— Божоле 1938 года? — изумился Блюмштейн, поднимая бутылку вина.
— Пить невозможно. Изжога потом страшнючая. Оно как лимонад, только на вкус паршивый.
— А вы что пьете.
— Ну, спиртягу. Тоже у мародеров имелся.
Офицер поправил свой безупречный мундир.
— Вот именно. Так я и подозревал. Нажрались и не появились на разводе.
Мищук не сдавался.
— Пан поручик… Здесь духи имеются.
— Да ну? Действительно?
— Есть!
— Так покажите мне одного.
Мищук с Васяком глянули друг на друга. Кольский даже съежился от страха. Немец, к счастью, ничего не понимал.
— Ну, как хотите. Только нам нужно пойти в Киностудию.
— Хорошо.
— Только я туда с вами не войду.
Мищук спрятал свою бритву и зеркальце.
Пахнущий лавандой офицер вникать не собирался. Он выглядел красавчиком в своем мундире. Как будто бы довоенном. Как будто бы.
— Хорошо. Я пойду сам.
Через час Блюмштейн прибежал в Народный Зал. Он вырвал канистру из своего джипа и облился бензином. Ему пытались помешать, но отскочили, когда он сунул в рот папиросу и вытащил зажигалку. Все бежали быстрее, чем видели.
Когда поручик уже горел, вернулись. Мищук провел подсечку, ударив по ноге Блюмштейна каблуком. На упавшего Васяк накинул свою куртку. Солдаты помогли шинелями. Им удалось сбить огонь. Но они сделали ошибку. Забыли о кобуре. Блюмштейн поднялся, сбросив с себя чужие шинели. Он что-то хрипел, пытаясь сказать, но, видно, легкие были уже обожжены, понять его не могли. Он вытащил «тэтэшку», перезарядил и выстрелил себе в рот.
Мищук в шоке уселся на пол, подняв глаза вверх, словно хотел восхититься гигантским бетонным куполом над головой. Васяк очищал куртку от кусков горелой кожи. Солдаты стояли, ничего не понимая. Немец только повторял:
— Mein Gott! Mein Gott! Mein Gott!
Мищуку удалось взять себя в кулак.
— Это что такое? — спросил он у мародеров.
— Не знаем!
— Я таких ответов не люблю.
— Честное слово, не знаю, — сказал самый старший. — Те двое наших, что погибли, зашли, видать, слишком далеко.
— А почему с вами ничего не произошло?
— Не имею ни малейшего понятия.
— И вы не боялись устраивать склад с добычей в доме, где шастают привидения? — подключился Васяк.
Старший мародер только пожал плечами. Он выглядел человеком разумным. По крайней мере, рациональным.
— Чтобы что-то произошло должен быть купол. Мне так кажется. И еще, люди должны быть соответствующими.
— Для чего соответствующими?
— Ну… другими.
— В каком смысле?
— А пан не заметил? Тот офицер, что сюда приехал, — указал он на труп Блюмштейна, — все время барабанил пальцами по двери машины. В определенном ритме. — Мародер задумался. — Это так же, как и вы все время считаете окна взглядом.
Васяк прямо подпрыгнул. Откуда тот знал? Неужели обладал прямо таким чувством наблюдательности?
— А какое это имеет отношение к делу? — сухо заметил он.
Его прервал Мищук.
— А я считаю ряды сидений в этом огромном зале. Боже, да перестаньте нести херню. — Он поднял свой автомат. — Сейчас пойду туда и проверю.
— Не советую, — тихо заметил старый мародер. — Во всяком случае, не заходите в тот зал с куполом.
— А что там творится?
— Видите ли, там ничего не творится. Но когда дружок прибежал и пульнул в себя из автомата, то тут я и вправду усомнился. Сам я разные самоубийства видел. От яда, выстрела в голову, повешения, утопления. Но чтобы кто-то из автомата хреначил себе в грудную клетку?…
Мищук поглядел на тело Блюмштейна. У него дрожали руки. Он выпил немного спирта и теперь пытался восстановить дыхание. Как всегда после подобного напитка появилась упорная икотка. Он вскрыл новую пачку американских сигарет. Теперь это был «честерфилд». После махорки, которую он шмалил на востоке, все западные сигареты казались ему слабыми. А те толстые, бразильские папиросы уже кончились.
— Ты кем был перед войной?
— Полицейским. Отдел по расследованию убийств.
— А теперь мародерствуешь?
— А с чего жить должен? Что в рот сунуть? Или в милицию меня возьмете, на зарплату? — с издевкой спросил он. — Нет же, пошлете в гулаг, потому что перед войной я имел смелость гоняться за бандитами.
— Ну ладно, ладно, — придержал его Мищук. — А во время войны чем занимался?
Мародер массировал себе виски, затем в отчаянии поглядел на милиционеров.
— Не знаю, зачем это говорю, потому что этим надеваю веревку себе на шею. — Он сделал глубокий вздох. — Я был информатором АК. А когда земля стала гореть под ногами, свалил в лес.
— Какой отряд. Фамилия командира?
— Черта с два от меня узнаете.
Мищук с Васяком переглянулись. Мужик казался своим.
— А как тебя зовут?
— Славомир Борович.
Недоконченный «честерфилд» после щелчка упал в самом центре зала. Это был мировой рекорд, правда, он не был зафиксирован в каких-либо хрониках.
— Ладно, сейчас тебя удивлю. Только что ты был принят в Гражданскую Милицию.
Долгое время, не говоря ни слова, они глядели друг на друга. С обеих сторон никакой реакции. Как будто бы сели расписать партию в покер.
— Насмехаетесь? — забросил он крючок.
Мищук сделал очередной глоток спирта. Чертова икота!..
— Нет. Довоенный полицейский? Тогда всего лишь поможешь нам решить загадку этих смертей.
— А мои коллеги?
Мищук презрительно махнул рукой.
— Коллег отвезут на джипе. То есть, солдаты. Но только не в УБ, а в милицию. Ничего страшного с ними не случится.
Тут уже решил включиться Васяк.
— Именно! А мы поедем на этой краденой машине.
Мищук задумчиво покачал головой.
— А кто-нибудь здесь умеет водить эту таратайку?
— Я умею, — сказал Борович.
— Тогда еще лучше. — Мищук встал и поднял правую руку. — Клянись. Повторяй за мной: «Я буду служить Польской Народной Республике»…
— В заднице я видал народную республику!
Мищук долгое время не отзывался, потому что удерживал дыхание, пытаясь победить икоту.
— Не строй из себя политического, а не то УБ заберет. Польшу же ты в заднице не видел?
— Нет.
Мищук хлопнул Васяка по спине.
— Видишь. Присягнул.
— Ну… — согласился тот. — Да. Только как-то с ленцой.
— А ты по воскресеньям с ленцой в костел ходишь? Ага, прямо пыль столбом, ты, коммунист.
— Ну, так он же задницей присягал.
— Ну да, а ты перед партийной комиссией клялся Маткой Боской Ченстоховской?
— Вообще-то, факт, партия и задница — оно приблизительно то же самое. Ты прав.
Мищук подошел к Боровичу, отдал ему свой шмайсер и две обоймы.
— У тебя в партизанах какое звание было?
— Поручик.
— Значит так, сейчас ты поручик Славомир Борович из Гражданской Милиции. Ты только помоги нам разобраться с этим делом…
Времени было тринадцать часов тринадцать минут.
Сташевский разбудил Мариолу, которая пришла с работы усталая, в связи с чем устроила себе пересып на диване. Он принес ноутбук со сканами романа, который он изучал уже несколько дней.
— Послушай-ка, — показал он ей фрагмент. — Погляди, что он написал на сто тринадцатой странице.
Девушка, ничего не понимая, терла глаза.
— Что?
— Он пишет, что шел тринадцатого мая по улице Лацярской. Вооруженный до зубов, потому что уже начало чего-то мерещиться. У него был пистолет, револьвер, запасные обоймы, пуленепробиваемый жилет из кевлара. А сверху — маскировочная куртка из гортекса.
— В мае? — зевнула Мариола. — Тогда он должен был ужасно вспотеть.
— Именно. Он все так и описывает. Но…
— Но? — Все еще в бессознательном состоянии, она включила телевизор. Тринадцатый канал. Пощелкала по другим, но ничего интересного не нашла. Вместо этого включила радио. Автомат включил тринадцатый канал. Там передавали воспоминания о военном положении, введенном тринадцатого декабря. Тогда она переключилась на какую-то станцию со спокойной музыкой.
— И что там случилось?
— Одна странная вещь. К этому времени он в панике уже перезарядил свой «Хеклер-энд-Кох», снял с предохранителя…
— Это же, кажется, незаконно.
— Неважно. Он был в состоянии паники. И вдруг…
— Что случилось? — Мариола поднялась с дивана, показывая свой шикарный бюст.
— Сбоку подошел какой-то мальчишка. — Пальцы Сташевского умело стучали по клавишам, чтобы показать соответствующие фрагменты текста. — На нем была псевдо-американская рубашка для игры в бейсбол с номером тринадцать. И он сказал… — Славек никак не мог перемотать текст скроллингом на соответствующий фрагмент, потому что сто тринадцатая страница никак не хотела меняться. Но, в конце концов, нашел. — Мальчик сказал: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым».
— Ну, и что это значит?
— Как раз и не знаю. Потом он вернулся домой, отказавшись от цели похода. Приложил ствол себе к виску, но к счастью, рядом находилась крупная и сильная женщина. Она вырвала оружие у него из рук.
— К чему ты все это ведешь?
— Проверь, какая программа выставлена на нашей стиральной машинке.
Мариола поднялась, злая, но в то же время и сонная. Под нос она возмущалась всеми этими глупостями, дурной работой, а особенно — Славеком. Вчера они же сами остановили стиральную машинку, чтобы ее работа не мешала им спать. Теперь же ей вспомнилось, что нужно включить ее по-новой. Глянула на регулятор. Полные груди покачивались при каждом движении.
— Программатор стоит на тринадцатом режиме, — сообщила она.
— Вот видишь? — Сташевский закурил. — Не слишком ли много этих чертовых дюжин?
— Вижу, что ты совсем уже с катушек съехал! А, может, твоя сигарета, которую ты шмалишь, тоже тринадцатая в пачке?
Сташевский покачал головой.
— Не знаю. — Он бросил ей пачку. — Пересчитай, сколько осталось.
Мариола считала кончиком пальца, касаясь каждого фильтра. Потом подняла глаза.