— Как?
— Очень просто. На свободе находится убийца, знающий, что у меня на него имеется крючок, — рассердился Сташевский. — Более ясно тут ничего уже и не скажешь.
— Тогда он тебя пришьет. — Мищук оторвал кусок газеты, чтобы сделать самокрутку, но, подумав, отказался от своего намерения и взял сигарету у Грюневальда. — Убьет, как пить дать, раз он настолько хорош в своей профессии.
— Наилучший.
— И как ты до этого дошел? — спросил Грюневальд.
— Все те химикалии вызывали странные изменения в уме, но что-то там как-то, но защищалось. Как и у вас. Я не специалист и не знаю, то ли это подсознание, то ли какой-то примитивный инстинкт самосохранения… Тем не менее, что-то в моем мозгу пыталось дать мне знать, что все дела идут как-то не так.
— Каким образом?
— Сложно сказать. Повсюду я видел число тринадцать. Чертова дюжина, несчастливое число. И я видел его, говоря по правде, повсюду. Если глядел на часы, там обязательно должна быть чертова дюжина; точно так же и на программаторе стиральной машины, микроволновой печки, телевизора, радиоприемника, в номере автобуса или дне месяца.
— Со мной тоже такое было, — сообщил Мищук.
— И со мной, — прибавил Грюневальд.
— Знаю. Я же читал ваши бумаги. Какая-то частица моего организма пыталась меня предостеречь и, что самое паршивое, это же передавалось лицам, окружавшим меня. Мариола, к примеру, повсюду замечала название места, где проживала моя последняя подруга: по телевизору, в радиопередачах, на номерных знаках автомобилей. Повсюду.
— А убийца?
— Именно. Его дело в моих актах имела обозначение: ля-ля-ля — дробь — тринадцать. Хотя это и не следовало из очередности.
Грюневальд с трудом поднялся и, задумавшись, начал прохаживаться между клумбами.
— А Остерманн и фон Крёцки? Зачем им нужно было убивать офицеров после войны?
— Их обоих давно уже нет. Они создали нечто, позволившее пережить их организации весь период фашизма. — Сташевский тоже поднялся. — А теперь… — Он печально усмехнулся. — Теперь это только мертвый, слепо действующий механизм.
Грюневальд ответил ему улыбкой.
— Вы разрешили дело, над которым ломали голову многие офицеры, начиная с тридцатых голов. Большинство из них трагически погибло, немногие сбежали… Поздравляю вас.
— Ээээ, — заметил Мищук. — Один черт, этот убийца тебя захерачит.
— Поглядим, что принесет нам новый день.
Славек направился к выходу. Затем остановился и обернулся. На территории внутреннего дворика никого не было. Солнце пряталось за крышами монастырских зданий.
Сташевский сорвал несколько цветков и вложил их в пакетик из пленки. Он собирался передать их для химического анализа. У него имелись сомнения относительно того, следует ли раскрывать механизм, чтобы отдать кому-то в руки столь страшное оружие. Остерманн и фон Крёцки, чертовы гении. А может, просто-напросто, сжечь цветы, вывезти землю с дворика и под каким-либо предлогом разрушить комнату в управлении? Он направился к выходу. Остерманн и фон Крёцки. Два человека, переполненных мечтаниями. Которые не желали случать военные марши и барабанную дробь. Которые не могли вынести того, что исчезают их соседи, которые не любили чада горящих домов. Просто-напросто, они хотели иметь свой многонациональный Бреслау навсегда. Два гениальных ученых и их Бреслау forever.
— Вам это удалось, парни, — буркнул себе под нос Славек, выходя на площадь епископа Нанкера. Он огляделся по сторонам. — Дело заняло кучу времени, но сейчас Вроцлав именно таков, каким вы желали его видеть.
Сташевский направился к спец автомобилю. Он был единственным офицером полиции, который не убегал, не погиб, его не вывезли отсюда на катафалке; он только шел по улице Лацярской в сторону, противоположную той, чем все до него до сих пор. В течение почти что восьмидесяти лет.
Гофман открыл двери машины.
— Ну и как? — спросил он. — Пришел ты к чему-нибудь, бормоча сам себе на пустом дворике?
— Да. Отзови подкрепление.
— Оки.
Техник выключал все приборы.
— Я ничего не понял.
— Да и не надо. — Гофман сладко улыбнулся ему. — Извлеки все диски и отдай Сташевскому.
— Но ведь это же не по правилам! — ужаснулся техник.
— Молчи, когда старшие говорят. — Гофман сам укладывал серебристые кружки в пластиковую коробочку.
Чертов специалист. Он один прекрасно понимал, что все эти записи никто не должен увидеть. Кроме того, он вырвал листок из оперативного дневника спецмашины. Впоследствии он заполнит следующую какой-нибудь ерундой, чтобы отчитаться за день. Коллега отдал заполненную коробку Сташевскому. Тот тоже улыбнулся. Иногда у него создавалось впечатление, что во всем управлении есть только два офицера, способных думать перспективно.
Славек быстро пересчитал диски. Их было тринадцать.
Дежурный полицейский в воеводском управлении, увидав Сташевского, поднялся с места.
— Вас желает видеть пан заместитель коменданта, — доложил он.
— Так замечательно сложилось, что я его тоже желаю видеть.
— Ага, — вспомнил дежурный еще кое-что. — Сцапали тех двух шутников, что звонили разным людям. Ну, те самые, что говорили, будто бы похитили вашу жену. Два говнюка, уже в камере. Им что-нибудь передать от вас?
— Ага. Отругать за то, что не похитили жены и в самом деле.
Полицейский рассмеялся и отдал салют.
— Будет сделано. Уж мы их отхренач… отругаем….
Сташевский пробежался по нескольким десяткам ступеней лестницы в суперсовременном, как на те времена, здании немецкой полиции. Хотя и сегодня она вызывала восхищение. И уж наверняка — одышку. Он догадывался, что в приемной заместителя ему придется отсидеть свои полчаса. Заместитель был человеком старой закалки и желал, чтобы все подчиненные прочувствовали степень его власти. Пускай даже путем ожидания в компании столь же скучающих коллег. Славек ошибался, ему была оказана исключительная честь: его вызвали уже через двадцать минут.
— Приветствую вас. — Заместитель коменданта располагался в огромном кабинете, способном разместить даже небольшую частную фирму. Был у немцев размах, когда они все это проектировали. Сташевскому показалось, что он сидит в миниатюрном соборе. — Что же, мне следует с вами поговорить.
Но Славек его перебил:
— Мне тоже. Только что я решил дело, над которым ломали головы офицеры, работающие в этом здании почти что восемьдесят лет. Большинство из них погибло, небольшой части удалось избежать смерти. Но я это дело расколол.
— Честь и хвала. Честь и хвала, — несколько растерянно произнес заместитель.
— Кроме того, у меня есть убийца, который пришил генерала Папалу и семью Ярошевичей. Это тот же человек, который застрелил Улофа Пальме.
— Нет, нет и нет. — В голосе заместителя прозвучали резкие нотки. — Мы в политику не вмешиваемся.
Сташевскому казалось, что все это ему снится. Или что сидящий напротив чиновник попросту глухой. Скорее всего, здесь шла какая-то игра, правила которой были ему неизвестны. Но он тут же успокоился, как всегда перед операцией. Теперь его голос звучал тихо и спокойно.
— Это не политика. У меня есть Миллер, который застрелил Папалу, Ярошевичей и шведского премьера. Которого спецслужбы нанимали для…
— А вот в такое мы совершенно не вмешиваемся! — резко перебил его заместитель. Какое-то мгновение казалось, что он разнервничался, но потом успокоился столь же быстро, как и Сташевский. Следовательно, не был он испорчен до мозга костей. Просто, он был неудачником. — Я вызвал вас по другому вопросу.
Спокойствие. Спокойствие — это ключ для решения всех дел. Спокойствие излечивает, позволяет управлять ситуацией.
— Я что, неясно сказал? — Теперь Сташевскому начинало быть по-настоящему весело. Более-менее, он уже понимал, в чем тут дело. — Я решил дело, в ходе которого уже погибло много офицеров крипо, милиции, УБ, полиции и…
— А кого это волнует? — Заместитель решил быть до конца честным.
Сташевский лучился улыбкой.
— Кого это волнует? — повторил сидящий за столом офицер, снимая очки. — Так вот, — перешел он к делу, — я вынужден уволить вас с работы.
Сташевский поглядел в окно. Солнце отражалось в крепостном рву, единственном остатке от системы обороны Вроцлава, разрушенной по приказу Наполеона Бонапарта.
— Понятное дело, я хочу, чтобы все кончилось мирно. Никаких дисциплинарных комиссий, — продолжал заместитель.
— Выходное пособие в размере трех месячных оплат, компенсация за отпуск. Тринадцатая зарплата.
— Из настоящих специалистов у вас останется один Гофман. Возможно, Корженевский. А потом уже только уборщица.
— Не надо язвить. Гофманом мы тоже займемся. — Случайно, он столкнул локтем папку с личным делом Сташевского. Снизу, и вправду, лежала папка Гофмана. — Нонконформисты, — заместитель коменданта доказал, что иностранные слова тоже ему известны, хотя какое-то время он задумался над тем, что же сказал. — Это партизанщина, а не честная полицейская работа!
— Мне все же кажется, будто бы я сплю. Ведь я же раскалываю самые сложные дела. Такие, за которые кто-то другой даже не знает, как взяться.
— И сколько вы их решаете? Одно? Два за год? Пять? А у меня здесь имеется аспирант[106] Южвяк, который за то же самое время заканчивает тридцать дел!
Это уже была чистейшей воды болтовня. Обычная словесная потасовка. С тем только, что Сташевский в ней не участвовал. Он все понял и прекрасно развлекался. Он был тем солдатом из окопа, который первым понял, что командование никакого артиллерийского подкрепления не даст, а к тому же еще и выстрелит в спину. Никаких проблем. Хотят? И черт с ними — пускай имеют.
— А… это тот, что раздувает стоимость краденых собак до такой суммы, чтобы административный проступок превратился в преступление. Потом хватает такого любителя, потому что на него указали пальцем соседи, и вот, раскрываемость сто процентов.