В данном случае Демичев исполнил обещанное, потому что это было в его силах.
Его главная проблема состояла в том, что для идеологического чиновника Петр Нилович был слишком мягок. Это раздражало его начальников. А деятели культуры не любили его за то, что он боялся принимать решения и держать слово. Юрий Любимов называл его то «Химиком», то нежно-презрительно «Ниловной».
Демичев в одном из разговоров укорил Любимова:
— Почему вы такой злой?
— Это только для того, чтобы оттенить вашу доброту, Петр Нилович!
Юрий Петрович Любимов в опубликованных письмах к сыну не скрывал своего презрения к Демичеву:
«Наш идеолог носит дымчатые очки, у него седой перманент с легкой волной и лицо поблескивает ночным кремом, говорит очень тихо, всем приходится вслушиваться; изредка, что-то бормоча, делает вид, что записывает.
Но когда надо, он даже орал и визжал на твоего папу, а однажды папа после тяжелого разговора, где, напрягаясь и вслушиваясь в сурово-тихие наставления, половину не разобрал, что же с ним будет, уходя после аудиенции, уже взявшись за ручку двери, услышал внятный громкий голос Химика:
— Так вот, никаких „Бесов“, никаких Высоцких и никаких Булгаковых.
Видимо, Ниловна рассчитывал, что папа упадет в обморок по ту сторону кабинета. А уж там помощники разберутся, что делать с папой».
Высокопоставленные товарищи по партии считали, что Демичев распустил интеллигенцию и такую должность должен занять более жесткий человек.
В начале 1970-х обратил на себя внимание секретарь Московского горкома по идеологии Владимир Николаевич Ягодкин.
Преподаватель экономического факультета Московского университета, он делал карьеру по партийной линии и был утвержден секретарем парткома МГУ. Владимир Ягодкин стал известен своими жесткими, ретроградными выступлениями. Люди, которые его хорошо знали, говорят, что жесткость и нетерпимость были следствием его нездоровья. Постоянные болезни усугубляли негативное восприятие окружающего мира.
Работая в горкоме, Ягодкин стал кандидатом в члены ЦК, депутатом Верховного Совета РСФСР, почувствовал свою силу. Он покровительствовал сталинистам. Он возмущался любым произведением литературы, где мог заподозрить критику Сталина. Разносил замечательные романы Федора Абрамова о трудной жизни послевоенной деревни, говорил с обидой:
— Там говорится о том, что снято жизнью.
Ягодкин заставил президиум Академии наук отменить решение о назначении Ивана Фролова директором Института философии. Он, конечно, знал, что Фролов — бывший помощник Демичева. Он обвинял в недостатке партийности редколлегию журнала «Вопросы философии», где в начале 1970-х работали крупные ученые. Редколлегию в 1974 году разогнали. Ягодкин грозился вообще закрыть журнал.
Владимир Николаевич выискивал крамолу и бдительно сигнализировал в ЦК. В Москве поползли слухи, что Ягодкин вот-вот сменит на посту Демичева.
Первый заместитель главного редактора «Литературной газеты» Виталий Сырокомский позвонил Демичеву:
— Петр Нилович, примите по личному вопросу. Демичев не отказал своему бывшему помощнику. Сырокомский рассказал о слухах, объяснил, какой ущерб Ягодкин наносит идеологической работе с интеллигенцией.
— Виталий Александрович, не беспокойтесь, — спокойно ответил Демичев. — Иногда чтобы понять человека, его нужно приподнять. Приподняли — и увидели, что этот человек представляет собой.
Ягодкин сам себя погубил. Он постоянно ставил в пример Центральному комитету идеологическую работу Московского горкома, чем нажил себе неприятелей. Получалось, что он один принципиальный работник, а в аппарате ЦК — ревизионисты.
Он так неустанно выискивал врагов, что вызвал недовольство высшего руководства, которому вовсе не хотелось, чтобы врагов было так много. Быть слишком большим ревнителем марксизма-ленинизма и обвинять других в ревизионизме тоже было опасно.
Иван Лаптев, работавший тогда в «Коммунисте», рассказывал историю о том, как в 1969 году заместитель главного редактора журнала Владимир Владимирович Платковский, выступая с лекцией об идеологической борьбе, сказал, что в нашей партии существует ревизионизм, и назвал имена четырех философов.
Шум был большой. Дошло до горкома партии. Первому секретарю МГК Виктору Васильевичу Гришину доложили, что Платковский опровергает Брежнева. Генеральный секретарь только что заявил, что все фракционные течения внутри партии окончательно изжиты…
Делом занималась комиссия партийного контроля при МГК КПСС. На бюро горкома пришел сам Гришин.
«Невысокого роста, узкоплечий, — вспоминал Лаптев. — Когда сел на председательское место, видно, что сутулый. Голова непропорционально крупная, волосы прилизанные, располагаются прядями, создавая впечатление неопрятности. Нахмурен, как черная туча, просто веет холодом».
Платковскому даже не дали оправдаться. Гришин его резко оборвал:
— Кто дал вам право сеять раздор в партии, подрывать авторитет Центрального комитета?
Платковский умоляюще говорил:
— Товарищ Гришин, товариш Гришин… А тот продолжал металлическим голосом:
— Вы хотите сказать, что ленинский Центральный комитет, что Леонид Ильич недостаточно, не глубоко анализируют состояние партии? Что мы переоцениваем ее монолитность?
Он взял запись выступления Платковского и со всей силы припечатал ее к столу. Платковский получил выговор и был отправлен на пенсию…
Примерно так же первый секретарь ЦК компартии Украины Щербицкий избавился и от своего чересчур активного «идеолога» — Валентина Ефимовича Маланчука, досаждавшего еще Шелесту. Украинский секретарь проявил большее рвение, чем от него ожидали. Он завел в республике собственные черные списки, вызывал работников идеологических отделов и говорил:
— Такого-то без моего разрешения не публиковать. Запрет был наложен на творчество известного писателя Виктора Платоновича Некрасова, автора повести «В окопах Сталинграда», из которой, можно сказать, вышла вся военная литература… Киевлянин Некрасов, независимый по натуре человек, изучал историю Белого движения на Украине, требовал создания мемориала в Бабьем Яре, где немцы расстреляли киевских евреев, протестовал против ввода войск в Чехословакию. Сначала его обвиняли в украинском национализме, потом в сионизме. Его исключили из партии, у него проводили обыски… В конце концов Некрасова выдавили из страны, он эмигрировал.
В список Маланчука попали и другие известные украинские писатели. Но у них нашлись друзья и защитники, которые уведомили Щербицкого, что Маланчук компрометирует руководителя республики в глазах украинской интеллигенции. Владимир Васильевич был сложной фигурой.
Олесь Гончар записал в дневнике о Щербицком, которому поначалу симпатизировал:
«А потом, потом… Что-то иезуитское, двоедушное стал я замечать в нем. Сегодня в разговоре высмеивает уничтожителя Ватченко, а завтра делает его председателем Верховного Совета… Защищенный Брежневым, он мог бы оказать сопротивление даже Суслову, когда тот навязал в секретари Маланчука, этого патологического ненавистника украинской культуры. Наоборот, именно В. В. дал волю разгуляться маланчуковщине бесконтрольно… Это он изгнал украинский язык из пленумов ЦК…
А в общем В. В. -тоже трагическая фигура. Каждый из украинских лидеров, оказавшись на вершине, должен был выбирать: будет работать он на Украину или на Москву. И, конечно, каждый (разве что за исключением Скрипника) выбирал последнюю. Кто проявил бы непослушание, не продержался бы у руля и трех дней. В. В. это понимает. К тому же у него, очевидно, не было со школы украинского воспитания…»
Владимиру Васильевичу Щербицкому не понравилось, что Маланчук пытается играть в свою игру. Валентин Ефимович завел друзей в аппарате ЦК КПСС и информировал столичных чиновников о тайнах украинской политики. Щербицкому донесли, что Маланчук, не поставив его в известность, отправил в Москву в Политиздат монографию по национальному вопросу. В ней речь шла и об Украине, причем Маланчук обнаружил в республике крамолу. Монографию Валентин Маланчук на всякий случай намеревался издать под псевдонимом. Щербицкий послал в столицу своего помощника — проверить слухи относительно монографии. Заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Владимир Николаевич Севрук подтвердил, что монография находится в Политиздате и что в ЦК смущены: партийные работники такого ранга под псевдонимом пишут только по особому решению. Щербицкий увидел в этом подкоп под себя, назвал Маланчука «двурушником» и, заручившись согласием Брежнева, в апреле 1979 года сместил чересчур рьяного идеолога…
В Грузии с поста республиканского секретаря ЦК по идеологии убрали упоминавшегося уже Стуруа за излишнее рвение. Его сделали директором Института истории партии при ЦК Грузии. Стуруа вскоре написал кандидатскую диссертацию о том, как партия «создавала и развивала» грузинскую советскую художественную литературу, и докторскую — о работе партийных контрольных органов в 1920–1930-е годы…
А в Москве борьба вокруг Ягодкина продолжалась.
В Завидове в декабре 1975 года во время работы над очередным партийным документом в присутствии Брежнева зашла речь о Ягодкине. Леонид Ильич, вспоминал Черняев, будучи в минорном настроении сетовал на то, что его не понимают коллеги. Александров-Агентов заметил:
— А что вы хотите, если во главе московской идеологии стоит Ягодкин…
— Мне о нем говорили, — сказал Брежнев. — Но Гришин, который его не очень раньше жаловал, теперь стал его защищать. Это, говорит, когда Ягодкин секретарем парткома МГУ был, он говорил, что ему, видите ли, не нравится Брежнев. А в МГК он вроде хороший стал. Нужна мне его любовь!
Сидевшие за столом воспринимали Ягодкина однозначно — «черносотенец и сталинист, организатор разгрома в институтах экономики и философии». Тут все и заговорили:
— Как же так, Леонид Ильич? Ведь он наносит вред партии. Все от него стонут. А тут он еще двуспальную передовую в «Новом мире» опубликовал — если ее