лхозами всей области, и Уральское «Спецхозобъединение» по откорму молодняка крупного рогатого скота, в состав которого вошли более 20 межколхозных откормочных баз[288]. Наконец, в годы VIII-й пятилетки существенно улучшился и состав руководящих кадров колхозно-совхозного производства. К концу 1970 года почти 100 % директоров совхозов и более 80 % председателей правлений колхозов имели высшее или средне-специальное образование, а общая численность специалистов сельского хозяйства выросла на 400 тысяч человек.
По оценкам специалистов (Л. Н. Лазарева, Н. В. Цхададзе[289]), поначалу принятые решения по поддержке и реформированию сельского хозяйства дали заметный эффект: в 1965–1967 годах среднегодовой объем валовой продукции аграрного производства на 15 % превышал аналогичный объем в предыдущем трехлетии, производство сельхозпродукции на душу населения выросло с 3 до 11 %, стоимость сельскохозяйственной продукции — на 20 %, совокупная рентабельность совхозного производства составила 22 %, а колхозного и того больше — 34 %.
В результате негативные тенденции, доставшиеся в наследство от «хрущевских загогулин», удалось переломить. Но этот «реформаторский» эффект оказался непродолжительным. Несмотря на огромные госинвестиции, колоссальные масштабы мелиорации и поставок сельхозтехники и удобрений, плановые показатели VIII-й пятилетки не были достигнуты, поскольку общий объем аграрного производства вырос только на 21 % вместо директивных 25, а среднегодовые темпы роста сельхозпроизводства начали быстро снижаться. Так, если в VIII-й пятилетке они составили 3,9 %, то уже в IX-й — только 2,5 %.
Надо сказать, что в отечественной, в основном либеральной, историографии еще со времен пресловутой горбачевской перестройки (Г. Х. Попов, Р. Г. Пихоя, Р. А. Медведев, Л. М. Млечин, В. А. Мау[290]) утвердился устойчивый штамп, что замедление темпов экономического развития страны, признаки которого стали наблюдаться уже к исходу VIII-й пятилетки, во многом было связано «с осознанным скручиванием» косыгинской реформы в самых верхних эшелонах власти. По их мнению, тоталитарная политическая надстройка, которая рулила всей советской директивной экономикой, смогла довольно быстро и в общем-то легко нейтрализовать все позитивные результаты косыгинской реформы, поскольку консервативная часть высшего руководства страны, прежде всего Л. И. Брежнев, М. А. Суслов, Н. В. Подгорный, Д. Ф. Устинов, А. П. Кириленко и П. Е. Шелест, изначально усматривала в ней реальную угрозу политической стабильности в стране и падения роли партийного аппарата во всей властной вертикали. Поэтому для них события «Пражской весны» стали самым зримым подтверждением этой реальной угрозы, и, используя чехословацкие события как удобный повод для решительных действий, «охранители догматической идеологии» начали откровенно и резко скручивать реформу уже в конце 1960-х годов. При этом ряд представителей этого лагеря, в частности О. А. Ульянова и Г. Х. Попов, считали, что главной причиной краха косыгинской реформы все же стало то, что сама «тоталитарная модель советской экономики, отвергая все передовое и новое, уже исчерпала свой исторический ресурс. Она могла еще какое-то время развиваться по инерции, но в исторической перспективе была обречена», поскольку существовавшие условия организации и управления советским производством не могли обеспечить решения объективно стоящих перед советской экономикой задач». Кроме того, по утверждению Г. Х. Попова, крах косыгинской реформы был во многом связан с тем, что сопротивление ей «шло по всем этажам управления партией и экономикой», особенно партийной бюрократии, давно зараженной «просвещенным волюнтаризмом»[291].
Однако данная оценка грешит явной однобокостью и даже передергиванием фактов, поскольку хорошо известно, что уже тогда косыгинская реформа была подвергнута резкой критике «слева», со стороны очень влиятельной группы советских экономистов, авторов «Системы оптимального функционирования экономики» (СОФЭ/ТОФЭ), которые в тот период окопались в Центральном экономико-математическом институте АН СССР. Именно они, в частности директор ЦЭМИ академик Николай Прокофьевич Федоренко, его заместитель Станислав Сергеевич Шаталин и руководители двух отделов Игорь Яковлевич Бирман и Арон Иосифович Каценелинбойген, которых активно поддержал входивший тогда в политический фавор директор Института США и Канады АН СССР профессор Георгий Аркадьевич Арбатов, предложили в качестве альтернативы косыгинской реформе создать «конструктивную экономико-математическую модель социалистической экономики».
Ряд ученых, в частности профессора Г. Х. Попов и В. Н. Лисовицкий[292], говорили, что этот проект «во многом был близок концепции В. М. Глушкова», поскольку сама идея ОГАС, нацеленная «на ускорение потоков информации», подкреплялась идеей СОФЭ, которая была заточена на «формализацию и ускорение выработки оптимальных решений в процессе обработки первичной информации». Однако их оппоненты, в частности бывший главный редактор журнала «Плановое хозяйство» профессор В. С. Глаголев, уверяют, что затея с «Системой оптимального функционирования социалистической экономики», из которой очень быстро исчезло понятие «социалистической», была самой настоящей аферой[293].
Впервые сама эта концепция, авторами которой были А. И. Каценелинбойген, Ю. В. Овсиенко и Е. Ю. Фаерман[294], была представлена на одной из научно-теоретических конференций в Институте экономики АН СССР в 1967 году. По мнению ее разработчиков, будучи реальной альтернативой «описательной» политэкономии социализма, система ТОФЭ/СОФЭ должна была полностью вытеснить товарное производство, заменив его единой системой экономико-кибернетических операций, что автоматически ставило бы под вопрос только что воссозданную систему отраслевого управления экономикой страны. Причем вполне сознательно политизируя чисто научную дискуссию, авторы этой идеи, главным «забойщиком» которой стал выступать профессор С. С. Шаталин, чуть ли не открыто ставили в вину А. Н. Косыгину и его команде «непростительные уступки империалистам», «пустые заигрывания с Западом», «предательство идей социализма» и «перетаскивание на советскую почву чуждых ей идей конвергенции», чем реально содействовали торможению, а затем и затуханию этой «рыночной» реформы[295]. Хотя позднее сам С. С. Шаталин признавался, что именно «ЦЭМИ стал питомником рыночников, антимарксистов и оптималыциков всех мастей и оттенков, экономометристов и макроэкономистов. И, конечно же, он прочно занял первое место в СССР по экспорту сотрудников в страны со свободно конвертируемой валютой»[296].
В результате возникла многолетняя и очень жаркая дискуссия, которая, по выражению профессора В. С. Глаголева, «далеко вышла за рамки вопроса о народнохозяйственном оптимуме» и довольно быстро переросла в обсуждение «фундаментальных положений политической экономии социализма и теории народнохозяйственного планирования»[297]. Самое активное участие в этой дискуссии, куда поневоле были втянуты даже два секретаря ЦК М. А. Суслов и П. Н. Демичев, приняли не менее влиятельные оппоненты авторов СОФЭ. Во-первых, это были ряд ведущих сотрудников Института экономики АН СССР, в частности заведующий сектором общих проблем политической экономии социализма Яков Абрамович Кронрод; во-вторых, их откровенные антиподы, которые тем не менее также рьяно выступали против концепции СОФЭ, многолетний заведующий кафедрой политэкономии социализма экономического факультета МГУ и его декан Николай Александрович Цаголов и Михаил Васильевич Солодков; и, в-третьих, два заместителя председателя Госплана СССР Александр Васильевич Бачурин и Николай Павлович Лебединский.
Как позднее писал первый и последний премьер-министр СССР В. С. Павлов, такие антиподы, как «антитоварник» Н. А. Цаголов и «товарник» Я. А. Кронрод, «крупнейшие авторитеты своих школ, оба считали СОФЭ… «лысенковским чудом» и утверждали, «что эта теория может привести страну к социально-экономическим катаклизмам»[298]. А другой не менее известный автор и участник тех событий, профессор Г. Х. Попов, защитивший в 1970 году свою докторскую диссертацию «Методологические проблемы теории управления социалистическим общественным производством», вообще утверждал, что, будучи уже тогда сторонником иных (прорыночных) взглядов на проблемы управления, «считал системы СОФЭ и АСУ главными опасностями, чем-то вроде “электронного фашизма”»[299].
Точка в этой бурной дискуссии была поставлена в сентябре 1970 года, когда председатель Госплана СССР Николай Константинович Байбаков, поставив в известность секретаря ЦК П. Н. Демичева, «дал поручение провести широкое научное обсуждение по СОФЭ с участием всех заинтересованных сторон и по его итогам провести расширенное заседание Госплана СССР». К подготовке «круглого стола по СОФЭ» были привлечены А. В. Бачурин, Н. П. Лебединский, Е. И. Капустин, Л. И. Абалкин и ряд других видных экономистов, которые очень убедительно разоблачили аферу с СОФЭ и доказали всю ее несостоятельность.
Например, тот же Н. П. Лебединский, который через год возглавит Главный вычислительный центр Госплана СССР, прямо заявил, что «в экономической литературе, особенно за последние годы, появились ряд концепций, а также моделей, которые не могут быть использованы в практике социалистического планирования. Прежде всего, к ним относится так называемая система СОФЭ, но «СОФЭ и АСПР — понятия несовместимые», так как «они базируются на разных научных принципах и практически исключают друг друга»