Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по амбразурам каземата ударили немецкие пулемёты. Но обстрел снаружи не мог поразить его – бойницы были направлены так, что приходилось опасаться только рикошетной пули.
Потом донеслись крики: «Рус, сдавайся!» Он догадался, что солдаты в это время приближаются к каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала. Гаврилов выждал, когда крики раздались совсем рядом, и одну за другой бросил две гранаты – в правую и левую амбразуры. Враги кинулись назад, и он слышал чьи-то протяжные стоны – гранаты явно не пропали даром.
Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчётливо выждав, бросил ещё две гранаты. И опять гитлеровцы отступили, но зато у него осталась только одна, последняя граната и пистолет.
Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур, но автоматная очередь прогремела за его спиной – один из автоматчиков показался в дверях. Тогда он метнул туда последнюю гранату. Солдат вскрикнул и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор, подняв пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент что-то влетело в другую бойницу и ударилось об пол – блеснуло пламя взрыва, и Гаврилов потерял сознание.
ПРИЗНАНИЕ РОДИНЫ
Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими сейчас в Москве, мне пришлось выступать перед работниками одного из крупных московских научно-исследовательских институтов. Речь шла о событиях Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями крепости, я рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.
После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями, председатель собрания предоставил слово научному сотруднику института инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что в заключение таких встреч обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к защитникам крепости со словами привета и благодарности.
Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы все насторожились.
– Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, – сказал инженер. – Дело в том, что 23 июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и доставили в Южный военный городок Бреста, я находился там, в лагере, среди наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас носилки, на которых лежал какой-то словно высохший, весь чёрный, до предела истощённый человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили, что этот командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с необыкновенным упорством сражался в крепости один против десятков гитлеровцев.
Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный корпус лагеря, к пленным подошёл приехавший сюда немецкий генерал. Обратившись к ним, он сказал:
– Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов. Сражаясь в крепости, он показал высокую доблесть и мужество. Немецкое командование уважает героизм даже в противнике. Поэтому мы приказали поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять ему пищу из нашей офицерской кухни.
Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся последующая история майора Гаврилова показывает, что красивые фразы гитлеровского генерала остались чистейшим лицемерием и позёрством.
Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового, дежурившего у дверей комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького сознания этого снова лишился чувств.
Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то обед. Но он не мог глотать, и эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь, врачи стали применять искусственное питание.
Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих документах. Успел ли он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову припомнилось, что там, в каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к нему, он всё время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это, вспомнить не удавалось.
Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой, Гаврилов тотчас же ощупал нагрудный карман своей гимнастёрки. Документов при нём не было. И он решил, что на всякий случай назовёт вымышленное имя.
Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и потащили на допрос. В канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола, и он едва удерживался на стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.
– Фамилия? – спросил через переводчика эсэсовец.
– Галкин, – слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул кулаком по столу.
– Nein! Gavriloff! – закричал он.
Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов решил отпираться до конца.
– Звание? – последовал новый вопрос.
– Лейтенант, – сказал Гаврилов. – Лейтенант Галкин.
– Nein! Major! Verfluchte Schwein! – уже яростно заревел эсэсовец и, вскочив с кресла, ударил Гаврилова кулаком в лицо.
Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором столь красиво распространялся немецкий генерал.
Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец решил не продолжать допроса. Пленного потащили назад.
Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты выволокли его во двор и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к кирпичам.
«Конец!» – мелькнуло у него.
Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое щёлканье. С трудом он приподнял голову и взглянул. Против него с фотоаппаратом в руках стоял немецкий офицер. Его фотографировали.
Солдаты принесли Гаврилова в госпиталь и уложили на ту же койку. Больше его не допрашивали. Но Гаврилов понимал, что за него примутся, как только он немного поправится. Надо было постараться как-то, хоть ненадолго, исчезнуть из поля зрения лагерной администрации, чтобы немцы на время забыли о нём.
Сделать это помогли наши врачи Ю. В. Петров и И. К. Маховенко, лечившие Гаврилова. Они заявили, что пленный майор заболел тифом, и перевели его в тифозный барак, куда немцы боялись показываться. Там он провёл несколько недель, и за это время врачи успели подлечить его. А когда он начал ходить, те же Петров и Маховенко устроили его работать в одной из лагерных кухонь. Это означало для него жизнь: даже в условиях нищенского лагерного питания около кухни можно было подкормиться и восстановить силы.
Многие пленные в лагере знали о подвиге майора Гаврилова. К нему относились с уважением и нередко обращались с вопросами: «Что вы думаете о положении на фронтах?», «Выдержит ли Красная Армия натиск гитлеровцев?» и т. д. И каждый раз он пользовался этим, чтобы побеседовать с людьми, доказать им, что успехи врага носят лишь временный характер и что победа Советского Союза в этой войне не подлежит сомнению. Эти беседы поднимали дух пленных, укрепляли их веру в будущее торжество нашего дела, помогали им более стойко переносить тяготы и лишения лагерной жизни.
Так продолжалось до весны 1942 года. Потом Южный городок расформировали, и Гаврилов после скитаний по разным лагерям Польши и Германии вскоре оказался близ немецкого города Хаммельсбурга. Здесь гитлеровцы устроили большой офицерский лагерь, где содержались тысячи наших пленных командиров.
В Хаммельсбурге судьба свела Гаврилова с другим замечательным героем Великой Отечественной войны, нашим крупнейшим военным инженером, генерал-лейтенантом Дмитрием Карбышевым. Тяжело раненный Карбышев попал в фашистский плен ещё в 1941 году и держался в лагерях с поразительным достоинством и гордостью, презрительно отвергая все попытки врагов склонить его на свою сторону. Этот горячий патриот Родины подавал своим товарищам по плену пример поведения советского воина, неустанно внушал им мужество и стойкость в борьбе со всеми страшными испытаниями вражеской неволи.
Однажды, беседуя с Карбышевым, Гаврилов спросил его мнение о том, когда кончится война. Генерал грустно усмехнулся.
– Вот съедим раз тысячу нашей баланды, и война кончится, – сказал он и тут же добавил: – Кончится, безусловно, нашей победой.
Баланду в лагере давали один раз в день. Значит, по мнению генерала, война кончится только через три года. Гаврилову этот срок показался тогда чересчур долгим. И лишь потом он убедился, какими пророческими были слова Карбышева: война кончилась примерно через три года после этого разговора, но самому генералу не пришлось дожить до победы: он был зверски уничтожен гитлеровцами в лагере смерти Маутхаузене – эсэсовцы обливали его водой на морозе, пока он не превратился в ледяную глыбу.
Много раз там, в Хаммельсбурге, Гаврилов думал о побеге из плена. Но лагерь находился в глубине Германии и тщательно охранялся. К тому же Гаврилов всё время болел: его постоянно сваливала с ног тяжёлая малярия и остро сказывались последствия ранения и контузии – майор был полуглухим и почти не мог владеть правой рукой. Побег осуществить так и не удалось, и только накануне победы он был освобождён.
Все эти годы вражеской неволи Гаврилов вёл себя, как подобает коммунисту и советскому гражданину, и ничем не унизился перед врагом. Он легко прошёл государственную проверку, был восстановлен в звании майора и осенью 1945 года получил новое назначение.
Оно выглядело несколько неожиданным. Этот человек, который только что перенёс страшный, истребительный режим гитлеровских лагерей и испытал на себе все бесчеловечные издевательства врага над людьми, оказавшимися в его власти, сейчас был назначен начальником советского лагеря для японских военнопленных в Сибири.
Казалось бы, человек мог ожесточиться там, в плену, и теперь в какой-то мере вымещать все, что он пережил, на прямых союзниках врага. Но Гаврилов и здесь остался настоящим коммунистом и советским человеком. Он сумел с исключительной гуманностью, образцово поставить дело содержания пленных в лагере. Он предотвратил эпидемию тифа среди японцев, ликвидировал злоупотребления со стороны японских офицеров, через которых снабжались пленные солдаты. Я видел у него документы с выражением благодарности по службе за хорошую постановку дела в лагере.