Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенками окон, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.
Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили притаившихся в засаде бойцов, но, готовые к этому, люди ничем не выдавали своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои позиции. Автоматчики с торжествующими криками, толпой врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.
Так добывали патроны много раз. Но все равно их было слишком мало — враг наседал все сильнее, и, зная, какой ценой достаются боеприпасы, бойцы расходовали их скупо и расчетливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в цель. И когда однажды кто-то из бойцов в присутствии Фомина сказал, что последний патрон он оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему, обращаясь ко всем:
— Нет, друзья, и последний патрон надо тоже посылать во врага. Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для них, для фашистов.
Немцам удалось занять большинство помещений в юго-восточной части казарм, откуда ушли основные силы бойцов 84-го полка. Шли упорные бои за клуб и Белый дворец, и здания эти по нескольку раз переходили из рук в руки. Все чаще немецкие танки проникали через трехарочные ворота во двор Центрального острова. Они подходили вплотную к казармам и прямой наводкой в упор били по амбразурам окон, а иногда и врывались внутрь здания через большие, широкие двери складских помещений первого этажа. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошел в казарменный отсек, над дверью которого наш санитар вывесил большое, заметное издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу лежали тяжело раненные. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в дверях танка, а машина, на мгновение приостановившись, со злобным ревом ринулась внутрь прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу, безжалостно давя беззащитных людей…
Как ни упорно сопротивлялись защитники крепости, враг постепенно одолевал их. С каждым днем перевес его становился все более подавляющим.
В этих условиях не имело никакого смысла дальнейшего пребывание в крепости женщин и детей. Их неминуемо ждала смерть от голода и жажды или гибель под развалинами от тяжелых бомб, которые авиация противника ежедневно сбрасывала на крепость. Как ни жесток был враг, как ни тяжело и унизительно было попасть в его руки, все же оставалась надежда на то, что он пощадит женщин и детей. Вот почему решено было отправить их в плен.
Когда весь израненный, но оставшийся в строю бойцов начальник погранзаставы лейтенант Андрей Кижеватов пришел в подвал казарм 333-го полка, чтобы сообщить об этом решении, женщины стали протестовать.
— Не гоните нас на муки, — со слезами упрашивали они. — Все равно убьют нас фашисты да еще мучить будут. Лучше уж сами перестреляйте нас здесь вместе с ребятами.
Но Кижеватов был непреклонен, заявив, что таков приказ командования.
— Вы-то что станете делать? — спросила у него одна из женщин.
— Мы принимали присягу и будем выполнять ее до конца, — ответил Кижеватов. — Так и передайте нашим, когда они придут.
Пете Клыпе как подростку предложили тоже идти в плен вместе с женщинами и детьми. Но мальчик гордо отказался, заявив, что он считает себя красноармейцем и останется с товарищами, чтобы драться до конца.
Он уже успел показать себя и метким стрелком, уложившим не одного гитлеровца, и смелым, решительным бойцом во время рукопашных схваток, и дерзким разведчиком. Уступая его просьбам, командиры разрешили ему остаться.
Бойцы смастерили белый флаг, и женщины, взяв на руки детей, вышли к берегу Буга и сдались в плен.
Такая же сцена произошла в убежище, где находились жены и дети командиров 98-го противотанкового артиллерийского дивизиона.
— Вы должны постараться спасти детей, — сказал женщинам старший политрук Нестерчук, командовавший обороной на этом участке. — Но будьте готовы ко всему — к унижениям, издевательствам, побоям и даже к смерти. Помните, что вы обязаны вынести все во имя нашей Родины и во имя своих детей.
Четырнадцатилетняя дочка Нестерчука Лида, еще в первые дни отбившаяся от матери и брата и оказавшаяся вместе с отцом, громко плакала и просила оставить ее в крепости. Но Нестерчук не согласился. Лида слышала, как он сказал одному из командиров:
— Нет, пусть она уходит — у меня не поднимется рука застрелить ее, когда наступит конец. В моем пистолете осталось два патрона — один для врага, другой для себя.
И Лида вместе с другими женщинами и детьми была отправлена в плен.
Ожесточение боев все росло. Торопясь покончить с крепостным гарнизоном, противник, не считаясь с потерями, бросал на штурм все новые силы.
В последние дни июня особенно напряженная борьба шла на северном участке Центрального острова, около трехарочных ворот, где сражались бойцы Зубачева и Фомина — главное ядро осажденного гарнизона. Немцам удалось занять несколько казарменных отсеков, примыкающих к трехарочным воротам с запада, но затем группа Бытко, державшая здесь оборону, остановила продвижение автоматчиков внутри кольцевого здания. А бойцы Фомина и Зубачева срывали все попытки врага закрепиться в восточном крыле казарм. Это крыло было тупиковым, и стоило противнику прочно занять первые помещения, примыкающие к трехарочным воротам с востока, автоматчики смогли бы теснить наших стрелков внутри здания в сторону тупика. Эту опасность сознавали все, и борьба за помещения, смежные с воротами, отличалась крайним ожесточением. По нескольку раз в день автоматчики врывались туда, но тотчас же, передаваемый из отсека в отсек, по всей линии восточного крыла казарм проносился тревожный сигнал: «Немцы в крайних комнатах!», и бойцы, не ожидая команды, дружно бросались отбивать эти помещения в бешеной рукопашной схватке. Так продолжалось изо дня в день, и вскоре крайние помещения были до половины окон завалены убитыми гитлеровцами и телами советских бойцов, но и на этих горах трупов по-прежнему яростно дрались гранатами, штыками, прикладами, и всякий раз противнику не удавалось закрепиться в этих ключевых комнатах.
Тогда к воротам были посланы команды подрывников. Как только начиналась очередная атака автоматчиков, подрывники по крышам и чердакам пробирались в восточное крыло казарм. Мощные толовые заряды спускались по дымовым трубам в первые этажи, внезапные взрывы обрушивали на головы бойцов потолки и стены, и здание постепенно, метр за метром, превращалось в развалины, под которыми гибли последние защитники этого рубежа.
Здесь, отбиваясь от наседавших автоматчиков, был похоронен под грудой камней писарь штаба 8 4-го полка рядовой Федор Исаев, хранивший у себя на груди боевое знамя полка. Здесь, израненные и обессиленные, были захвачены в плен дравшиеся вместе с Фоминым и Зубачевым политрук Петр Кошкаров, бойцы Александр Филь, Иван Дорофеев, Александр Ребзуев и другие.
Еще более трагичной была судьба полкового комиссара Фомина. Оглушенный взрывом, полузасыпанный камнями, он вместе с несколькими бойцами был извлечен немцами из-под развалин. Пленных привели в чувство и под сильным конвоем погнали к Холмским воротам, где их встретил гитлеровский офицер, хорошо говоривший по-русски и приказавший автоматчикам тщательно обыскать каждого из них.
Все документы советских бойцов были давно уничтожены по приказу Фомина. Сам комиссар был одет в простую солдатскую стеганку и гимнастерку без знаков различия. Исхудалый, обросший бородой, в изодранной одежде, он ничем не отличался от других пленных, и бойцы надеялись спасти его жизнь.
Но среди попавших в плен оказался предатель, который не перебежал раньше к врагу, видимо, только потому, что боялся получить пулю в спину от советских бойцов. Теперь наступил его час, и он решил выслужиться перед гитлеровцами. Льстиво улыбаясь, он выступил из шеренги пленных и обратился к офицеру:
— Господин офицер, вот этот человек не солдат, — вкрадчиво сказал он, указывая на Фомина. — Это комиссар, большой комиссар. Он велел нам драться до конца и не сдаваться в плен.
Офицер отдал короткое приказание, и автоматчики вытолкнули Фомина из шеренги. Улыбка сползла с лица предателя — воспаленные, запавшие глаза плен-пых смотрели на него с немой угрозой. Один из немецких солдат подтолкнул его прикладом, и, сразу стушевавшись и блудливо бегая глазами по сторонам, предатель снова стал в шеренгу.
Несколько автоматчиков по приказу офицера окружили комиссара кольцом и повели его через Холмские ворота на берег Мухавца. Минуту спустя оттуда донеслись очереди автоматов.
В это время недалеко от ворот на берегу Мухавца находилась еще одна группа пленных советских бойцов. Среди них были и бойцы 84-го полка, сразу узнавшие своего комиссара. Они видели, как автоматчики поставили Фомина у крепостной стены, как комиссар вскинул руку, что-то крикнул, но голос его тотчас же был заглушен выстрелами.
Так погиб полковой комиссар Ефим Фомин, верный сын Коммунистической партии, один из главных организаторов и руководителей героической обороны Брестской крепости.
Остальных пленных спустя полчаса под конвоем вывели из крепости. Уже в сумерки их пригнали к небольшому каменному сараю на берегу Буга и здесь заперли на ночь. А когда на следующее утро конвоиры открыли двери и раздалась команда выходить, немецкая охрана не досчиталась одного из пленных. В темном углу сарая на соломе валялся труп человека, который накануне предал комиссара Фомина. Он