— Одиннадцать. Где еще одна?
— Момент. Камера три, увеличение.
Пять секунд тишины.
— И что?
— Валяется под лавкой. Не горит. Наверное, ты упустил.
Мищук широко усмехнулся.
— Мало того, что не верят те, что слушают, — он затянулся и выпустил густой клуб дыма, — так и вы мне не верите.
— А как я могу верить человеку, который погиб лет шестьдесят назад. Именно здесь. В этом месте.
— Вот, действительно, большая загвоздка.
Мищук вытащил из кармана штанов приличных размеров бутылку, затычкой которой служила свернутая бумажка. На них обоих были военные штаны с огромными карманами. И те, и другие — американские. Хотя у Мищука это следовало из необходимости и поставок УНРРА, а у Сташевского — исключительно из требований нынешней моды. Первые были из обычного фронтового брезента, а вторые, типа «вудленд», дорогие, из легкого тропика.
— Бахнем по глоточку?
— Вы знаете, вообще-то я не пью. Но в такой компании…
Славек взял бутылку. Он чувствовал ее тяжесть и прохладу. Вытащил зубами бумажную затычку и выплюнул на ладонь, потому что в детстве видел, как это делали в фильмах, представляющих достижения Народного Войска Польского. Его окутал запах ужасного самогона. Тем не менее, он сделал большой глоток.
О Боже! Дерьмо, только жидкое! — это было его первой мыслью. Нет! Нитроглицерин, цианид, отрава для крыс, смешанная с жидкостью для пробивания сортиров на спирту с добавкой кошачьей мочи. Это была вторая мысль. Третьей уже не было. Сташевский начал кашлять, пытаясь избавиться от гадкой вони во рту. В голове все кружилось.
— И что? Теперь вы мне верите?
Сташевский поднес часы к губам.
— Что ты видел на экране? — спросил он у Гофмана.
— Как ты изображал пантомиму.
— А что-нибудь еще? Бутылку?
— Больше ничего.
Мищук забрал самогонку и сделал несколько глотков. Особенного впечатления она на него не произвела.
— Ну что же, — слегка охрипшим голосом произнес он. Вообще-то, я вами восхищаюсь. Честное слово.
— Почему?
— Это следствие уже вели многие офицеры. Все они погибли. Только немногим удалось уйти живыми. Да и то — случайно.
— Я тоже погибну?
— Скорее всего, да. — Мищук вдруг рассмеялся. — А точнее, наверняка. Но это не больно.
Впервые Сташевский на вопрос: «И что ты сейчас чувствуешь?» не ответил бы: «Ничего». Игра даже начала ему нравиться.
— У меня имеется пара тузов в рукаве.
— Вы думаете про те пистолеты и автоматы, которые могут появиться в любой момент? — Мищук зыркнул в сторону, на вход на внутренний дворик. — Меня прикрывали Васяк и Борович со стэнами в руках. Один чуть не перестрелял всех монашек, второй от страха наделал в штаны.
— Но что-то у Боровича в башке было.
— Да. И смылись они, благодаря ему. А потом это их годами мучило. — Мищук поглядел прямо в глаза Сташевскому. — Но у вас я никакого страха не вижу.
— Угу, — спародировал Славек собеседника. — Просто-напросто, не установили страх в оборудование того экземпляра человека, которым я сейчас владею. На складе страха не оказалось, так что теперь я бракованный.
— И таких людей люблю. Не то, что типы, которые, увидав безносую, сразу же в слезы, и унижаются, переходя все границы приличия. Такие будут ползать в дерьме, умоляя дать им еще несколько дней. А вы — фаталист.
Сташевский почесался в голове. Солнце докучало все сильнее.
— Признаюсь, странное определение для человека, который был крестьянином, заключенным, а потом — простым милиционером. Это вы закончили какое-то высшее учебное заведение на том свете, что можете так высказываться?
— Я много чему научился, — кивнул Мищук. — Ну да ладно. Давайте перейдем к делу.
Они сидели в «Новокаине»[94] на Рынке. Гофман заказал какой-то невообразимый салат с тунцом; Сташевский цедил тоник, но без джина. Только с лимоном На стенах висели картины. Говоря по правде, это были только позолоченные, украшенные рамы, прячущие корпуса плазменных панелей, на которые выводились произведения искусства и другая фигня. Произведения искусства были классные, фигня, в особенности, парасексуальная, скорее всего, нет.
— Когда ты сориентировался, что разговариваешь сам с собой? — спросил Гофман, отодвигая тарелку.
— А холера его знает. Ты ничего не видел на мониторах, а он, казалось, знал все. Я думал, что он мне что-нибудь скажет.
— И сказал?
— А к чему вы, собственно говоря, ведете? — спросил Сташевский.
Мищук еще раз потянул из бутылки.
— Мне хотелось бы услышать от вас, к чему вы пришли. — Он задумался. — Хотя, и не должен. Могу вам это рассказать.
— Что рассказать?
— Результаты вашего следствия.
— Вы знаете все? Обо всей Вселенной?
— Да.
— Тогда, пожалуйста, скажите, как называли меня родители, когда я был маленьким?
Мищук даже не глянул в сторону.
— Они звали вас «Кайя».
— Как звали мою первую девушку?
— Бася. Не знаю, зачем вы потом отыгрывались на ней. Шрамы на сердце мужчины от ран, нанесенных бросившими его женщинами, красоты вовсе не портят, но…
Сташевский грубо перебил его. Он перегнулся через спинку лавки и вырвал горсть травы. Не глядя на ладонь, он подсунул ее Мищуку.
— Сколько травинок я держу в руке? — спросил он с вызовом. — Прошу прощения за подобный вопрос. Но, раз уж вы всеведущий…
— Да кому оно надо, травинки считать?
— Ты не знаешь? — Сташевский вдруг отказался от обращения на «вы». — А чему равен корень шестой степени из шести миллиардов двухсот трех миллионов семисот пятнадцати тысяч восьмисот девятнадцати, умноженный на три в двадцать четвертой степени?
Мищук только махнул рукой.
— Не знаешь, так? Что-то твое всеведение после смерти лажает.
Мищук расхохотался.
— А к чему ты это ведешь? — Он тоже перешел на «ты».
— А к тому, что ты, похоже, ты знаешь все, кроме того, чего не знаю я. У меня создается такое впечатление, что, разговаривая с тобой, я разговариваю сам с собой. Такой вот монолог, расписанный на двух исполнителей.
Мищук вытащил из кармана пачку «плейерс» и газету. Оторвал от первого листка кусок величиной с ладонь, размял сигарету. Табак свернул в оторванный фрагмент, сунул в рот и закурил. По сторонам разошелся едкий дым, в основном, по причине толстой, некачественной бумаги.
— Так оно покрепче, — объяснил Мищук и подал газету Сташевскому.
Тот прочитал название: «Пионер». Оно ему ничего не говорило. Он отметил лишь то, что издание было напечатано в 1945 году, во Вроцлаве. Славек просмотрел несколько заметок. Какой-то читатель жаловался, что выселенные из-за Буга переселенцы разводят в жилищах домашних животных. Кто-то держал в ванной корову, другой, в комнате — двух лошадей, а в подвале — свиней. Похоже, что явление было распространенным.
Мищук глянул ему через плечо.
— А чего удивляться? — прокомментировал он заметку. — Так же легче уследить. Зачем мародерам на чужой беде жиреть.
Из другого кармана он вынул еще «Нижнесилезский Вперед». Редакторская статья сообщала о первом представлении во Вроцлавской Опере. Это была «Галька»[95] в режиссуре Станислава Драбика с Францишкой Плятувной в главной роли. Наполовину приватное предприятие, с обнаруженными декорациями и тирольскими костюмами, быстренько переделанными в гуральские[96]. Немецкий балетмейстер учил немецких танцоров полонезу и мазурке. Спонсировала все представление Красная Армия.
— Об этом ты знал?
— Нет. Сташевский оперся подбородком на руку. — Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь я же мог обо всем этом слышать, потом забыл, а сейчас извлек из собственного подсознания.
Мищук только рукой махнул. Сташевский поднес часы ко рту.
— Гофман, задай такой вопрос, на который я не могу знать ответ.
— Мммм… — услышал он в ухе. — О чем я сейчас думаю?
— Это, как раз, я знаю. Про задницы!
— Ладно, назови номер дела, которое я как раз сейчас веду.
Славек передал вопрос Мищуку. Тот зыркнул в бок.
— КВ дробь чего-то там и чего-то там дробь ноль шесть.
Сташевский вдруг рассмеялся.
— Как же, как же. Так и я сам бы додумался. Но ты же не знаешь, какие цифры скрываются за «чего-то там».
— Вижу, что ты упрямый. — Мищук снова глотнул самогонки. Закуской было нюхание подмышки. — Ну ладно. Раз ты считаешь, что я — это ты, то, возможно, подобный разговор с собственным «альтер эго»[97] даст какой-то положительный результат?
— Возможно.
— А возможно, — теперь Мищук явно передразнивал Сташевского, — тебе помогла бы встреча с кем-нибудь другим? — Он указал на мужчину, приближающегося по идеально убранной дорожке среди клумб.
Сташевский инстинктивно поднялся. Когда подошедший подал ему руку, он крепко ее пожал. Пожилой, культурный господин с легкой сединой в волосах вежливо представился:
— Альберт Грюневальд.
Сташевский чувствовал прикосновение его ладони. Слегка вспотевшей, слегка прохладной. Он слышал дыхание мужчины и запах классического, старомодного лосьона после бритья.
— Нет, нет, нет… Все это не так. Я видел ваши фотографии в документах, знаю о вас все. Отсюда и эти галлюцинации.
Довоенный офицер крипо слегка кивнул.
— Вы уверены?
— Вы прекрасно говорите по-польски, герр Грюневальд. Во всяком случае, для немецкого офицера.
— Было время обучиться. — Грюневальд вынул серебряный портсигар с дарственной гравировкой. В специальном отделении даже были мундштуки для сигарет без фильтра. Зажигалка времен Первой мировой в виде патрона, роговые очки… Боже! Сегодня уже никто не знает, что такое роговая оправа. — Вы почему такой напряженный? Неужто вновь то же самое следствие без подозреваемых, благодаря которому мы попрощались с жизнью?