Отозвался из столицы Казахстана Алма-Аты бывший сержант-минометчик 125-го полка Владимир Иванович Фурсов, узник гитлеровских лагерей Бяла-Подляска, Замостье и Торн. Позднее он побывал в Москве и лично рассказал мне свою историю. Он сражался в северо-западной части крепости, а потом на подступах к ней, около линии железной дороги, был ранен в бедро пулей, выпущенной из крупнокалиберного пулемета, и без сознания попал в плен.
Рана оказалась очень тяжелой – ему пришлось ампутировать ногу значительно выше колена. Беспомощный, безногий пленник, он испытал много тяжкого в фашистских лагерях, но все же дожил до освобождения и вернулся на Родину.
И тут, при возвращении домой, с В. И. Фурсовым произошел такой случай, который ни один писатель не ввел бы в свое сочинение из боязни, чтобы его не упрекнули в явной неправдоподобности. Но жизнь не боится прослыть выдумщицей и порой способна творить удивительные и почти невероятные совпадения.
Еще в 1941 году мать В. И. Фурсова, жившая в Алма-Ате, получила извещение о том, что ее сын пропал без вести, и считала его погибшим. На фронте был и ее старший сын, брат Владимира Ивановича. Этому посчастливилось больше, – он остался живым и здоровым до конца войны, все время переписывался с матерью, хотя за все эти четыре года не имел отпуска и не мог приехать навестить ее.
Вскоре после окончания войны он демобилизовался и дал телеграмму матери, извещая о дне и часе своего приезда.
Случилось так, что именно в это время Владимир Иванович, который после лагеря еще лечился в госпитале, выписался из него и поехал домой. Он предполагал, что мать считает его погибшим, но, освободившись из плена, не стал писать ей: он знал, что она сейчас же бросит все и отправится за сотни километров отыскивать его в госпитале. «Подлечусь, отлежусь, сделают мне протез – и тогда сам приеду без всяких предупреждений», – решил он и так и поступил. Ехал он в Алма-Ату, не давая никакой телеграммы, и знал, что его никто не встретит.
Надо же случиться так, что разные поезда, которые везли двух братьев, прибывали в Алма-Ату почти в одно время. Но поезд, которым ехал Владимир Иванович, пришел раньше, а поезд его брата немного опоздал.
Каково же было удивление Фурсова, когда, сойдя на перрон, он вдруг увидел неподалеку свою мать. Теряясь в догадках, как она могла узнать о его приезде, и глубоко взволнованный, он окликнул ее. Она обернулась, узнала его и, рыдая, бросилась ему на шею. Они оба плакали.
Внезапно Владимир Иванович заметил, что, плача и обнимая его, мать называет другое имя – имя его старшего брата.
– Мама, ведь я – Володя, – удивленно сказал он.
Мать вздрогнула. Словно не понимая, она резко отшатнулась от него, широко раскрытыми глазами и даже с каким-то страхом вглядываясь в лицо сына. И вдруг, побледнев и закрыв глаза, упала без чувств на перрон. Вокруг быстро собирался народ.
Она пришла встречать старшего сына. И решила, что это он, когда Владимир Иванович окликнул ее. Она не видела обоих сыновей четыре года, а между ними было некоторое сходство. Да и могла ли она подумать, что вернулся тот, кого она столько лет считала покойником?
Говорят, от радости не умирают. Мать привели в чувство, и она снова обняла своего воскресшего из мертвых сына. А через час пришел поезд, которым ехал брат Владимира Ивановича. В семье Фурсовых это был, наверно, самый счастливый день. Необычайная встреча была предметом всеобщего интереса в Алма-Ате, и о ней даже писали местные газеты.
Сейчас Владимир Иванович Фурсов живет там же, в Алма-Ате. Он уже кандидат биологических наук и старший преподаватель Казахского государственного университета.
Интереснейшее письмо прислал мне бывший военнопленный, а потом партизан Отечественной войны Павел Марков из Брянска. Он сообщил о том, что в гитлеровских концлагерях наши военнопленные пели песню о Брестской крепости.
«Впервые, – писал П. Марков, – я услышал ее, эту песню о легендарных защитниках Брестской крепости, в 1943 году в застенках лагеря военнопленных в гор. Кройцбурге (Верхняя Силезия) от лейтенанта Михаила Озерова, впоследствии замученного фашистскими палачами за организацию коллективного побега пленных из неволи.
На меня, тогда совсем обессилевшего от тяжелых ран и от голода, мужественные и простые слова этой песни произвели глубокое впечатление. Не ослабляли гордого звучания песни ни старый мотив, схожий с известным народным „Раскинулось море широко“, ни отсутствие литературных украшений в слоге.
Она звучала как гимн и откровение, вселяя в сердца измученных невольников гордость и надежду. Ее пели в тяжкие минуты испытаний. Не раз она доносилась из глухих гранитных щелей – карцеров, где медленно, но верно фашисты умерщвляли непокорных советских людей, не желавших работать на врага.
Эту песню я потом принес в партизанское соединение Героя Советского Союза Петра Григорьевича Лопатина в Белоруссию, где в отрядах было немало военнопленных, бежавших из фашистских застенков.
Я уже собирался познакомить партизан с этой песней, как в первый же вечер услышал от отрядного любимца Коли Квитковского близкие сердцу слова. Однако не все они совпадали с „Кройцбургским текстом“, запечатленным в моей памяти. Песня стала вдвое короче и прозвучала еще выразительнее. Я попросил Колю записать ее мне.
Однажды, когда я вернулся с боевого задания, Коля бережно передал мне клочок бересты, на котором свекольным соком была, может быть, впервые записана эта героическая песня о легендарных защитниках Брестской крепости. Такой я и сберег ее до наших дней. Вот она:
На стены, под знамя…
Ревут самолеты, и танки гремят,
Дымится гранит опаленный.
Врагу не сдаются тринадцать солдат,
Последних бойцов гарнизона.
На стенах грохочет разрывов гроза,
Дрожит под ударами камень,
Но, раненный дважды, зовет комиссар:
– На стены, за мною, под знамя!
Пусть мало патронов и смерть впереди,
Не станем вовек на колени!
Товарищ, товарищ, на стены иди —
Там знамя советское реет.
А враг, атакуя, бросает: – Держись!..
Гробницею будет вам крепость.
Склоните знамена – оставим вам жизнь,
А нет – так пойдете на небо.
В ответ раздается призыв боевой,
Ведет он сквозь грозное пламя:
– На стены, на стены, в атаку, за мной!
На стены, товарищ, под знамя!
И снова неравные схватки кипят,
На крепость летят самолеты.
Врагу не сдаются тринадцать солдат,
Героев советской пехоты.
…Последний боец на граните лежит,
Запрятано знамя героем.
Пусть топчут враги его юную жизнь,
Но тайны святой не откроют.
Умеют геройски за честь умирать
Простые советские люди.
А кто за Отечество мог постоять,
Отечество тех не забудет.
Над крепостью Брестской на подвиг зовет
Свидетель бессмертия – камень:
„Товарищ, товарищ, за мною, вперед!
На стены, на стены! Под знамя!“»
Кто и когда сложил эту песню? Где, на каком участке крепости сражались эти тринадцать героев, о которых говорится здесь?
Быть может, все это останется неизвестным. Важно одно: эта песня и ее история говорят о том, что бессмертный подвиг героев Брестской крепости в те тяжкие, грозные годы помогал советским людям жить и бороться как с оружием в руках в белорусских лесах и болотах, так и без оружия в страшных гитлеровских концлагерях. Сама эта песня, правдивая и мужественная, тоже была оружием борьбы.
Волнующие факты самоотверженной борьбы наших военнопленных в гитлеровской неволе приводил участник обороны Севастополя Петр Геббель из Чкаловской области. Вот что он пишет:
«Для того чтобы строить воздушные телеграфные линии, необходимо было копать ямы, носить и ставить столбы, крепить траверсы, наворачивать изоляторы, натягивать провод, вязать его. Все это делали сами немцы, но, когда началась тотальная мобилизация, их начали заменять русскими военнопленными солдатами. В этих так называемых рабочих командах пленных содержали приличнее, одевали чище и кормили лучше.
Пленные должны были копать ямы, носить столбы, ставить их под руководством мастера. Остальную работу проводили пока еще немцы.
Но пришло время – немцы стали заставлять и эти работы делать русских. И вот одна из команд в количестве шестнадцати человек отказалась наворачивать на столбы изоляторы, мотивируя тем, что этой работой они помогают немцам воевать против русских и фактически будут не военнопленными, а добровольцами.
Никакие уговоры и посулы не помогли. Тогда фельдфебель, в ведении которого была эта группа, здесь же, на месте, расстрелял каждого второго. Остальные восемь человек полезли на столбы, но ни один из них не принялся за работу. Фельдфебель хотел еще раз каждого второго расстрелять, но охранявшие солдаты не дали.
А сколько раз я сам трусил за свою шкуру после каждой порчи или диверсии, правда, может быть, ничтожно мелкой, но все же эти диверсии я делал. То на каком-нибудь столбе противоиндукционные кресты перепутаешь так, что звонящий в город попадает совсем в другую сторону или аппарат Морзе работает в другую точку. А чтобы найти такое повреждение, необходимо прозванивать все линии. А то ткнешь топором или вколешь иглу или гвоздь в два кабеля на многокилометровом участке линии. Такая линия выходит надолго из строя.
Не я один так делал. Делали очень многие, и делали в одиночку. В случае поимки каждый отвечал сам за себя.
А более крупные диверсии! Взрыв эшелона в городе Бреда (Голландия) с боезапасом, снятым с линии Мажино и следовавшим на Восточный фронт. А расстрел в городе Гамбурге 2-го штаба обороны из зенитных орудий во время одной ночной тревоги, во время налета английской авиации! Когда охрана попряталась, пленные начали бить из зенитных орудий по зданию штаба – и вот все раскрылось: самолеты ни единой бомбы не сбросили на город, а высотное здание все в огне, и никто не знает, кто же это сделал. В это здание было всажено более сотни снарядов, убит гитлеровский генерал и много другого сброда».