Сердец литая твердь.
Малая Земля — геройская земля,
Братство презиравших смерть…
В Институте мировой литературы Академии наук была устроена научная конференция, и некоторые маститые литературоведы, нисколько не стесняясь, прослеживали прямую связь отечественной словесности от Пушкина к Брежневу.
Гонорары, выплаченные Брежневу, составили сотни тысяч рублей, фантастические по тем временам деньги. В 1981 году он заплатил партийные взносы со ста двадцати тысяч рублей. Взносы платились со всех доходов, исключая специально оговоренные в инструкции ЦК. Например, Леониду Ильичу не пришлось платить взносы с Ленинской премии в области литературы, присужденной ему 20 апреля 1980 года.
Председатель Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области литературы, искусства и архитектуры, первый секретарь Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков с восхищением говорил о трилогии «Малая Земля», «Возрождение» и «Целина»:
— Эти подлинно народные книги обогатили духовную жизнь советского общества, показали высокий образец партийного мышления, побудили художников всех поколений на более объемные и глубокие исследования современности, на более весомые художественные обобщения…
Брежнев, получив награду, зачитал заранее написанное ответное слово:
— Если выкрою время, если сумею, то записки продолжу. Считайте, что награду, полученную мной сегодня, я рассматриваю и как напутствие на будущее.
Замятину было дано указание написать и о семье Леонида Ильича. Черненко подобрал какие-то материалы. Написали. Но Брежнев так плохо себя чувствовал, что охладел ко всему. Однако сочинение его мемуаров продолжалось. Читал их один Черненко и говорил:
— Пусть лежат.
Когда Брежнева не стало, в январском номере «Нового мира» за 1983 год появились последние три главы из написанной от его имени книги «Воспоминания» — «Молдавская весна», «Космический октябрь» и «Слово о коммунистах». Но они уже никого не интересовали.
Леонид Замятин рассказывал мне, что после смерти Брежнева он доложил Андропову:
— Написаны еще несколько глав воспоминаний, но Леониду Ильичу их даже не успели прочитать.
Всего было написано восемь очерков: «Жизнь по заводскому гудку», «Чувство Родины», «Малая Земля», «Возрождение», «Молдавская весна», «Целина», «Космический октябрь», «Слово о коммунистах». В полном виде воспоминания были отпечатаны в типографии «Красный пролетарий» в двадцати экземплярах. Со множеством фотографий и эпиграфом: «Служение интересам советского народа, делу партии Ленина, делу коммунизма было и остается смыслом всей моей жизни».
Авторы написали даже обращение от имени Брежнева «К читателям этой книги», которое начиналось так: «Дорогие друзья!
Работая над этой книгой, я как бы снова пережил давние и близкие события, все, что определило жизненный путь миллионов моих современников-коммунистов…»
В последние годы Брежнев, утратив способность работать, вынужден был полагаться на самых близких соратников — в первую очередь на Суслова. Леонид Ильич, прочитав какой-то материал, говорил: «Надо спросить Мишу». Материал несли Михаилу Андреевичу. И его слово было последним.
— Как раз в этот период я участвовал в работе над докладом и три недели наблюдал Брежнева, уже больного, — вспоминал профессор Печенев. — Он страдал от прогрессирующего склероза сосудов, поэтому у него было какое-то перемежающееся состояние. Один день он был способен слушать, что мы ему писали, и даже косвенно участвовать в обсуждении, а на другой — отключался. Он ориентировался на мнение Суслова и спрашивал: а что по этому поводу думает Михаил Андреевич?
Брежнев был за Сусловым как за каменной стеной и говорил в своем кругу:
— Если мне приходится уезжать, я чувствую себя спокойно, когда в Москве Михаил Андреевич.
Но Суслов сам был больным человеком. Он страдал диабетом и многими другими заболеваниями. На приемах и банкетах ему в бокал наливали минеральную воду, приносили вареную рыбу или белое мясо птицы. Дома предпочитал каши и творог.
Михаил Андреевич не любил врачей и не доверял их рекомендациям, как и его жена, страдавшая диабетом в тяжелой форме. Они оба часто отказывались от помощи медиков и не желали принимать прописанные им лекарства. Лечащему врачу он жаловался на боли в левой руке и за грудиной после даже непродолжительной прогулки. Опытный врач сразу определил, что это боли сердечного характера — у Михаила Андреевича развилась сильнейшая стенокардия. Сняли электрокардиограмму, провели другие исследования и установили атеросклероз сосудов сердца и коронарную недостаточность. Но Суслов категорически отверг диагноз:
— Вы всё выдумываете. Я не больной. Это вы меня хотите сделать больным. Я здоровый, а это у меня сустав ноет.
Может быть, он не хотел считать себя больным, чтобы не отправили на пенсию, может, искренне не верил, что способен болеть, как и все другие люди.
По просьбе Чазова в Соединенных Штатах заказали мазь, содержащую сердечные препараты. Михаилу Андреевичу сказали, что она снимет боли в суставах. Суслов старательно втирал мазь в больную руку. Лекарство, как и следовало ожидать, помогло. Сердечные боли уменьшились. И Суслов был доволен, назидательно сказал врачам:
— Я же говорил, что болит рука. Стали применять мазь, и всё прошло. А вы мне твердили: сердце, сердце…
В январе 1982 года Михаил Андреевич лег на обследование. Первоначально врачи не нашли у него ничего пугающего. А потом прямо в больнице случился инсульт, он потерял сознание и уже не пришел в себя. Кровоизлияние в мозг было настолько обширным, что не оставляло никакой надежды.
Суслов немного не дожил до восьмидесяти лет. Он долго сохранял работоспособность благодаря размеренному образу жизни и полнейшей невозмутимости. Академик Чазов говорил, что если бы рядом бомба взорвалась, Суслов бы и бровью не повел. И жизнь Михаила Андреевича была легче, чем у Брежнева. Суслов не воевал, не поднимал целину, его не выбрасывали после смерти Сталина из ЦК…
В медицинском заключении говорилось, что Суслов скончался от «общего атеросклероза с преимущественным поражением сосудов сердца и головного мозга, развившимся на фоне сахарного диабета» и «острого нарушения кровообращения в сосудах ствола мозга».
После смерти видных партийных деятелей приезжали сотрудники КГБ и забирали весь их архив. Он поступал в общий отдел ЦК, в распоряжение Черненко. Эта судьба постигла архивы решительно всех — и Хрущева, и Микояна, и многих других. Не удалось забрать только архив Михаила Андреевича Суслова, просто потому, что у него вообще не оказалось никакого архива.
Хоронили его 30 января 1982 года. Прощание проходило в Колонном зале Дома союзов, но особый режим ввели в центре города. Оживленную Пушкинскую площадь, где я тогда работал в журнале «Новое время», перекрыли плотные кордоны милиции и госбезопасности; чтобы пройти в редакцию, располагавшуюся за кинотеатром «Россия», надо было предъявить служебное удостоверение. Горожан, которым нужно было пройти через площадь, не пускали, что только подогревало раздражение и презрение к власти.
Возле кордонов выстраивались очереди. Народ тихо негодовал. Пожилой мужчина, стоявший рядом со мной, довольно злобно произнес:
— Генеральную репетицию устроили!
Он был прав. Со смерти Суслова началось то, что потом стали называть «пятилеткой пышных похорон».
Председателем похоронной комиссии назначили члена политбюро, председателя Комитета партийного контроля Арвида Яновича Пельше. Редактор моего отдела в «Новом времени» покойный Михаил Борисович Черноусов, человек язвительного ума, усмехаясь в усики, одобрил выбор Центрального комитета:
— Ну что же, Арвид Янович — зрелый коммунист. Очень худой, с неподвижным пергаментным лицом.
Пельше был старше Суслова.
В марте 1982 года Брежнева вместе с членами политбюро привели во МХАТ смотреть громкий спектакль по пьесе популярного тогда драматурга Михаила Филипповича Шатрова «Так победим!». По воспоминаниям завлита театра Анатолия Мироновича Смелянского, в правительственную ложу на всякий случай принесли телевизор, поскольку в тот день играло тбилисское «Динамо» — вдруг Леонид Ильич пожелает узнать, каков счет.
Техники из КГБ установили мощные микрофоны и чувствительные наушники — Брежнев плохо слышал. Кандидатов в члены политбюро разместили в директорской ложе на другой стороне зрительного зала.
В наступившей тишине всему залу было слышно, что Леонид Ильич, уже плохо ориентировавшийся в происходящем вокруг него, вслух комментировал спектакль. Как всякий глуховатый человек, он не подозревал, что говорит очень громко. Когда появился Александр Калягин, игравший Ленина, Леонид Ильич спросил:
— Это Ленин? Надо его поприветствовать?
Сидевший рядом невозмутимый Черненко успокоил генсека:
— Не надо.
Когда Калягин беседовал с рабочим (его играл Георгий Бурков), возникла серьезная проблема. Бурков стоял спиной к залу, и Брежнев не слышал актера. Он обратился к Громыко:
— Ты что-нибудь слышишь? Я ничего не слышу. Брежнев покинул зал и вернулся минут через двадцать.
Кто-то из товарищей информировал его о пропущенной им сцене, где Ленин беседовал с американским промышленником Армандом Хаммером:
— Сейчас был Хаммер.
— Сам Хаммер? — поразился Брежнев.
И тут уже зал не выдержал и расхохотался. О трагикомическом посещении Брежневым МХАТа судачила вся Москва.
Брежнев был ко всему равнодушен. Его ближайшие помощники нервничали. Доступ к нему стал ограниченным, влиять стало труднее, а дела в стране шли всё хуже…
Либеральному окружению генерального пришлось несладко.
Николай Николаевич Иноземцев был сильно разочарован. Попытки хоть что-то изменить не удавались. Сначала он верил, что частичные реформы помогут. Говорил, что необходима смена руководства. Надеялся, что более молодые и энергичные люди дело повернут в нужную сторону. А к концу жизни он понял: безнадежно, частные реформы страну не спасут. Перемены нужны кардинальные.