— Соедините меня с дежурным офицером.
— Что случилось? — Мужчина с другой стороны провода с трудом подавил зевоту.
— Какой-то шутник сообщил, что похитил мою жену.
Вздох.
— Надеюсь, что это неправда.
— А я как раз надеюсь, что это правда.
Сташевский раскашлялся, как всякий курильщик с длительным стажем, который сядет на кровати. Потом потащился к холодильнику за пивом. Вскрыл банку «окоцимя» и вернулся в спальню.
— Но давайте-ка проявим хотя бы капельку сочувствия, — сказал он дежурному. — Проверьте, кто мне только что звонил.
— Ну, простите, ведь похититель не мог быть настолько глуп, чтобы звонить с сотового или с домашнего. Наверняка это будет телефонная будка.
Сташевский пожал плечами.
— Знаете, — вздохнул он, прибавляя щепотку сожаления в слова, — судя по голосу, то был исключительный дебил.
— Тогда я включаю в дело всех специалистов. Проверят немедленно.
Славек даже зашипел. Его раздражала недоумковатость дежурного.
— Нет, нет, нет. Никакой спешки. Пускай жена немножечко посидит у них там. И узнает, что такое настоящая жизнь.
Полицейский с другой стороны расхохотался. Наконец до него дошло.
— Что, настолько достала семейная жизнь? — Он никак не мог перестать хихикать. — Тут вы правы на все сто. Все они поначалу такие миленькие, а потом как-то странно меняются.
— В самую точку.
Дежурный продолжал веселиться.
— Приказ понял. К оперативным действиям приступим, как только я найду соответствующего специалиста. Правда, не знаю, сколько это займет времени.
— Понимаю. Благодарю.
Сташевский повесил трубку. Он неподвижно сидел на краю кровати и пялился в окна жилого дома напротив. В одном из них появился черно-белый соседский кот. Сташевский тут же засек время.
Боже! Да в чем же тут дело? Какие-то онирические[32] ситуации, или же словно из американских кинофильмов. Повторяющиеся слова, повторяющиеся ситуации. Для мира снов это обычно. Он сидел на краю кровати, как и каждую ночь. С банкой пива в одной руке и сигаретой в другой. Тоже, как и каждую ночь. Соседский кот глядел на него, во всяком случаю, так Славеку казалось.
Он позвонил Земскому. Того удалось застать. Тринадцать минут третьего ночи не было тем временем, чтобы писатель испытывал какие-то неудобства. Он даже не собирался идти спать. Сташевский услышал довольно вежливые слова:
— И в чем тут дело, мастер?
— Откуда ты знаешь, кто звонит?
— Потому что ты у меня на дисплее в телефоне.
— Я же звонил на стационарный. А мой номер не должен высвечиваться.
— Нужно иметь хороший телефон, — прозвучало с явной гордостью.
— Слушай, будем заниматься словесным пинг-понгом, или я смогу у тебя чего-то узнать?
— Что ты хочешь узнать?
— В этом твоем романе, на сто тринадцатой странице, описано, как Кугер с Грюневальдом…
— Их объединяют цветы, — сказал Кугер. — С тем только, что это наименее существенное.
— А что существенное? — Грюневальд булочку и запил кофе. Потом отодвинул пустую чашку в сторону.
— Все они сделались нервные. Все замечали странные вещи.
— Типа чего?
— Например… — Кугер одной рукой перелистывал акты. — «Тень дома на солнце перемещалась исключительно быстро» или «Когда смотрел на часы, всегда отмечал «тринадцать». Это могло быть тринадцать минут второго дня, десять часов тринадцать минут утра, восемь тринадцать вечера».
Грюневальд удивленно поднял брови.
— И в актах есть такая чушь?
— Нет. Я сам все это написал.
— Раз все они погибли, откуда у тебя все эти сведения?
— От их женщин, которых я всех допросил.
— Погоди, погоди, — разозлился Грюневальд. — Я тебя отстранил от дела. Ты знаешь, что такое приказ?
Их разговор перебил приход вахмистра. Абсолютный молокосос с трясущимися руками. Боже, сейчас уже детей на службу берут. Вскоре придется работать с дошкольниками. А потом останутся одни ясли. Всех способных забирали на фронт. Но именно потому у Германии были такие успехи. Вся Европа была немецкой.
— У меня письмо к господину Грюневальду, адресован он по-другому, но мне приказали доставить его именно вам.
Господину, господин… Версаль устроили. Желторотый не знал, что перед фамилией следует называть служебный чин. А может, он его даже и не знал.
— Откуда?
Молодой не знал, куда отвести глаза.
— Ну, потому… Ну… — Он робко указал пальцем на Кугера.
Тот лишь рассмеялся.
— Я уже настолько неблагонадежный, что даже рапорты не могу читать?
Охотнее всего, парень бы спрятался бы под письменным столом. Он не имел ни малейшего понятия, как выйти из сложной ситуации.
— Прошу прощения, это не рапорт. Кто-то прислал частное письмо. Вот этому господину, — он снова указал рукой на Кугера. — Но теперь цензура вскрывает все письма. И мне приказали отдать его второму господину.
Грюневальд взял письмо. Точно так же, как и курьер, он не знал, как себя повести.
— Благодарю, можешь идти.
— Так точно, mein herr. — Молокосос щелкнул каблуками и отдал честь по-армейски.
Еще немного и здесь в окнах установят пулеметы, которые будут обслуживать обезьяны. Только этого не хватало. Хотя, зачем, весь мир принадлежал Германии. Не германскими оставались несчастные крохи.
Когда дверь захлопнулась, Грюневальд подал конверт Кугеру.
— Если это тебе, тогда читай.
Калека, покачав головой, отказался. Он усмехнулся.
— Это ты читай, как тебе и приказали. Приказ — всегда приказ, — жестоко съязвил он, повторяя предыдущую партию слов коллеги.
Грюневальд вынул письмо из конверта. Какое-то время он пробегал его глазами, потом снял очки. Вынутым из кармана платком вытер вспотевший лоб. Он даже не знал, как поднять глаза и поглядеть на приятеля. Тем не менее, пересилил себя.
— Мне очень жаль. Приготовься к самому худшему.
— Что? Меня переводят на фронт? А кто же мне перезарядит пистолет? Ведь у меня всего одна рука.
— Это частное письмо.
— От какой-нибудь любовницы? Или они выяснили, что я еврей?
Грюневальд снова вытер лоб.
— Твою жену похитили.
— Английские парашютисты?
— Обычные бандиты. Ради выкупа.
Кугер неожиданно улыбнулся. Он поднялся, сделал несколько шагов к окну, повернулся и прошелся к двери. Затем подошел к столу, все еще радостно улыбаясь.
— Правда? Ну, ну… Ну не может мир быть настолько прекрасным. Мне это только снится.
— Не издевайся. Если ты не заплатишь выкуп, ее убьют.
— Теоретически, я мог бы отдать им половину зарплаты. Но когда ее отпустят, она же заберет вторую половину в виде алиментов. Так с чего я буду жить?
Грюневальд не мог поверить в то, что слышал. Взволнованный, он подошел к огромному окну, чтобы успокоиться; теперь глядел на великолепную панораму Бреслау. Он свернул себе сигарету, закурил и затянулся до самого дна легких. Потом повернулся и крикнул:
— Так тебе на это наплевать?!
— Совсем даже наоборот. Давай вернемся к основному делу.
— Парень! Ты что, не понял: твою жену похитили!
— Бывшую жену, — спокойно ответил на это Кугер. — Она бросила меня, когда мне ампутировали руку. Она не хотела жить с калекой. Предпочла красивого любовника. Ну, молодая она тогда была.
— И тебя не волнует ее судьба?
— Совершенно.
Грюневальд только закрыл лицо руками. Он понятия не имел, что сказать. Для привыкшего к законности и «государственной» морали немца все это было невообразимым.
— Возвращаясь к более важному делу, — продолжал Кугер. Развалившись в кресле, он тоже закурил. Он мог самостоятельно справиться с коробкой спичек. — Я допросил всех тех женщин, ну, понимаешь, жен людей, которые взорвались. Ты гляди, какое странное совпадение… Так вот, часть из них сообщила мне, будто бы их мужья получали письма о похищении своих жен ради выкупа. Некоторые из мужчин верили, попадали в панику, некоторые — нет. Потом оказывалось, что их бывшие жены — он акцентировал «бывшие» — были либо у родственников в Баварии, либо на отдыхе в Цоппот[33], либо отправились с каким-нибудь любовником в деревню.
— Почему этого нет в актах? — спросил Грюневальд.
Кугер скорчил мину в стиле «я всего лишь деревенский дурачок».
— Не знаю.
Грюневальд погасил только что закуренную сигарету.
— Следует немедленно допросить всех офицеров, которые вели следствия по каждому отдельно взятому делу!
— Допрашивай, сколько влезет. — Кугер откинулся в кресле. — Тебя ждет длительная экскурсия на восточный фронт. Если они все еще живы, возможно, чего-нибудь и узнаешь.
— Что, всех мобилизовали?
— Аккурат тех, кто имел какое-то отношение к тому делу. Остались только мы двое. Два одиноких песика, заблудившихся в городе. Тебя в армию не возьмут, потому что ты высоко взлетел. А я — калека, в армии мог бы только сортиры чистить. Да и то, не слишком хорошо.
Грюневальд начал кружить по комнате. Он был рьяным нацистом и не мог поверить, будто бы кто-то изнутри мог скрывать какую-то аферу. Он был настоящим немцем. Для него «да» всегда означало «да», а «нет» — «нет». В промежутке ничего не было. Он выполнял свои обязанности, как только мог хорошо. Гонялся за всеми теми ворами, преступниками, убийцами. Кричал «Хайль Гитлер!» на митингах. Принимал участие в сборе помощи для солдат на фронте. Выслал им свой свитер, новые кальсоны, носки, банку варенья и все эрзац-шоколадки, которые получил в качестве пайка. Регулярно выплачивал часть заработной платы в военный фонд. Он не мог поверить в то, будто бы кто-то из крипо скрывал какую-то преступную акцию.
— Знаешь что? — сказал он.
— Что? — Кугер изображал из себя памятник «особенной заинтересованности».
— Нам следует сообщить обо всем в гестапо.
Кугер выдувал дымовые колечки.
— Естественно. — Теперь он превратился в образец вежливости. — Гестапо уже завтра раскроет «тайную конспиративную организацию», которая послезавтра признается в том, что и вправду является «тайной конспиративной организацией». А на третий день расстреляют несколько евреев. Да. Это очень хороший план.