В нашем распоряжении – всего один час, потому что нужно было вернуться вовремя, чтобы присутствовать на спектакле Большого театра во Дворце съездов. Мы ехали в Москву в сгущающихся сумерках. Машина бесшумно катила в Кремль.
Только в пятницу, в конце нашей последней беседы, Брежнев сам поведал мне истинные причины изменения программы. В интервью, с которым я в среду выступил по первому каналу французского телевидения, я не стал намекать на состояние здоровья Брежнева, а службе информации французского посольства было дано твердое указание также соблюдать конфиденциальность, что и было выполнено.
В конце моего пребывания пресса подчеркнула «деликатность», проявленную французской делегацией. Однако в информационном обществе такого рода запоздалый комплимент не мог стереть первоначальное неблагоприятное впечатление.
Что же запомнится из этих дней? «Оскорбление», нанесенное Брежневым? Или же более реалистическое понимание того, что, если не считать некоторых деталей, в рамках франко-советского сотрудничества, чью траекторию тщательно и осмотрительно формируют обе стороны, события развиваются так, как того и следовало ожидать? Если только не просочится и не разнесется мгновенно, как молния, информация об истинном состоянии здоровья Брежнева. Но я тут буду ни при чем.
Четыре года спустя, в апреле 1979 года, Леонид Брежнев вновь встречал меня в аэропорту Шереметьево. На этот раз все было скромнее. Уже без школьников. Это был рабочий визит. Я гадал, приедет ли Брежнев в аэропорт или же пришлет кого-нибудь вместо себя, так как слухи о плохом состоянии его здоровья распространились во всем мире. Он часто отменял визиты к нему из-за рубежа.
Через иллюминатор самолета я сразу увидел его – в сером пальто и фетровой шляпе с шелковой лентой. Рядом с ним – Громыко и сотрудники МИД.
Спускаюсь по трапу. Как все-таки приятно, что народу немного и мне не придется стоять по стойке «смирно», деланно улыбаться и принимать цветы в целлофане!
Мы садимся в громадную черную машину Брежнева, и кортеж неспешно направляется в Москву.
Наши переводчики сидят напротив нас. У меня теперь новый переводчик. По неизвестным мне причинам – скорее всего, из-за преклонного возраста – Андронников вышел на пенсию. Его заменила молодая женщина русского происхождения Катрин Литвинова. Я спросил, состоит ли она в родстве с бывшим советским наркомом иностранных дел, которого знал лишь по фамилии.
– Да, – ответила она мне, – но родство очень дальнее. По матери я из казаков.
Она старательно поджимает колени, чтобы не задеть нас. Леонид Брежнев с некоторым удивлением разглядывает ее смазливое личико со светлой кожей славянки. Ее акцент, несомненно типичный, ласкает слух. Брежнев сразу же принимается пояснять:
– Я приехал встретить вас в аэропорт вопреки мнению моего врача. Он запретил мне это. Вам, должно быть, известно, что в последнее время я отказываюсь от визитов. Но я знаю, что вы содействуете развитию добрых от ношений между СССР и Францией. Я не хотел бы, чтобы мое отсутствие было неверно истолковано. Вы наш друг.
Он сидит, откинувшись назад, в своем сером пальто. На лбу проступают капельки пота. Он вытирает его платком.
Я благодарю его. Говорю такие банальные фразы, что самому стыдно от их плоскости. Моя переводчица придает им теплоту, говоря высоким голосом в нос, с гортанным придыханием. За окном знакомые виды, все то же мелькание берез.
Брежнев снова начинает говорить. Он произносит по-русски какую-то короткую фразу, не напрягая голоса.
Переводчик воспроизводит ее почти так же – отрешенным и спокойным тоном.
– Должен признаться, я очень серьезно болен.
Я затаил дыхание. Сразу же представляю, какой эффект могло бы произвести это признание, если бы радиостанции разнесли его по всему миру. Знает ли он, что западная печать каждый день обсуждает вопрос о его здоровье, прикидывает, сколько месяцев ему осталось жить? И если то, что он сказал мне, правда, способен ли он в самом деле руководить необъятной советской империей?
Между тем он продолжает:
– Я скажу вам, что у меня, по крайней мере как мне говорят врачи. Вы, наверное, помните, что я мучился из-за своей челюсти. Вы, кстати, обратили на это внимание в Рамбуйе. Это раздражало. Но меня очень хорошо лечи ли, и все теперь позади.
В самом деле, кажется, дикция стала нормальной и щеки уже не такие раздутые. Но с какой стати он сообщает это все мне? Понимает ли он, чем рискует? Отдает ли себе отчет в том, что рассказ об этом или просто утечка информации будут губительны для него?
– Теперь все намного серьезнее. Меня облучают. Вы понимаете, о чем идет речь? Иногда я не выдерживаю, это слишком изнурительно, и приходится прерывать лечение. Врачи утверждают, что есть надежда. Это здесь, в спине.
Он с трудом поворачивается.
– Они рассчитывают меня вылечить или по крайней мере стабилизировать болезнь. Впрочем, в моем возрас те разницы тут почти нет!
Он смеется, сощурив глаза под густыми бровями. Потом следуют какие-то медицинские подробности, касающиеся его лечения, запомнить их я не в состоянии.
Он кладет мне руку на колено – широкую руку с морщинистыми толстыми пальцами, на ней словно лежит печать тяжелого труда многих поколений русских крестьян.
– Я вам говорю это, чтобы вы лучше поняли ситуацию. Но я непременно поправлюсь, увидите. Я – малый крепкий!
Вдруг он неожиданно меняет тон:
– Вы хорошо знаете президента Картера. Что вы о нем думаете?
Я отвечаю:
– Пока что я встречался с ним всего два раза. Он хорошо прорабатывает вопросы. Ему не хватает опыта в международных делах, однако он способен довольно быстро вникнуть в суть проблемы.
– Нет, я не об этом. Я спрашиваю, что вы думаете о нем как о человеке. За кого он меня принимает?
Брежнев горячится, сам себя заводит, в конце концов кипит от обиды:
– Он без конца шлет мне письма, очень любезные письма. Но я не просил его мне их писать!
Я говорю:
– Он мне тоже пишет. Он пишет Шмидту, пишет Каллагэну. Похоже, что у него такая привычка.
Но Брежнев уже не слушает меня. Он продолжает раздраженно говорить сам с собой:
– И вот он шлет мне все эти письма. А затем в конце недели отправляется куда-нибудь на Средний Запад или в какой-нибудь университет. И там начинает меня оскорблять! Он обзывает меня так грубо, что я никак не могу этого стерпеть. Он считает, будто я об этом ничего не знаю. Но я получаю все его речи. Значит, по его мнению, со мной можно так обходиться! Да что же он за человек? Что о себе воображает?
Негодование бьет через край. Он явно глубоко задет, чувствует себя обманутым. По-видимому, советскому лидеру оскорбления не столь привычны, как нам! Но и на самом деле бесконечный поток записок и писем от Джимми Картера начинает надоедать.
Брежнев замолкает. Его возбуждение спадает. Мы подъезжаем к Москве. До самого приезда он не произносит ни слова. Переводчики сидят молча, как их обязывает профессиональная этика.
И вот я у того же самого въезда в Кремль, у того же лифта, в тех же апартаментах, только на этот раз без Анны Эмоны.
На следующий день состоялось несколько бесед по конкретным проблемам, и я с удивлением отмечаю, как точно сохранились у него в памяти целые фразы, сказанные во время наших предыдущих встреч. Он никогда больше не вернется к вопросу о своем здоровье.
ТАЙНА ПРЕЕМНИКА БРЕЖНЕВА
Весной 1977 года двум продюсерам телепередачи «Рентген», идущей по «Антенн-2», Жан-Пьеру Элькаббашу и Пьеру Сабба пришла идея подготовить передачу под названием «Двадцать пять лицеистов в гостях у президента республики». Я согласился. Эта передача с участием Жака Шанселя и Жан-Пьера Элькаббаша состоялась 8 июня 1977 года. Продюсеры набрали лицеистов, мальчиков и девочек, парижан и провинциалов самого разнообразного социального происхождения. Каждый из них мог задать любой вопрос. Я пытался на него ответить.
Один из лицеистов спросил меня:
– Вот вы глава государства, можете ли вы управлять страной, не прибегая ко лжи? Есть ли, на ваш взгляд, связь между моралью и политикой?
Я ответил ему, что управлять, не прибегая ко лжи, можно и, как мне кажется, я поступал именно так в течение трех лет, однако существует ряд секретов, не подлежащих огласке. И добавил:
– Но секретов гораздо меньше, чем обычно полагают! В настоящий момент я, вероятно, знаю три или четы ре важных секрета, не больше.
Жан-Пьер Элькаббаш тут же попросил меня уточнить, что я имею в виду. Я ответил:
– Я имею в виду секреты, касающиеся министерства внутренних дел, возможных научных открытий. Со временем они станут известны. Что касается внешней поли тики, то речь идет о предстоящих событиях и мы обладаем информацией о том, что может произойти в ближайшем будущем.
На что я намекал?
Помню, как я пытался быстро назвать самому себе государственные тайны, которые мне казались наиболее важными, в том числе имя человека, которого Брежнев избрал своим преемником…
Одна лицеистка спросила меня высоким приятным голоском:
– Не могли бы вы нам о них рассказать?
– Нет! Не могу! Даже если вы будете соблюдать тайну, они перестанут быть государственными секретами!
Взрывы смеха. Мы переходим к другому вопросу.
Итак, первая тайна, о которой я подумал, отвечая Жан-Пьеру Элькаббашу – имя преемника Брежнева. Его сообщил мне но секрету Эдвард Герек, Первый секретарь Польской коммунистической партии.
Время от времени я вел с Тереком довольно откровенные беседы: этому способствовало его происхождение и воспитание: Герек родился в семье польского шахтера, эмигрировавшей во Францию в двадцатые годы. Позже, когда отец скончался, мать Терека вторично вышла замуж за другого шахтера, тоже поляка, работавшего на угольных шахтах севера Франции. Таким образом, вплоть до войны он воспитывался среди французов и бегло говорил на нашем языке. Партийная молодость Терека началась с его вступления в ряды французской молодежной коммунистической организации; затем уже в Бельгии, во время оккупации он был активистом местной компартии.