В эпоху брежневского безвременья все попытки оживить книгу наталкивались на непробиваемый «слоеный пирог» всевозможных властей. Сначала на верхних этажах шли сладкие заверения в необходимости переиздать, вернуть «Брестскую крепость» в круг литературы. Затем средний «слой» – пожестче и с горчинкой – покусывал книгу: речь шла уже не только об «изъятии» С. Матевосяна, но и Петра Клыпы, и Александра Филя; пока, наконец, дело не упиралось в абсолютно непробиваемую стену, точнее, в вату, где бесшумно гасились все усилия. А письма наши, очередные просьбы о встречах – как камушки в воду, впрочем, даже и кругов не было… И уже потянулись сведения о том, что где-то какой-то официальный цековский лектор публично заявил, что «герои Смирнова – липовые», и тому подобные «прелести».
К счастью, времена меняются – «Брестская крепость» вернулась к читателям. Вернулась, чтобы еще раз поведать людям о том, как удивителен Человек, каких высоких нравственных образцов способен достичь его дух…
И все же прошедшие годы запрета не идут из памяти, и, когда я с тупой болью думаю об этой горестной истории, мне вдруг открывается странная черта отцовской судьбы – после смерти он как бы повторил дорогу возвращенных им к жизни людей, обреченный испытать ее неровности собственной душой, заключенной в книге «Брестская крепость». Знать бы ему все это тогда, в пятидесятых…
Но нет!.. Не нужно было это печальное предвидение тогда, на исходе пятидесятых. Тогда его живой труд, зримо воплощенный в этих рано постаревших людях, гордо шагал по московским улицам.
Наши соседи уже не опасались за сохранность своих квартир, а радостно улыбались, завидев кого-нибудь из них, – теперь их знали в лицо. Прохожие узнавали в толпе, жали руки, вежливо и уважительно похлопывали по плечам. Бывало, и я шел с ними, в отблеске всенародного признания, по случаю перепадавшем и мне, поскольку был по-детски тщеславен. Для меня-то все они были никакими не знаменитыми героями, а близкими друзьями, почти что родственниками, запросто ночевавшими на моем диване. А это, согласитесь, греет душу.
Но отец!.. Отец прямо-таки упивался происходившим. Это было дело его рук, ощутимый результат его энергии, которая гнала его за тысячи километров в глухие медвежьи углы, сталкивала с непробиваемым бездушием царившей системы.
Ведь это он ночами на кухне читал десятки, потом сотни, а потом и тысячи писем, заваливших квартиру, – открыть летом окно стало проблемой: сначала нужно было переместить толстенные стопы конвертов, покрывавших подоконники. Это он проштудировал тысячи единиц документов во всевозможных архивах – от военного до прокуратуры. Это он первым после Родиона Семенюка потрогал в 55-м хрупкую ткань полкового знамени, зарытого в каземате крепости в дни обороны и вырытого теми же руками. Было чем восторгаться – все теперь материализовалось в людях, окружавших его.
И все же главная причина его восторга стала мне понятна гораздо позже, с годами. Он вернул этим людям Веру в справедливость, а это, если хотите, вера в самое жизнь.
Он вернул этих людей стране, народу, без чего они себе жизни не мыслили. Там, в смертельном Бресте, и потом, в лагерях смерти, они – изувеченные, прошедшие все степени голода, забывшие вкус человеческой пищи и чистой воды, гнившие заживо, умиравшие, кажется, сто раз на дню, – они все-таки выжили, спасенные своей невероятной, неправдоподобной верой…
Думаю, отцу тогда было всех радостнее убедиться в далеко не бесспорном факте существования справедливости. Он обещал ее им, потерявшим веру, он был ее невольным вершителем. И Бог мой, как же был он благодарен каждому, кто хоть самой малостью помогал, кто делил с ним эту тяжкую ношу.
Отец и его многочисленные и самоотверженные помощники, такие как, скажем, Геннадий Афанасьевич Терехов – следователь по особо важным делам, во времена перестройки известный всей стране, которого, к сожалению, уже нет в живых, – ставший с тех пор долголетним другом отца, и многие другие люди, совершили, на мой взгляд, неповторимый в истории человечества процесс реабилитации страны, народа, самой нашей истории в глазах тех, кому выпало пройти все круги ада – гитлеровский и сталинский…
А потом была поездка в Брест – настоящий триумф героев крепости. Да, было, было… И еще был праздник у нас, но особенно, конечно, у отца, когда крепости дали Звезду, а 9 мая объявили нерабочим днем и назначили парад на Красной площади!
Тогда ему, видимо, казалось, что все достигнуто. Нет, не в смысле работы – дорога его только раскатилась впереди. Достигнуто в смысле морального обеспечения звания «Ветеран войны». В те дни начала шестидесятых человеку с рядом орденских планок на пиджаке не было нужды, краснея, лезть в карман за удостоверением участника или, пуще того, инвалида войны – очередь расступалась сама.
Да, пережили мы с тех пор долгий период эрозии общественной нравственности. Но ведь есть же, не могут не существовать у просвещенных народов, к которым и мы себя относим, святые, ни временем, ни людьми не колеблемые ценности, без которых народ – не народ.
Нельзя нам сегодня обесценивать тот огромный духовный потенциал, что содержится в словах «Ветеран войны». Ведь их мало. Их ничтожно мало, и с каждым днем число это уменьшается. И – как-то тягостно представить – не за горами день, когда земля примет последнего. Последнего Ветерана Великой Войны…
Их не нужно ни с кем и ни с чем сравнивать. Они попросту несравнимы. Отец как-то поразил меня, заявив, что несправедливо нам иметь одинаковый статут Героя Социалистического Труда и Героя Советского Союза, поскольку первый проливает пот, а второй-то – кровь…
Пусть не покажется вам, читающим эти строки, что был он человеком без сучка без задоринки. Отец неотрывно связан со своим трудным, страшным временем. Как и большинство из тех, кто вырос и жил тогда, он не всегда умел различить белое и черное, не во всем жил в согласии с собой, и не всегда хватало ему гражданского мужества. К сожалению, и в его жизни случались поступки, о которых он не любил вспоминать, признавая, правда, открыто совершенные ошибки и пронеся этот крест до самой могилы. А это, думаю, качество не слишком распространенное.
Впрочем, не мне судить отца и его поколение. Кажется мне только, что дело, которому он служил с такой поразительной убежденностью и душевной силой, дело, которое он сделал, примирило его с жизнью и со временем. И насколько я могу об этом судить, он и сам понимал это, понимал и остро чувствовал трагическую неровность времени, в котором ему выпало прожить жизнь. Во всяком случае, нижеследующие строки, написанные его рукой, наводят на это заключение.
Как-то после смерти отца я нашел в его столе черновик письма Александру Трифоновичу Твардовскому. Твардовскому, чьим заместителем еще в первом составе «Нового мира» был отец, в те дни исполнилось шестьдесят лет. К юбиляру отец на всю жизнь сохранил трепетную любовь и преклонялся перед его личностью. Письмо это, помню, поразило меня. Вот отрывок из него.
Переделкино,
20.6.70
Дорогой Александр Трифонович!
Почему-то не хочется посылать Вам поздравительную телеграмму, а тянет написать что-нибудь нетелеграфное своей рукой.
Вы сыграли такую важную роль в моей жизни, что день Вашего шестидесятилетия невольно ощущаю как знаменательную дату в своей собственной судьбе.
Это не красные юбилейные словца. Я не раз думал о том, как повезло мне, что встретил Вас и имел счастливую возможность работать с Вами и быть некоторое время Вашим близким другом (надеюсь, что это не дерзость с моей стороны). Случилось это в очень критический, наверное, переломный момент моей жизни, когда распирала энергия и жажда деятельности, а эпоха, в которую мы в то время жили, могла ведь направить все это по разным руслам. И хотя, полагаю, что на сознательную подлость я и тогда не был способен, все же бог весть как могли сказаться обстоятельства и сложности тех времен, не встреться мне Вы, с Вашим большим чувством правды и справедливости, с Вашим талантом и обаянием. И во всем, что я делал потом, расставшись с Вами, всегда была доля Вашего влияния, воздействия на меня Вашей личности. Поверьте, я очень далек от того, чтобы преувеличивать свои возможности и сделанное мною, но все же мне иногда приходилось делать добрые человеческие дела, которые в старости доставляют чувство внутреннего удовлетворения. Я не знаю: сумел бы я сделать их или нет, если бы за душой не было встречи с Вами и Вашего никогда не прекращавшегося влияния. Наверное, нет! И за это мое Вам сердечное спасибо и мой низкий поклон ученика учителю…
Жалко, смертельно жалко, что не дожил отец до того дня, когда «Брестская крепость» впервые после долгого запрета увидела свет.
Жаль, что не суждено ему узнать посмертной судьбы его главной книги, подержать в руках пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр, тронуть обложку с тиснеными словами «Брестская крепость». Уходил он с тяжелым сердцем, без иллюзий по поводу главного дела своей жизни…
И в заключение – несколько слов о настоящем издании. В постсоветское время книга издавалась несколько раз. Разумеется, за прошедший период в исторической науке о Великой Отечественной войне появилось много новых фактов, свидетельств, документов. В отдельных случаях они исправляют некоторые неточности или ошибки, допущенные историками-документалистами в широко известных трудах об истории войны. В определенной степени это относится и к «Брестской крепости», поскольку во время ее создания историческая наука не располагала современной полнотой взгляда на начальный период войны.
Тем не менее, учитывая незначительность разночтений прижизненной авторской редакции книги с сегодняшней позицией историков, мы воздержимся от переделок. Это, очевидно, задача будущих изданий, нуждающихся в более обширном научном инструментарии.
Разумеется, есть в этом повествовании и идеологические перехлесты. Но не судите строго: как бы мы, сегодняшние, ни относились к реалиям времени создания этой книги, искренность автора не стоит подвергать сомнению.