Послушаешь, и правда – разве удивишь наш народ героическими делами? Ведь чуть ли не каждый в те военные годы был настоящим героем, то ли на фронте, то ли в тылу, то ли в страшном гитлеровском плену. И то, что в другие времена казалось бы поразительным примером человеческой доблести, выдержки, воли, терпения, самоотверженности, после всего пережитого нами вмещается порой в эти два спокойных, почти равнодушных слова – «ничего особенного».
Мне пришлось слышать, как эти два слова говорили о себе и русские люди Анатолий Виноградов и Раиса Абакумова, и армянин Самвел Матевосян, и украинец Александр Семененко, и белорус Александр Махнач, и татарин Петр Гаврилов. Так, наверно, сказал бы о себе, будь только он жив, и немец Вячеслав Мейер.
Да, немец! В числе защитников Брестской крепости были советские люди более тридцати наций и народностей, и среди них несколько немцев из Поволжья, героически сражавшихся здесь против немецких фашистов.
Высокого ясноглазого блондина, старшину Вячеслава Мейера, знал весь 84-й полк. Он был добрым товарищем, никогда не унывающим весельчаком, одаренным художником, чьи остроумные карикатуры в боевых листках или стенгазете неизменно собирали толпу хохочущих бойцов, как только вывешивался очередной номер.
В боях он показал себя храбрецом. Он дрался в первом штыковом бою около казарм своего полка, когда был перебит прорвавшийся в центральную крепость головной отряд немцев. Он участвовал в уничтожении группы автоматчиков, засевших в церкви, ходил в контратаки в районе моста через Мухавец, сражался в группе Фомина, в казармах 33-го инженерного полка.
А когда наступали моменты затишья, он попрежнему шутил, смеялся и был неистощим на разные выдумки, стараясь развеселить своих товарищей.
На второй или третий день войны немецкий самолет разбросал над Центральным островом кучу листовок, призывающих гарнизон сдаваться в плен. Мейер с несколькими своими друзьями-комсомольцами, ползая в развалинах, собрал целую пачку этих бумажек. На каждой из них Мейер нарисовал свиную морду и внизу по-немецки написал крупными буквами: «Не бывать фашистской свинье в нашем советском огороде!»
Потом они попросили разрешения у Фомина сходить за «языком». Комиссар отпустил их, и через два часа комсомольцы вернулись, ведя с собой связанного и испуганно озирающегося немецкого ефрейтора.
Его допросили, а затем под хохот собравшихся вокруг бойцов Мейер с помощью клея, добытого в штабной канцелярии, принялся оклеивать фашиста с ног до головы листовками со свиным рылом. В таком виде, похожий на густо заклеенную афишную тумбу, гитлеровец с поднятыми руками был отправлен назад, к своим. Крепость провожала его громким хохотом, и он уходил, недоуменно и опасливо озираясь, явно не понимая, почему его оставили в живых, и еще не веря своему счастью. Потом он скрылся за валом в расположении противника, и спустя несколько минут оттуда беспорядочно застрочили по нашей обороне пулеметы, и немецкие мины стали рваться в развалинах казарм. Было ясно, что послание Вячеслава Мейера дошло по адресу и гитлеровцы «обиделись».
Он погиб, этот веселый старшина, в самом конце июня, когда группа Фомина доживала свои последние дни. И погиб он славной, благородной смертью, без колебаний отдав свою жизнь во имя спасения товарищей.
Третий день не удавалось достать воды. Совсем рядом, за окнами казарм, в пяти-шести метрах блестел Мухавец. Но на том берегу немецкие пулеметчики настороженно следили за нашей обороной. Стоило только кому-нибудь на мгновение выглянуть в амбразуру – сразу несколько пулеметов начинали, захлебываясь, бить по этому месту. Ночью на валах за рекой загорались прожектора, наведенные на казармы, и каждые три-четыре минуты в воздух взлетала осветительная ракета – было светло как днем.
Уже десятка полтора смельчаков заплатили жизнью за попытку спуститься по крутому травянистому откосу к Мухавцу и набрать воды. Даже их тела не удавалось втащить назад под этим огнем.
Жажда становилась невыносимой. Но если те, кто оставался в строю, еще кое-как терпели, то раненые испытывали страшные мучения. Непередаваемо тяжко было слушать их хриплые стоны, их умоляющие голоса: «Братцы, воды! Водички! Хоть капельку!..»
Вячеслав Мейер был терпеливым человеком и стойко сносил все лишения, выпавшие на долю защитников крепости. Но спокойно видеть страдания раненых, умирающих друзей он не мог.
Человек с добрым, отзывчивым сердцем, он был готов на все, чтобы хоть немного облегчить их муки.
Это произошло среди бела дня, в минуту непродолжительного затишья. Мейер с товарищами отдыхал после очередного боя, сидя на полу у стены в одном из помещений в первом этаже казарм. Здесь был открытый люк в подвал, где на соломе лежали раненые. Сейчас, когда стало тихо, их стоны ясно доносились оттуда. Раненый лейтенант из 84-го полка метался, кричал в полубреду и поминутно просил пить. И Мейер, слыша его стоны, не выдержал.
Схватив котелок, валявшийся на полу, он бросился к окну.
Прежде чем его успели остановить, старшина выпрыгнул наружу, стремглав сбежал по откосу к воде, зачерпнул котелком и, бережно неся его в обеих руках, уже медленнее, чтобы не расплескать драгоценную воду, взобрался снова наверх.
Видимо, немецкие пулеметчики на этот раз зазевались или их ошеломила дерзость внезапной вылазки, но Мейер успел добежать до окна и протянул котелок товарищам.
Опершись руками на подоконник, он хотел впрыгнуть внутрь, и в этот самый момент с того берега раздалась очередь. Руки Мейера словно подломились, и он упал на грудь. Его втащили в помещение, и товарищи склонились над ним. Пуля попала ему в затылок, но он был еще в сознании.
– Воду… раненым… – успел сказать он, и голубые веселые глаза молодого старшины стали мутно-стеклянными. Мейер был мертв.
Нам известна его фамилия, у нас есть его фотография, мы можем отдать дань уважения памяти героя. Этого нельзя сделать в отношении многих других защитников крепости – мы просто не знаем их имен.
Кто был тот молоденький боец, почти мальчик, о котором вспоминают люди 44-го полка? Весь день он дрался с какой-то особой веселой удалью, будто чувство страха вообще было незнакомо ему. Он первым кидался в бой, поднимая за собой других навстречу атакующим автоматчикам, обгоняя всех, врывался в толпу бегущих назад фашистов, разя их штыком, и последним возвращался в укрытие, еще полный боевого возбуждения и желания скорее снова сойтись с врагом грудь с грудью.
И вдруг, уже в конце дня, он был ранен. Мина разорвалась позади него, и осколок ее попал ему в ляжку. Рана оказалась легкой – бойцу тут же перевязали ее, и он, хоть и прихрамывая, по-прежнему ходил в атаки. Но настроение его было непоправимо испорчено – он не мог примириться с такой раной.
– Что же я скажу теперь нашим, когда они придут? – чуть ли не со слезами говорил он товарищам. – Ведь они подумают, что я удирал от немцев – рана-то у меня сзади. Ребята, вы же видели – я вперед шел, когда ранило…
Его успокаивали, но он был неутешен и вовсе не думал ни о смерти, подстерегающей его здесь на каждом шагу, ни о тяжелых лишениях осады, а только о своем ранении, которое считал таким позорным, и о том, как стыдно ему будет, когда придут свои.
Невдомек было этому юному солдатику-герою, что через три дня другая, смертельная рана в грудь навсегда уложит его и, когда спустя три года придут сюда свои, только кости его будут белеть где-то в крепостных развалинах.
В этой книге рассказывается о десятках защитников Брестской крепости. Но сотни и тысячи имен таких же достойных славы героев обороны, как погибших, так и живых, здесь не упомянуты. Даже всех уцелевших невозможно перечислить в одной книге, а другие – и таких огромное большинство – остаются доныне безымянными.
Кто, например, назовет нам фамилию неизвестного музыканта из оркестра 44-го стрелкового полка? Вместе с группой своих товарищей в первые минуты войны при разрыве тяжелой авиабомбы он был завален в помещении музыкантского взвода. Они оказались заживо похороненными под грудой камней, и спасти их было невозможно, потому что этот участок казарм находился под непрерывным обстрелом и бомбежкой и к развалинам никто не мог подступиться. И тогда люди, находившиеся неподалеку, сквозь грохот взрывов вдруг услышали, как из-под этих развалин раздались звуки музыки. Неизвестный музыкант играл на трубе «Интернационал». Он как бы прощался этим со своими товарищами и говорил, что умирает как верный сын Советской Родины.
Петя Клыпа рассказал мне о подвиге одного политрука, фамилии которого мы также до сих пор не знаем. В первые минуты войны этот политрук собрал под своим командованием бойцов из разных частей и подразделений и вместе с ними дерзко двинулся прямо навстречу гитлеровцам, наступавшим с северной части крепости. Маленький отряд занял каменное здание на берегу Мухавца против Центрального острова и своим огнем преградил дорогу врагу. Тем самым политрук и его бойцы предотвратили возможный прорыв противника в центр крепости с тыла, со стороны главных Трехарочных ворот.
Они держались в этом доме почти до самого вечера, пока наконец гитлеровцы не подтащили сюда орудия и не начали прямой наводкой обстреливать здание, разрушая его. К концу дня у политрука осталась только небольшая группа бойцов, и, воспользовавшись минутой затишья, он вместе с ними бросился вплавь через Мухавец в центральную Цитадель, где в казармах находились наши. Но когда они вышли на берег, на них из засады неожиданно напал отряд автоматчиков. Тогда политрук приказал своим людям бежать к тем отсекам казарм, которые были заняты нашими бойцами, а сам с пистолетом в одной руке и с гранатой в другой бросился навстречу врагам. Он хотел задержать гитлеровцев и дать возможность своим бойцам спастись.
Его тотчас же окружили и схватили, выкручивая руки, стараясь вырвать пистолет и гранату. Но он в этой борьбе сумел дотянуться ртом до гранаты и зубами выхватил кольцо. Произошел взрыв. Петя Клыпа рассказывал, что он видел потом труп этого политрука на берегу Мухавца. Грудь его была разорвана, в неестественно выкрученной руке по-прежнему зажат пистолет, а в зубах стиснуто кольцо гранаты, и вокруг него разбросаны тела врагов, уничтоженных этим взрывом.