Знал наизусть длинную поэму „Сакья Муни“ Мережковского, немало стихотворений Есенина. В молодости Брежнев (об этом он как-то при мне рассказал сам) участвовал в самодеятельной „Синей блузе“, мечтал стать актером. Известная способность к игре, к актерству (боюсь назвать это артистичностью) в нем была. Я иногда замечал, как он „играл“ (надо сказать, неплохо) во время встреч с иностранцами».
Под настроение Леонид Ильич иногда даже читал стихи собственного сочинения.
«Запомнилась „Баллада о комиссаре“, — писал Георгий Смирнов, — написанная в духе рапповского романтизма и рассказывающая о гибели комиссара на трибуне перед мятежным полком».
Он был готов сделать благодеяние. Например, вступился за главного режиссера театра на Таганке Юрия Любимова — правда, не по собственной инициативе, а с подачи своего референта Евгения Матвеевича Самотейкина. Брежнев позвонил первому секретарю Московского горкома Виктору Гришину, велел отменить решение о снятии Любимова с должности. И был очень доволен, когда Юрий Петрович поставил трогательный спектакль «А зори здесь тихие» по повести Бориса Васильева. При упоминании об этом спектакле Брежнев мог прослезиться…
Леониду Ильичу показали замечательный фильм «Белорусский вокзал», который тоже не выпускали на экран. Брежнев растрогался, и ленту увидели зрители.
Выдающийся артист Аркадий Исаакович Райкин старался утверждать свои программы в Москве, где к нему лучше относились. Ленинградское идеологическое начальство, еще более темное, чем столичное, его просто преследовало.
Райкин познакомился с Брежневым еще до войны в Днепропетровске, и это единственное, что спасало замечательного артиста. Брежнев дал Райкину вторую квартиру в столице, а когда артист попросил перевести его театр в Москву, тут же решил этот вопрос. Ему выделили здание кинотеатра «Таджикистан» в Марьиной Роще. Но уже тяжелобольной Аркадий Райкин играл в новом здании всего несколько месяцев.
Леонид Ильич охотно помогал в житейских делах. Не обижался, когда его просили о квартире. Напротив, немедленно давал указание и требовал, чтобы ему доложили об исполнении.
— Но добрым Брежнева назвать нельзя, — говорил мне Леонид Замятин, хорошо его знавший, — он был хитрым и коварным. Хотя разговаривать с ним было легко, он производил впечатление отца родного, которому хочется открыть душу. Но меня предупредили, что делать этого не стоит.
Поначалу Леонид Ильич довольно трезво оценивал свои возможности руководителя государства.
Записи Брежнева, которые он делал с военных пор (дневником их не назовешь), свидетельствуют о бедности духовного мира. Он помечал, сколько плавал в бассейне, какой у него вес, какие процедуры ему прописали…
Брежнев встал во главе государства, совершенно не думая о том, что именно он собирается делать. Никакой программы у него не было. Но огромная власть, которая оказалась у него в руках, и колоссальная ответственность, которая легла на его плечи, изменили Леонида Ильича. Он не мог позволить себе рискованных шагов, не спешил, советовался со специалистами. Он признавал, что чего-то не знает, и хотел разобраться. Он был вполне здравомыслящим человеком, но, к сожалению, без образования и кругозора.
Идеи Брежнева, по словам Александра Бовина, были простые: нужно сделать так, чтобы люди лучше жили, и надо их избавить от страха войны. И ему кое-что удалось сделать. 1960-е годы были временем подъема уровня жизни.
Леонид Ильич поддавался влиянию.
В 1970 году диссидента-биохимика Жореса Медведева отправили в психиатрическую клинику. Бовин сказал Брежневу, что сделана глупость.
Брежнев тут же нажал на пульте селектора кнопку и соединился с председателем КГБ Андроповым:
— Это ты дал команду по Медведеву?
Андропов был готов к ответу:
— Нет, это управление перестаралось. Мне уже звонили из Академии наук. Я разберусь.
Жореса Медведева выпустили.
Леонид Ильич избегал дискуссий на сложные теоретические и идеологические темы. Просил не изображать его теоретиком:
— Все равно никто не поверит, что я читал Маркса.
Такая необычная откровенность нравилась. Мало кто думал, что эти слова свидетельствовали об ограниченности руководителя страны, его неспособности к стратегическому планированию, видению будущего.
Однажды, уже в более поздние годы, Брежнев, прочитав написанную за него статью, с сомнением заметил:
— А не слишком ли статья теоретична, я ведь не ученый, а политик?
Черненко тут же успокоил генерального:
— Ничего, Леонид Ильич, увидите — по этой статье десятки наших ученых сразу начнут сочинять свои диссертации!
К работе над собственными выступениями Брежнев относился очень серьезно. Придавал любой своей речи большое значение. За несколько лет сложилась группа партийных интеллектуалов, которая годами работала на Брежнева. Однажды кто-то из них ядовито заметил:
— Речи все лучше и лучше, а ситуация в стране все хуже и хуже.
При подготовке материалов к съездам, пленумам иногда разгорались споры. Но тон задавали не члены политбюро, не секретари ЦК. Они сидели и молчали, в серьезную драку не вступали. А спорили — в том числе с Брежневым — его помощник Александров, Вадим Загладин, Александр Бовин, Николай Иноземцев, Георгий Арбатов. Споры были настоящие. Чутье у Брежнева было отменное. Как-то написал Бовин раздел, связанный с демократией. Прочитал вслух. Брежнев твердо сказал:
— Чем-то буржуазным запахло. Ты, Саша, перепиши. Бовин за ночь переписал, утром прочитал. Брежнев довольно заметил:
— Вот это другое дело.
Брежнев любил, чтобы в его присутствии спорили. Он иногда говорил помощникам:
— Представьте себе, что вы члены политбюро, спорьте, а я послушаю.
Брежнев слушал внимательно, но с невозмутимым лицом, и нельзя было понять, одобряет он то, что ему говорят, или нет. Это он обдумывал сказанное, прикидывая, чьи аргументы весомее. Иначе он себя вел, когда в обсуждении участвовали руководители партии.
«Это уже был другой человек, — вспоминал Загладин, — он не отстаивал каждую фразу, которая была написана им же вместе со своими сотрудниками, и очень внимательно прислушивался к голосам членов партийного руководства. И третий Брежнев — это на заседании политбюро, когда обсуждался окончательный текст. Здесь он старался добиться консенсуса».
Пока все члены политбюро не поставят своей визы, Брежнев документ одобрить не отваживался. А получить от них согласие было не просто. Члены политбюро озабоченно писали на проектах выступлений: «А как этот тезис согласуется с положениями марксизма? А как это согласуется с тезисом Ленина о том, что?… Я бы советовал ближе к Ленину».
Брежнев не хотел ссориться с товарищами по политбюро, говорил своей группе:
— Все замечания — учесть.
Работу над речами Брежнев перенес в Завидово. Это военно-охотничье хозяйство Министерства обороны с огромной территорией. Леонид Ильич приезжал сюда в пятницу и оставался до понедельника.
Завидово расположено на сто первом километре Ленинградского шоссе, это уже Тверская (тогда Калининская) область. По мнению всех, кто там бывал, райский уголок с чудесной природой.
Там построили трехэтажный дом. На верхнем этаже разместились апартаменты Брежнева: кабинет, узел правительственной связи, спальня, комната отдыха, помещения для охраны, медсестер, массажисток.
На втором этаже размещали гостей. Помимо спален были и небольшие рабочие кабинеты — для тех, кто писал Брежневу речи. Рядом обитали машинистки и стенографистки. На первом этаже — канцелярия, машбюро и комната стенографисток, кинозал, бильярдная, столовая.
К зданию пристроили зимний сад, где в центре стоял большой стол, за ним и совещались.
Кроме того, построили отдельный банкетный зал, который именовался «шалашом», поскольку внешне он напоминал это сооружение. Сделали вертолетную площадку, вырыли пруд, куда запустили форель, разбили парк и розарий.
«Иногда Леонид Ильич появлялся на фиолетовом „роллс-ройсе“, подаренном королевой Великобритании Елизаветой II, — вспоминал главный редактор „Правды“ Виктор Григорьевич Афанасьев. — Ох, уж этот фиолетовый „роллс-ройс“! Генсек предпочитал водить его сам. Ездил он лихо и бесстрашно, на большой скорости — любил риск.
С этим „роллс-ройсом“ связана одна забавная история, о которой Леонид Ильич часто рассказывал сам. Ехал он из Москвы в Завидово, охрана далеко впереди и сзади. Где-то на половине дороги увидел двух женщин с авоськами. Они проголосовали. Генеральный посадил их в машину и довез до места назначения, благо было по пути. Женщины, не признав Ильича, сунули в лапу шоферу трешку. Он, улыбнувшись, спокойно положил трояк в карман и поехал дальше…»
В субботу происходило обсуждение текста. Каждый читал свою часть. Брежнев слушал и говорил: это хорошо, а это надо доработать, а это переписать заново.
Когда он читал текст, то ставил на полях слева пометку синим карандашом — без замечаний и комментариев.
Виктор Афанасьев вспоминал:
«Сначала мы гадали: что бы это значило? А после обнаруживали, что в отмеченном абзаце есть неточность. Вот так мы убедились, что наш генсек не так уж туп, как некоторые его представляли. Да, писать он сам не мог, и редактор из него никудышный, но элементарное чутье безошибочно подсказывало ему, что хорошо и что плохо».
«Коробили известная вульгарность поведения, фамильярность в отношениях со стенографистками и машинистками, привычка регулярно заставлять всех подолгу, не один десяток минут, ждать его к завтраку, — рассказывал Карен Брутенц. — Не красило Леонида Ильича и вялое участие в работе над текстом. Он не подпитывал этот процесс, не служил источником идей, лишь давал понять, что для него неприемлемо.
Зато Леонид Ильич, как выяснилось, хорошо, значительно лучше многих, чувствовал устную речь, ее особенности и точно реагировал на то, что выпадало из стиля. Опытный пропагандист и политработник, Брежнев привык говорить с людьми, с массой и чувствовал, что именно он должен произнести. Возможно, поэтому он и предпочитал знакомиться с материалом необычным способом — через читку вслух.