Но Голиков, разумеется, согласился, и это со временем привело его на вершину власти.
Когда Брежнева после смерти Сталина отправили в ГлавПУР, Голиков решил написать диссертацию. В декабре 1953 года его зачислили слушателем годичных курсов диссертантов при Академии общественных наук. Когда Брежнев поехал на целину, Голиков вновь стал его помощником. С тех пор они не расставались. По распределению обязанностей Виктор Голиков ведал сельским хозяйством и идеологией. Но главным образом он был личным помощником генсека, следил за тем, что и как пишут о Леониде Ильиче. В аппарате знали: Брежнев питает к нему особую симпатию.
— Леонид Ильич никогда голос не повышал, — вспоминал Голиков, — и вел себя со мной по-товарищески. Часто приглашал домой отобедать, ездили мы семьями на шашлыки. Особенно нас сблизил Казахстан. И по работе советовался, доброжелателен был. Только однажды ему нашептали что-то обо мне. И он перестал привлекать меня к работе. Полагаю, это рука Цуканова и Черненко. Они не могли пережить мое независимое положение…
Старшим (неформально, разумеется) помощником Брежнева был Георгий Эммануилович Цуканов. Он окончил Днепродзержинский металлургический институт и, с 1937 года работая на металлургическом заводе имени Дзержинского в Днепропетровске, вырос до главного инженера. В 1958 году Брежнев стал секретарем ЦК по оборонной промышленности и позвал Цуканова в помощники.
Георгий Эммануилович был практиком, здравомыслящим человеком и недолюбливал идеологических подручных Брежнева. В аппарате отзывались о нем с уважением (а о Голикове наоборот — пренебрежительно). Со временем Леонид Ильич охладел к Цуканову, на роль первого помощника выдвинулся Черненко.
Основным помощником Брежнева по международным делам был Андрей Михайлович Александров-Агентов. Он служил в посольстве в Швеции, потом возглавлял скандинавский отдел в МИДе. Под его началом когда-то стажировался молодой Юрий Владимирович Андропов — перед тем как отправиться на работу за границу.
Александров-Агентов стал помощником Брежнева, когда того перевели в Верховный Совет. Леонид Ильич сам позвонил ему:
— Это Андрей Михайлович? С вами говорит Брежнев. Мне бы очень хотелось поговорить по одному вопросу. Вы не могли бы ко мне подъехать?
— Да, конечно, — только и мог ответить Александров-Агентов, потрясенный необычной вежливостью высокой персоны.
— А когда вам было бы удобно подъехать? — уточнил Брежнев. — Одиннадцать часов утра завтра подойдет?
Леонид Ильич встал, чтобы встретить гостя, и сразу взял быка за рога:
— Понимаешь, какое дело: жизнь моя сложилась так, что с малых лет работал в деревне, с юношеских лет — на заводе, а потом — партийные комитеты и на всю войну — армия. Никогда я с этой чертовой внешней политикой дела не имел и совсем в ней не разбираюсь. А теперь вот выбрали президентом и приходится заграничными делами заниматься. Мне нужен человек, который помог бы войти в курс дела, сориентироваться в наиболее важных вопросах. Кое-кто порекомендовал обратиться к вам («вы» и «ты» постоянно перемешивались). Как бы вы посмотрели на то, чтобы перейти работать ко мне?
Брежнев как человек практический поинтересовался зарплатой и жилищными условиями Александрова-Агентова. Сказал с сожалением, что зарплата останется такой же:
— Но зато, имей в виду, у нас в Верховном Совете очень хороший дачный поселок, да и кремлевская столовая тоже…
За многие годы Леонид Ильич убедился в высоком профессионализме своего помощника, его надежности, феноменальной работоспособности. Привык даже прилюдно спрашивать его совета. Иногда во время переговоров Брежнев, высказав какое-то предположение, поворачивался к сидящему рядом помощнику и спрашивал:
— Я правильно сказал?
Леонид Ильич доверял ему и даже позволял спорить с собой. Александров-Агентов смело отстаивал свою точку зрения.
«Александров у нас проходил под кличками Тире (его полная фамилия Александров-Агентов) или Воробышек — из-за его небольшого роста и часто неровной, нервно-суетливой манеры вести себя, — вспоминал заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС Карен Нерсесович Брутенц. — Это был преданный делу, трудолюбивый и порядочный человек, сторонившийся интриг и мелкого политиканства».
Он был неизменно вежлив, в том числе с теми, кто стоял ниже его на служебной лестнице. Однажды в Чили, услышав, как советский посол распекает своего дипломата, встал из-за стола и сказал:
— Не терплю, когда так разговаривают с подчиненными.
При этом он мог назвать заместителя министра иностранных дел Анатолия Гавриловича Ковалева «ревизионистом» — не в шутку, всерьез.
Ему не было равных в работе с документами, любую мысль схватывал на лету и облекал в точную формулу. Нервный, суетливый, вспыльчивый, обидчивый, он не был прост в личных отношениях.
Анатолий Черняев вспоминал, как в конце декабря 1975 года в Завидове, где шла работа над очередной речью генерального секретаря, приехал Громыко. Они с Брежневым три часа беседовали. Все думали, что министр иностранных дел приехал с поздравлениями — на следующий день, 19 декабря, Леониду Ильичу исполнялось шестьдесят девять лет.
Но утром Брежнев за завтраком сказал:
— Вот Громыко отпросился от поездки в Японию. Он по решению политбюро должен ехать в начале января. Я согласился: конечно, неохота ему Новый год портить подготовкой, поездка трудная. Да и смысла особого нет: они хотят островов, мы их не даем. Так что результатов все равно никаких не будет. Ничего не изменится — поедет он или не поедет.
Александров-Агентов буквально взорвался:
— Неправильно это, Леонид Ильич. Мы — серьезное государство? Мы должны держать слово? Или нам плевать? Мы четырежды обещали, японцы уже сообщили о визите в газетах. Мы с их престижем должны считаться? Или мы совсем хотим отдать их китайцам? Громыко, видите ли, Новый год не хочется портить. И решение политбюро для него ничто! Приехал отпрашиваться! Неправильно вы поступили, Леонид Ильич!
Брежнев не ожидал атаки, вяло оправдывался:
— Он попросил, я согласился…
Александров-Агентов гнул свое:
— Вот и неправильно, что согласились. Американский госсекретарь Киссинджер в этом году пять раз был в Японии. Тоже ведь ничего, кажется, не изменилось. А наш Громыко в Бельгию, Италию, во Францию, еще куда-то — пожалуйста. А как действительно сложную работу делать, ему «не хочется Новый год портить». Надо разговаривать с японцами. Пусть, как вы говорите, мы ничего не можем сейчас им дать. Но надо вести переговоры, показывать свою добрую волю. Это страна хочет иметь с нами дело. Этим стоит дорожить, считаться с этим. В этом смысл дипломатии. Неправильно вы поступили.
Другие помощники генерального поддержали Александрова. Брежнев попытался перевести разговор на другую тему. Но не получилось. Он помрачнел, бросил салфетку:
— Хорошенький подарочек вы подготовили мне ко дню рождения!
Леонид Ильич ушел. Через час вернулся, посмотрел на Александрова:
— Ты победил, Андрюша. Целый час разговаривал с Громыко. Сказал ему, чтобы ехал в Японию.
Но Андрей Андреевич так и не поехал в Токио…
В другой раз зашла речь о том, что представители НАТО на переговорах в Вене предлагают убрать из Европы тысячу ракет, если Советский Союз выведет тысячу танков.
— С точки зрения безопасности препятствий вроде нет, — сказал Брежнев. — Ни американцы, ни немцы на нас после такого соглашения не нападут. Бояться нечего. Вопрос в другом: друзья в социалистическом лагере будут против. Им наши танки нужны совсем по другим причинам. А так бы я и не на такое соглашение пошел.
За обедом Александров-Агентов напомнил о натовском предложении.
— Не будем принимать, — ответил Брежнев. — Надо подготовить отрицательный ответ.
Александров-Агентов счел, что разговор не окончен. Как-то Брежнев, находясь в хорошем настроении, шутливо пожаловался, что бумаг и без того множество, а Андрей подсовывает новые.
— А что вы обижаетесь, Леонид Ильич? — дал волю чувствам помощник генерального секретаря. — Можем и не докладывать. Как хотите.
— Ну что ты опять нервничаешь! — миролюбиво сказал Леонид Ильич.
— Да, нервничаю. И не могу иначе. Вот, что делать с предложением НАТО? Очень легко сказать «нет». Но мы хотим продолжать разрядку или только говорим, что хотим? Мы же заявляли, что «политическую разрядку нужно дополнить военной». Они предлагают совсем невинную вещь. У нас в соцстранах шестнадцать тысяч танков. Что изменится, если их там будет пятнадцать тысяч? Ничего не изменится. И у них ничего не изменится, если они выведут тысячу устаревших ракет. Но разрядка выиграет. Потому что все увидят, что мы готовы разговаривать и что-то делать с гонкой вооружений. Если же мы скажем «нет», понесем ущерб только мы…
Брежнев встал и ушел в комнату охраны, где находился узел связи. Минут через сорок вернулся со словами:
— Поручил Гречко готовить предложения по Вене. Пусть подумают, как отреагировать на натовский ход…
Можно сказать, что Александров-Агентов во многом сформировал представления Брежнева об окружающем мире.
«Однажды в припадке откровенности Александров так и сказал нам, что „создал этого человека“», — вспоминала Галина Ерофеева, которая знала брежневского помощника не одно десятилетие. Ее муж, Владимир Иванович Ерофеев, работал с Андреем Михайловичем в Швеции, когда послом была знаменитая Александра Михайловна Коллонтай.
«Человеку с солидным университетским образованием, — пишет Галина Ерофеева, — знающему пять языков, любящему поэзию — он увлеченно читал Сашу Черного на вечеринках — иметь повседневно дело с ограниченным, малокультурным боссом, „тыкающим“ его, когда он с собственной женой говорил на „вы“ (по укоренившейся привычке конспирировать их связь в студенческие годы перед родителями жены), было, конечно, не в радость».
Чем это компенсировалось? Благами и привилегиями:
«Машина с водителями, комфортабельная дача круглый год с превосходным питанием в дачной столовой за символическую плату, „кремлевская столовая“ на улице Грановского, отдых в лучших цековских санаториях, в том числе и „у друзей“ за рубежом. К тому же вскоре потекли ручейки всяческих подношений из различных краев и республик, которые хозяйка дома иногда демонстрировала нам.