Но сколько ветеранов-фронтовиков сейчас со слезами на глазах вспоминают безымянную девушку, вытащившую их, полуживых, из огня, или благословляют золотые руки хирурга и мечтают встретить и обнять людей в белых халатах, которые спасли им жизнь?! И сколько тысяч пленных сумели пройти через муки адовых лагерей Гитлера и живут теперь на земле только потому, что рядом с ними, такими же бесправными узниками, как они, были люди благородного долга – русские врачи?!
В заводы болезней и смерти, в фабрики уничтожения людей превратили фашисты свои лагеря для военнопленных. И только пленные врачи были единственным препятствием на пути этого уничтожения, единственными борцами со смертью. Гитлеровцы вынуждены были в той или иной степени мириться с существованием лагерных ревиров и с деятельностью врачей, во-первых, потому, что использовали пленных как рабочую силу, а во-вторых, потому, что правительству Гитлера приходилось делать вид, будто оно выполняет правила международных конвенций, предписывающих оказывать медицинскую помощь солдатам и офицерам противника, попавшим в плен. А врачи, рискуя жизнью, изобретательно и широко пользовались своими возможностями – спасали умирающих от голода, объявляя их больными, скрывали в заразных бараках тех, кого ждала смерть, участвовали в борьбе лагерного подполья, помогали узникам бежать. Разоблачённые гестапо, они шли на казнь, принимали пытки и мучения, а в обычном лагерном быту терпели вместе со всеми пленными голод, побои и издевательства.
Брестские врачи прошли весь этот путь, и много истинных героев было среди них, выполнивших честно свой долг и в дни боев за крепость, и позднее, в фашистском плену.
Жил и работал до войны в городе Бресте главный хирург областной больницы Степан Трофимович Ильин[2], пожилой, широкоплечий и сильный человек с суровым широким лицом крестьянина и с большими рабочими руками, делающими хирургические чудеса на операционном столе. Много лет подряд он работал здесь, и сотни жителей Бреста были обязаны ему жизнью.
В то памятное утро 22 июня 1941 года Ильин, сразу поняв, что произошло, первым делом прибежал в военкомат. Но там ему сказали, что никаких приказов о мобилизации ещё нет, и он поспешил в горисполком, где уже никого не застал. Встретив на улице нескольких работников облздравотдела, он решил вместе с ними уходить из города – доктору было ясно, что оставаться в Бресте ему нельзя, – здесь все знали его не только как хирурга, но и как активного коммуниста.
Путь их лежал мимо дома Ильина, и, попросив спутников минуту подождать его, врач побежал предупредить жену. Но в это время к дому подъехала больничная машина «скорой помощи», и взволнованная медсестра кинулась к Ильину:
– Степан Трофимович, голубчик, скорее в больницу! Там раненых тьма-тьмущая – и ни одного врача. Дети умирают!
Ильин остановился в смущении и растерянности. Все, что он делал до сих пор, казалось ему единственно правильным. Он хотел уйти из города, чтобы примкнуть к первой же воинской части. Доктор был твёрдо уверен, что теперь, с началом войны, его место в армии, и у него не оставалось сомнений в том, какая участь его ждёт, если он попадёт в руки гитлеровцев. Но вдруг сейчас, увидев перед собой дрожащую от волнения, заплаканную сестру, узнав от неё, что происходит в больнице, он впервые по-иному оценил своё поведение. Он должен был прийти в больницу хотя бы ненадолго, для того чтобы навести там порядок, подбодрить сестёр и санитарок, вызвать врачей и организовать приём раненых. И ему стало стыдно, что он не сделал этого.
Он обернулся назад, туда, где на углу остались стоять его спутники, издали махнул им рукой и сел в машину. В голове у него уже был готов план действий. Сейчас он приедет в больницу, срочно вызовет всех беспартийных врачей, которые могут без особых опасений остаться в городе, назначит вместо себя одного из них и тотчас же уедет из Бреста.
Но он не представлял себе того, что ждало его в больнице. И двор и здание были сплошь заполнены ранеными – их скопилось тысячи две, если не больше. Сюда свозили военных, сюда сползались все, кто пострадал на улицах при обстреле и бомбёжках.
– Доктор, дорогой! Степан Трофимович! Родной наш!.. – неслось со всех сторон, пока они с сестрой с трудом пробирались к дверям, осторожно перешагивая через лежащих на земле, истекающих кровью людей.
И, прежде чем Ильин вошёл в больницу, он понял, как трудно будет ему уйти отсюда.
Сёстрам и санитаркам, с восторгом встретившим его появление, он показался таким же, как обычно. Высокий, сильный, он одним своим видом внушал им спокойствие и уверенность. Как всегда, сосредоточенно хмурым было его лицо, а голос звучал с привычной грубоватой властностью. И никто из сослуживцев Ильина не подозревал, каким нерешительным человеком чувствует себя сейчас доктор и какая сложная борьба мыслей и чувств происходит в нём.
Он велел одной из санитарок объехать на машине всех врачей с приказом немедленно явиться в больницу. Он осмотрел первую группу раненых и распорядился прежде всех положить на операционный стол лётчика-лейтенанта с раздроблённой ногой, доставленного на машине с аэродрома. Он обошёл палаты, указывая, как лучше разместить раненых. И все это время он думал об одном, казалось, неразрешимом противоречии: ему нельзя оставаться в городе, но и уйти он не может.
Так и не решив этого вопроса, он торопливо вымыл руки, надел халат, шапочку, маску и подошёл к операционному столу.
Лётчик, молодой человек лет девятнадцати – двадцати, с бледным, обескровленным лицом, широко раскрыв глаза, пристально смотрел на врача. Ему предстояло ампутировать ногу почти до колена, и Ильин предупредил его, что будет оперировать без наркоза – усыплять лейтенанта было некогда, хирурга ждали другие раненые. Лётчик молча кивнул, и операция началась.
Вначале, как ни старался Ильин сосредоточиться только на том, что делает, он не мог не думать о своей судьбе, и, пока руки его совершали привычные быстрые движения, какой-то дальний уголок сознания продолжал решать тот же неотступно стоявший перед ним вопрос. Но мало-помалу внимание его все больше привлекал этот юноша, лежавший на столе.
Ильин знал, как мучительна операция, какую нестерпимую боль должен испытывать молодой лётчик. Он ожидал крика, стонов, но лейтенант молчал. Даже когда он начал пилить кость, у раненого не вырвалось ни одного стона, и на мгновение доктору показалось, что его пациент от боли лишился чувств. Он посмотрел в лицо лётчика, увидел крупные капли пота на его лбу, посиневшие от напряжения плотно сжатые губы, живые, полные муки глаза, и острая жалость и нежность к этому мальчику, так мужественно переносящему страдания, охватила его. Он уже ни о чём не думал и только торопился закончить операцию.
– Вот и все! – сказал он, наложив последний шов и наклоняясь к лицу лётчика.
В ответ неожиданно прозвучало тихое и спокойное:
– Спасибо, доктор!..
И Ильин, чувствуя, что у него от волнения перехватило горло, поспешно отошёл к умывальнику.
И тут он понял, что вопрос, так долго мучивший его, внутренне уже решён им. Судьбы этих двух тысяч искалеченных людей, затопивших больницу, были сильнее его личной судьбы. Все то, что недавно казалось ему противоречивым и несовместимым – долг коммуниста, долг врача и долг человека, – вдруг сразу слилось воедино в том, что он делал сейчас и будет продолжать делать дальше. Он ощутил себя здесь, у операционного стола, солдатом, который ведёт бой и не получил приказа об отступлении. И он уже твёрдо знал, что останется на своём боевом посту и не уйдёт отсюда, чем бы это ему ни грозило.
Он остался. Он работал до изнеможения весь этот день, работал и тогда, когда город был уже полностью занят врагом и немцы появились в больнице. Он стоял за операционным столом всю ночь и почти весь следующий день, только меняя окровавленные халаты. И среди его пациентов оказались некоторые из тех, что сражались в крепости, а попав в плен, были доставлены в городскую больницу.
А потом потянулись долгие месяцы страшной жизни в оккупации, жизни, полной страданий, произвола, смерти. И наконец наступил день, когда за ним пришли из гестапо: гитлеровцам донесли, что Ильин – коммунист.
Но как только его арестовали, в городскую управу посыпались коллективные петиции. Люди, которых он когда-то спас от смерти, их родные, друзья просили за него оккупантов. И хотя много тяжкого довелось пережить Ильину в тюрьме, гитлеровцы не решились расправиться с таким популярным в городе человеком и в конце концов выпустили его. А вскоре после этого доктор Ильин установил связь с партизанами и ушёл в один из отрядов, пробыв там до самого освобождения Бреста.
Степан Ильин был штатским, а не военным врачом. Но ещё в первые месяцы оккупации ему приходилось иногда бывать в лагере для пленных Южного военного городка, где работали его коллеги – военные медики из Брестской крепости, попавшие в гитлеровский плен. Он видел невыносимые условия этого лагеря, видел, как мрут от голода и болезней тысячи пленных, видел мучения наших людей и, страдая от невозможности помочь им, иногда думал, что его место как коммуниста и врача – там, среди узников фашизма, которые больше всего нуждаются в его помощи. Однажды, приехав туда, он заявил, что остаётся с пленными, и доктор Юрий Петров, руководивший ревиром Южного городка, с трудом отговорил его от этого намерения и почти насильно вытолкнул Ильина из ворот лагеря, быть может, тем самым сохранив ему жизнь. Недаром другой врач этого ревира, Сергей Сергеевич Ермолаев, позже находясь в лагере Седлец, оказался не в силах вынести все то, что ему пришлось видеть и пережить. Он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой, и все усилия врачей спасти его остались тщетными.
Юрий Петров, Иван Маховенко, Владимир Медведев, Василий Занин, Борис Маслов – все эти врачи из Брестской крепости взяли на себя в лагере Южного городка нелёгкую обязанность лечить и спасать от смерти наших раненых пленных. Это были хирурги высокого класса, мастера своей профессии, но им пришлось работать в недопустимой обстановке.