел подпись вдоль нижнего края холста:
ПЕС ЕЩЕ НЕ СПРЫГНУЛ
Рэдборн помотал головой.
– Пес еще не спрыгнул?
– До тех пор ничто не может ни начаться, ни закончиться.
– Не понимаю, – сказал было Рэдборн и осекся: Якоб Кэнделл глядел на него, приоткрыв рот и широко распахнув белесо-голубые глаза: не просто радостно, а словно в предвкушении.
– Разумеется, не понимаете, – сказал Кэнделл. – Разумеется…
Рэдборн окаменел. Он понял, что означает этот взгляд, и догадался, что произойдет дальше. Когда Кэнделл замахнулся, Рэдборн бросился на него, однако сбить его с ног не успел: безумец схватил его за руку, выкрутил, так что Рэдборн, скорчившись от боли, упал на колени.
– Вы должны узнать ее имя! – заорал Кэнделл. – Вы должны! Дайте клятву, что узнаете!
Рэдборн сопротивлялся, но безумец оказался сильнее. Как старик может быть настолько силен? Связки запястья натянулись и лопнули – то была его правая рука, рабочая, – и он, задохнувшись от боли, выкрикнул:
– Клянусь! Господи, да, я…
– Поклянитесь! Вы должны поклясться! Должны!
Рэдборн взревел без слов и забился на месте, пытаясь пинком оттолкнуть от себя старика.
– Клянитесь! Вы должны поклясться!
Грохот дерева о каменную стену. Кэнделл со стоном повалился на спину.
Прогремел голос Лермонта:
– Мистер Комсток! Рубаху!
Рэдборн перекатился на бок и застонал; Лермонт рывком поднял его на ноги.
– Берите! – Врач сунул ему в руки ворох из холщовых щупалец и китового уса: то была смирительная рубашка. – Зайдите сзади!
Рэдборн, пошатнувшись, сел на пол к старику, Лермонт тут же подскочил к нему со шприцем. Кэнделл замычал и попытался отбиться от врача, но тот уже вонзил иглу ему в руку. Рэдборн накинул смирительную рубаху на голову Кэнделла. Старик вяло отмахивался, словно от мошкары; похоже, его смирил один вид Лермонта.
– Кобус! – громко и четко произнес врач. – Кобус, сядьте в кресло, пожалуйста.
Старик встал и, пошатываясь, в ужасе уставился на Рэдборна.
– Кобус. Сядьте.
Кэнделл грузно рухнул в кресло. Рэдборн стал завязывать на нем рубаху, но Лермонт скомандовал:
– Не надо, Комсток.
Рэдборн не послушался.
– Я сказал, не надо. – Лермонт положил руку ему на плечо.
– Да вы, видно, тоже спятили?! – заорал Рэдборн. – Он едва меня не убил!
– Я вколол ему успокоительное. Не надо было оставлять вас с ним наедине…
– Конечно, не надо было, черт возьми! – Рэдборн отпихнул руку Лермонта и поморщился от резкой боли. – Господи, он мне руку сломал!
– Помогите уложить его на кровать. Потом займемся вами.
Рэдборн яростно выругался, но подчинился. Тело старика обмякло, он сидел с полуприкрытыми глазами и разинутым ртом; когда они попытались его поднять, он зарычал, потом тихо всхлипнул и позволил оттащить себя к железной койке в углу. Рэдборн отошел, потирая руку и глядя на Лермонта.
– Морфий?
– Уксусный ангидрид… тетраэтил морфин. Лошадиная доза, к малым Кэнделл поразительно невосприимчив. Теперь давайте займемся вашей рукой.
Кэнделл остался лежать на койке, неподвижно глядя в потолок. Доктор Лермонт запер за собой дверь, затем осторожно взял Рэдборна за руку и закатал ему рукав.
– Перелома нет, – заключил он после осмотра. – Небольшое растяжение, возможно. Если хотите, наложу шину.
– Нет. – Рэдборн сердито помотал головой. – Тогда я не смогу писать.
– И помогать мне.
– Да к черту вас! Могли бы и предупредить, на что он способен!
– Вы ведь говорили, что имеете опыт работы с душевнобольными, мистер Комсток. – Лермонт сунул ключи в карман. – Однако мне действительно не следовало оставлять вас с ним наедине. Я отвлекся, мисс Апстоун очень волновалась…
Он прижал руку ко лбу и поморщился.
– Понимаете теперь, что без подмоги мне не обойтись?
Рэдборн промолчал и посмотрел в зарешеченное окно на голый склон холма, ведущий к обрыву. Там стоял домик с белеными стенами, яркий и словно игрушечный в лучах внезапно проглянувшего солнца. Рэдборн представил мисс Апстоун, дымку ее рыжеватых волос и сияющие зеленые глаза; внезапно его одолело чувство утраты – острое, невыносимое, страшнее любой физической боли. Он опустил глаза.
– Ладно. Я готов у вас работать.
Больше он не сказал ни слова, не пошевелился, не поднял взгляда. Минуту спустя доктор произнес: «Вот и славно», и Рэдборн услышал его удаляющиеся шаги.
Глава 10. Противоречие
По нраву мне крепкая круглая башня
Где чýдная тень нарушает мой сон.
И явится тот, кто стараньем прославлен,
Туда, где неистово бьются валы.
Избрано место, размыты, но ярки
Черты, и, сверкая, над морем стоит
Крепость для той, что блистала всечасно
Там, где дикий Арфон – там, в Эрари.
Добьешься ли мантий, не глядя на шелк?
Я крепче ее никого не любил,
И с ней проводил бы я каждую ночь,
Когда бы ей песню сложил.
Он вспомнил все. Что в глазах у женщины был зеленый мир; что он лег с ней и губами исторг из нее крик; ночью за окном ухала сова. Что миропорядок и смысл обрели вкус; что у желания был цвет, а у пустоты – звук. Что на его коже остались царапины от когтей; что повсюду лежали лесные орехи. И что в каждом был целый мир. Что под ним была не земля, но вода. Что все его прежние представления о мире были ошибочными. Что этот мир, его мир, в котором были сталь, трава, бетон и хлеб, жужжащий мобильник, запекшаяся кровь, семя, сахар, – что этот мир оказался ложью, ширмой, завесой. Что он не знал ничего и познал все. Что это не его мир. Что он – не он. А она – не она. Не женщина.
И что она пропала. Пропала. Пропала.
– Ларкин?
Он обыскал всю лодку. Поначалу улыбался – где же она прячется? Внутри не было ни единой двери, если не считать складной виниловой перегородки, за которой скрывался гальюн. Он заглянул туда, затем принялся открывать ящики и дверцы всех шкафчиков подряд, все хитрые, украшенные тончайшей ручной резьбой встроенные чуланчики, которые будто множились, пока он ходил из одного конца лодки в другой. Казалось, их сотни, этих ящиков в ящиках и раздвижных панелей, прячущих за собой потайные ниши для механизмов. Откуда их столько? Это бред, их не может быть так много, но вот же они, бесчисленные полочки для кувшинов воды, круп, бобов, кураги и инжира, изюма, нечищенного миндаля, инструментов. В одном узком и длинном выдвижном ящике оказалось лишь морское стекло, все еще покрытое песком: зеленое, коричневое, лавандовое. В другом лежали перепечатанные дневники некой леди Льюис. Одна страница была заложена высушенной вайей папоротника – некогда зеленой, а теперь тускло-желтой.