— Пора вернуться к следствию, товарищ милиционер! — крикнул он, сидя за рулем.
Васяк выглянул из окна. Он терпеть не мог кондиционеров и в своих очередных кабинетах (конторы менялись часто, поскольку своей деятельностью они охватили уже несколько штатов) всегда приказывал устанавливать нормальные, классическим образом открываемые окна.
— Это каким же образом, пан полицейский?
— Только не надо множить проблемы, гражданин. Для решения этой проблемы мы создадим специальную группу. Санационно-большевистскую.
— Из меня такой же большевик, как из тебя лагерный капо! — Васяк на мгновение засомневался. — А наш бизнес?
— Да чего там! Возьмем себе генерального директора.
После чего прозвучал вопрос:
— А на кой ляд?
Борович ответить не мог. Во всяком случае, по-простому. Он размышлял очень долго.
— Не стану разводить турусы на колесах, будто бы бандиты ущемили мои амбиции или хотя бы бросили вызов. Это дело меня заинтриговало. — Он снова замолчал. — Слушай. И ты, и я, хотели мы того или нет, но давали присягу. Что будем защищать, охранять и так далее. На первый взгляд, мы занимались этим в разных государствах. Но Польша — она же словно змея. Только шкуру меняет. А единственная и неповторимая Жечпосполита остается. Неизменной.
— Ничего не понял. — Васяк качал головой. — Но раз ты идешь, тогда я тоже иду.
— Знаю.
— И что было дальше? — спросил Сташевский, все еще сидя посреди освещенной газовыми фонарями мостовой. Он надеялся на то, что прострела от холодных камней все же не получит.
В богатой вилле под Санта Моникой Васяк кивнул слуге. Лакей знал, что имеет в виду шеф. Он принес старый бумажник, изготовленный в пятидесятых годах, в те времена, когда этот пожилой теперь человек узнал, что такое успех.
Еще он принес старую шляпу Боровича. И письмо. Перед глазами Васяка проходила вся его жизнь. Маленькая деревушка, гулаг, вроцлавские развалины и чуждое милицейское здание. Бегство в Штаты, утрата надежды и удача, благодаря которой он сейчас имел все, что только хотел. Потом смерть Боровича, окруженного детьми и внуками. Васяк устроил ему такие похороны, что полгорода сбежалось увидеть, откуда на их кладбище взялись останки короля. Еще раз он коснулся запечатанного письма.
— Мы стали задавать себе простые вопросы, — продолжил он. На потом отложили те, более сложные: как и почему всегда гибнет офицер, который ведет дело о гибели другого офицера. Мы спрашивали себя, что такое есть в монастыре, чего нет в других местах. Ведь как оно? Более-менее целые стены, внутренний дворик с колодцем. Нам казалось, что это как-то связано с колодцем, но…
— Когда вы догадались, что это цветы во дворе?
— Вы тоже догадались об этом? — Васяк был впечатлен. — Ну, ну. Вижу, что у вас следствие попало в хорошие руки.
— Как об этом догадался Борович? — Сташевский улыбнулся. — Ведь тогда аллергию еще не диагностировали.
— Аааа… Случайно. Борович смылся из Кракова, когда начали цепляться к аковцам. Укрылся он в банде мародеров, чтобы хоть как-то выжить во Вроцлаве. И вот он вспомнил, что как-то мародеры забрались в заброшенную лабораторию профессора Остерманна. Воровать там было мало чего, но тут они увидели огромные банки с препаратами.
— Какими?
— Людские потроха и отдельно — много растений, в том числе, цветов. В том числе и таких, которые росли на дворе монастыря.
— Ага… — Сташевскому в голову пришла мысль.
— Я понимаю, о чем вы думаете. — На сей раз усмехнулся Васяк, это было явственно слышно в трубке.
— Про киностудию. Но зачем мародеры перенесли банки туда?
— Ой, молодой человек, вы же не жили в те времена. — Тихий вздох. — Как правило, препараты для исследований хранятся в формалине, но одна банка разбилась, и мародеры обнаружили, что свои Остерманн хранил в спирту. А тогда это была обменная валюта.
— Они хоть его не пили?
— Откуда. Перевезли в свое укрытие в Киностудии, человеческие останки и цветы отцедили, а спирт продали русским, которые располагались неподалеку.
Сташевскому сделалось нехорошо.
— О Господи!
— Вот откуда цветы в Киностудии. Но потом несчастные случаи там не повторялись, правда?
— Ну да. И потому спирт вместо формалина. Ведь тот как-то мог повредить растения.
— Ну. Но только нам это ничего не давало. Мы высылали письма различным ученым, но каждый из них отвечал, что, нюхая цветы, отравиться невозможно. Правда, можно дистиллировать какой-нибудь яд, но имеются более легкие способы. Во всяком случае, никакое растение взрывов не вызывает.
У Сташевского, хотя он и перекладывал телефон то на одну, то на другую сторону, вспотели обе ушные раковины. Еще у него болела спина. Он тяжело поднялся с мостовой, с трудом, по причине засидевшихся мышц, прошаркал несколько шагов и присел на стенке у моста. Он опасался за заряд аккумулятора в телефоне, но тут же подумал, что, в случае чего, соединит его с наладонником и получит через USB немного энергии.
— И что вы сделали дальше?
— Тут мы несколько застряли. Но, к счастью, Борович придумал, что нам следует поехать в Библиотеку Конгресса и там проследить Остерманна.
— Как?
— Посмертно. У них там, в этой библиотеке, есть все. А когда мы договорились с одним поляком, который там втихаря работал во время войны, то получили список людей, с которыми он встречался. Фон Крёцки, Аффенбах, Хорх… Сплошные знаменитости.
Wow. Довоенная полиция и вправду была хороша!
— И кто из них был химиком?
— Фон Крёцки. До этого вы тоже дошли?
Сташевский покачал головой.
— Да. Только не до фамилии.
— А до того, что Кугер и Грюневальд работали в том же самом кабинете, в котором сидел схваченный нами впоследствии гестаповец?
— Нет.
— А потом — и мы?
— Нет.
— А впоследствии, возможно, и вы сами?
— Этого я не знаю.
— Проследите судьбу этой комнаты. А конкретно: людей, которые в ней работали. Этот гестаповец… — Васяк снова замолчал. Скорее всего, у него был талант терять ход рассказа. Или это была, попросту, старость. Сташевский чувствовал ужасную усталость. Спиртного не хотелось. Он вытащил из кармана очередную банку с «Ред Булл» и сигарету из смятой пачки.
— Он даже показал нам даже противогазы в специальном тайничке. Эти немцы — настоящие придурки. Хранить противогазы для полиции… Слишком много всего у них было.
— Не совсем. — Сташевский совершил чудо, прикуривая, с телефоном в одной руке и банкой с напитком в другой.
— А этот смешной коммутатор в кабинете? Фирмы «Сименс». Он еще там имеется?
— Нет. Во времена социализма все демонтировали и установили какое-то «Элвро». А вот сейчас снова разобрали и установили новые, компьютеризованные коммутаторы. — Сташевский затянулся сигаретой и отпил глоток Энерджайзера. — Тоже фирмы «Сименс».
Васяк рассмеялся.
— О'кей. Я уже все сказал. Все конкретные данные перешлю вам на электрический адрес. А точнее: завтра, мой внук, потому что я во всех этих электричествах не разбираюсь.
— Понятно.
— Тогда у меня осталось только одна вещь.
Васяк крутил в пальцах старый, пожелтевший конверт. История. Приличная часть жизни Боровича. Снова у него перед глазами встало все, что с ним случилось. Обычный бумажный сверток. В его деревне такого просто нельзя было достать. В гулаге листы бумаги свертывали треугольником, пока не пришло известие, что писать вообще не на чем. В милиции хватало листка с печатью, а уж специальные голубые конверты были вершиной всего, для самых особенных случаев. Потом эти конверты сделались «самыми дешевыми», затем вообще исчезли. Тот, в котором находилось письмо, принадлежал к разряду самых шикарных. Сейчас он мог возбудить только смех. У него не было самоклеящихся уголков, не было окошечка для адреса, бумага была без узоров или фактуры.
Васяк сломал сургучную печать с отпечатанным гербом, что был на перстне Боровича.
— У меня тут письмо к вам. От него.
Сташевский от впечатления поперхнулся.
— Мне?! Письмо?!
— Да.
— Боже… Как?… Откуда он?… Боже! — он никак не мог справиться с собой и с чувствами.
— Оно предназначено вам, — сухо сказал Васяк. — Письмо от покойника. Прочитать?
Сташевский все еще не мог собраться. Борович написал ему письмо? Но ведь все это ему только снится. Это какие-то умственные аберрации после того, как он бросил пить. Галлюцинации. Это только сон…
— Уважаемый пан, — начал читать Васяк. — Зачеркиваю эти слова, зная, что вы еще не появились на этом свете. То есть, вы еще не родились. Но, тем не менее, мне кажется, что я много чего про вас знаю…
Сташевский выкурил две сигареты. Когда Васяк закончил читать, он, собственно, лежал на опоре моста над Одрой. Его не беспокоило ни состояние аккумуляторов в телефоне, ни стоимость разговора. Он повернулся на опоре, словно на кровати, глядя на ласковую воду внизу. Откуда-то вспомнились строки известного моряцкого шанта[90]:
Бросила, курва, меня, так что брошусь-ка в волны морские,
Но утопленника хрен увидишь… потому что, курва, плаваю как рыба.
— Это все? — спросил он, выплевывая окурок в воду.
— Да.
— Тогда, огромное спасибо. Видимо, нам пора кончать. Уже светает. Сейчас взойдет солнце.
Васяк в Санта Монике подошел к окну своего маленького дворца. Поглядел на сверкающий, становящийся все более багровым, круг над самым горизонтом.
— А у меня сейчас зайдет.
Сташевский во сне пнул Мариолу так, что та сразу же проснулась. К счастью, она уже была привыкшей к подобным вещам и не реагировала слишком резко. Относительно недавно, во время отпуска, она чудом избежала серьезного ущерба своему здоровью — они успели поменяться местами, так что Мариола лежала у стены. А Сташевский, как обычно, спорил с кем-то в горячке и приложил так, что разгромил гостиничную кровать. Он часто дрался во сне. «Время привыкнуть имелось» — говаривала Мариола. Теперь же она только повернулась, с трудом открывая глаза.