Первым делом он опять поглядел на часового – не слышал ли тот звука удара. Тот стоял неподвижно, как чучело. С пристани, пригнувшись, смотрел на палубу Мельник. Романов ободряюще замахал рукой, и тот исчез из виду – отошел, чтобы разбежаться.
Он прыгнул даже лучше, чем Романов, а тот, почти подхватив на лету товарища, втащил его на палубу. Вокруг не было ни души – команда спала, а вахтенный, верно, ничего не заметил.
Осторожно они прокрались к люку, ведущему вниз, и спустились в трюм. По рассказам товарищей, они знали, что у «Ариеля» три трюма. Нижний, видимо, был уже загружен и задраен; они попали во второй, средний, трюм, в один из его отсеков, уже наполовину заполненный коксом. Теперь надо было зарыться в эту кучу угля.
Но и это следовало правильно рассчитать. Если беглецы зароются слишком глубоко, завтра утром над ними насыплют такую гору кокса, что они не смогут выбраться наверх и погибнут в этой угольной могиле. Но мелко зарываться тоже не годилось – их могли обнаружить. Они долго прикидывали, как будет рассыпаться по отсеку сбрасываемый сверху кокс, и, наконец выбрав нужные места, заползли внутрь этой кучи. Только тогда, свернувшись калачиком в своем неудобном убежище, Романов почувствовал, как нестерпимо больно ему дышать – удар о край борта, видно, не обошелся даром.
Он кое-как заснул и проснулся от шума. Сверху в отсек с грохотом сыпался загружаемый кокс. Это продолжалось около часа, а потом неподалеку послышались голоса, лай собаки, кто-то ходил по грудам кокса, металлически звякнула крышка люка – и все стихло. Отсек задраили.
Романов и Мельник не знали, сколько еще простоял «Ариель» в Гамбурге – день, два или три, – и выползли из своего убежища, лишь когда почувствовали покачивание парохода. Они плыли!
Романов первым выбрался из-под кокса и помог вылезти своему спутнику. Мельник совсем обессилел и уже с трудом двигался. А у них в этом металлическом гробу не было ни капли воды, ни крошки пищи, и впереди лежал путь, который продлится неизвестно сколько дней. Но это был путь к свободе, путь на Родину, и ради него они были готовы на все, даже на смерть.
Когда пароход остановился в Киле, они снова зарылись в кокс и переждали обыск. Но потом Мельник уже не отозвался на зов товарища. Он был без сознания, и Романову так и не удалось привести его в чувство.
Неизвестно, сколько времени продержался после этого Романов. Муки жажды и голода становились все нестерпимее, потом наступила странная слабость, появилось тупое безразличие ко всему, и он уже ничего больше не помнил.
В крупном шведском порту Гетеборге рабочие, разгружая кокс, обнаружили в одном из трюмов «Ариеля» два трупа в одежде военнопленных из немецких лагерей, с буквами «SU» на спине.
Вызвали врача. Один из найденных и в самом деле был уже трупом, в другом еще теплилась слабая искорка жизни. Его увезли в больницу, а гетеборгские грузчики с волнением обсуждали происшедшее. Побег этих двух русских был первым и единственным побегом пленных из Гамбурга в Швецию на торговом судне.
Романов очнулся лишь через несколько дней в тюремной больнице шведской политической полиции: нейтральная страна встретила его не очень-то любезно из страха перед своим зловещим немецким соседом. Он поправлялся медленно, с трудом. Когда ему стало лучше, к его кровати несколько раз приходили какие-то люди, говорившие по-русски и убеждавшие его не возвращаться на Родину, а просить политического убежища в Швеции. Он отвечал одним и тем же – требовал, чтобы к нему вызвали сотрудника советского посольства.
Он добился своего и в конце концов попал в Стокгольм, к тогдашнему посланнику Советского Союза в Швеции, известной соратнице В. И. Ленина Александре Михайловне Коллонтай. К его огорчению, она отвергла все проекты возвращения на Родину через союзную страну. «Вы свое отвоевали», – сказала она и велела остаться жить в советской колонии в Швеции.
В 1944 году, когда сложила оружие Финляндия, Романов вернулся на Родину. Но все пережитое в крепости и в плену тяжело сказалось на его здоровье: он приехал домой больным человеком и немало времени провел в госпиталях. Говорят, туберкулез, то и дело одолевающий его, явился следствием не только испытаний, перенесенных в Брестской крепости, и лагерных лишений, но и того удара грудью о борт «Ариеля», которым завершился его прыжок с гамбургской пристани.
Но он не сдался болезням, как не сдавался фашистам. Несмотря на недуги, он сумел после войны окончить второй институт и работает инженером-строителем в одной из проектных организаций Москвы.
В 1957 году, когда Алексея Романова восстанавливали в рядах партии, в партийной комиссии ему показали его лагерную карточку пленного, в свое время оказавшуюся случайно в какой-то захваченной нашими войсками гитлеровской картотеке. Там была приклеена фотография Романова в одежде пленного с памятным ему номером 29563 и в графах педантично записаны все штрафы и аресты, которым он подвергался.
Внизу стояла последняя запись, заверенная печатью со свастикой: «№ 29563 бежал из лагеря 25 декабря 1943 года и пойман не был».
Романов долго и задумчиво разглядывал эту карточку, свою фотографию и вдруг, улыбнувшись, сказал:
– А ведь счастливый номер оказался. В этой лагерной лотерее мало кто выигрывал. Мне вот повезло.
Но члены партийной комиссии понимали, что дело не в счастливом номере, и единогласно проголосовали за восстановление коммуниста Алексея Даниловича Романова в рядах КПСС.
Солдаты жизни
Русский врач! Сколько большого, славного смысла в этих словах. Какие волнующие имена и картины встают в воображении, когда вспоминаешь богатую подвигами историю нашей медицины.
Пирогов в окровавленном белом халате, спасающий героев Севастополя, и Боткин, окруженный больными. Медик, прививающий себе чуму, чтобы проверить действие открытой им вакцины, и скромный земский врач, высасывающий гной из горла больного дифтеритом ребенка. Светила советской хирургии Николай Бурденко и Александр Вишневский. И огромная безымянная армия рядовых врачей, фельдшеров, медсестер, санитаров – армия бойцов против смерти, солдат жизни, каждый день и час делающих на земле свое такое важное и такое человечное дело.
Изо всех профессий, пожалуй, только медики не меняют характера своей деятельности, когда начинается война. Солдаты жизни в мирное время, они остаются такими же бойцами со смертью и на войне, только условия их работы становятся другими. Кто расскажет о бесчисленных девчушках в больших кирзовых сапогах, деливших с пехотой все ее тяготы, под пулеметным огнем, под снарядами и минами таскавших раненых на плащ-палатках или на своих плечах, о ротных и батальонных санитарках и медсестрах?! Кто расскажет о врачах и фельдшерах полковых санчастей и медсанбатов дивизий, работавших в переполненных ранеными палатках под артиллерийским огнем, о медиках армейских госпиталей, делавших свое дело под бомбежками?! Враг убивал их так же, как солдат и офицеров боевых частей, а они, носившие те же солдатские или командирские погоны, не могли вступить с ним в открытый бой, не имели права на прямое мщение и словно лишь косвенно участвовали в борьбе, стараясь спасти и вернуть в строй тех, кто дрался с оружием в руках.
Но сколько ветеранов-фронтовиков сейчас со слезами на глазах вспоминают безымянную девушку, вытащившую их, полуживых, из огня, или благословляют золотые руки хирурга и мечтают встретить и обнять людей в белых халатах, которые спасли им жизнь?! И сколько тысяч пленных сумели пройти через муки адовых лагерей Гитлера и живут теперь на земле только потому, что рядом с ними, такими же бесправными узниками, как они, были люди благородного долга – русские врачи?!
В заводы болезней и смерти, в фабрики уничтожения людей превратили фашисты свои лагеря для военнопленных. И только пленные врачи были единственным препятствием на пути этого уничтожения, единственными борцами со смертью. Гитлеровцы вынуждены были в той или иной степени мириться с существованием лагерных ревиров и с деятельностью врачей, во-первых, потому, что использовали пленных как рабочую силу, а во-вторых, потому, что правительству Гитлера приходилось делать вид, будто оно выполняет правила международных конвенций, предписывающих оказывать медицинскую помощь солдатам и офицерам противника, попавшим в плен. А врачи, рискуя жизнью, изобретательно и широко пользовались своими возможностями – спасали умирающих от голода, объявляя их больными, скрывали в заразных бараках тех, кого ждала смерть, участвовали в борьбе лагерного подполья, помогали узникам бежать. Разоблаченные гестапо, они шли на казнь, принимали пытки и мучения, а в обычном лагерном быту терпели вместе со всеми пленными голод, побои и издевательства.
Брестские врачи прошли весь этот путь, и много истинных героев было среди них, выполнивших честно свой долг и в дни боев за крепость, и позднее, в фашистском плену.
Жил и работал до войны в городе Бресте главный хирург областной больницы Степан Трофимович Ильин, пожилой, широкоплечий и сильный человек с суровым широким лицом крестьянина и с большими рабочими руками, делающими хирургические чудеса на операционном столе. Много лет подряд он работал здесь, и сотни жителей Бреста были обязаны ему жизнью.
В то памятное утро 22 июня 1941 года Ильин, сразу поняв, что произошло, первым делом прибежал в военкомат. Но там ему сказали, что никаких приказов о мобилизации еще нет, и он поспешил в горисполком, где уже никого не застал. Встретив на улице нескольких работников облздравотдела, он решил вместе с ними уходить из города – доктору было ясно, что оставаться в Бресте ему нельзя, – здесь все знали его не только как хирурга, но и как активного коммуниста.
Путь их лежал мимо дома Ильина, и, попросив спутников минуту подождать его, врач побежал предупредить жену. Но в это время к дому подъехала больничная машина скорой помощи, и взволнованная медсестра кинулась к Ильину:
– Степан Трофимович, голубчик, скорее в больницу! Там раненых тьма-тьмущая – и ни одного врача. Дети умирают.