а) Советско-китайские отношения в середине 1960-х — середине 1970-х годов
Хорошо известно, что к моменту отставки Н. С. Хрущева и прихода к власти нового «триумвирата» между Москвой и Пекином сохранялось немало острых разногласий, связанных с разнообразными причинами, в том числе и с тем, что китайское руководство ни в каком качестве не желало играть роль младшего партнера СССР как внутри социалистического лагеря, так и на международной арене. «Великодержавные» претензии Пекина возрастали по мере ухудшения советско-китайских отношений, пик которых пришелся на первую половину 1960-х годов, о чем довольно подробно мы писали в нашей прошлой работе «Хрущевская слякоть»[881]. Более того, в целом ряде публикаций китайских ученых утверждается, что чуть ли не с весны 1962 года, когда из Синьцзян-Уйгурского автономного района в Советский Союз бежали 60 тыс. граждан КНР, началась некая «советско-китайская война». Хотя еще тогда специальная комиссия под началом главы Генерального штаба НОАК генерала армии Ло Жуйцина установила, что данный «инцидент» носил стихийный характер и «никакие советские учреждения не имели к нему никакого отношения»[882].
Между тем уже в марте 1963 года в главной партийной газете «Жэньминь Жибао» была опубликована крайне скандальная статья, в которой впервые, по сути, было заявлено о неравноправном характере Айгуньского и Пекинского пограничных договоров, подписанных царским правительством Александра II и правительством императора Ичжу в мае 1858 и в ноябре 1860 годов. За этой статьей вскоре последовала и официальная нота китайского правительства из 25 пунктов, которая была передана советскому послу С. В. Червоненко в июне 1963 года. Это был откровенно провокационный обвинительный документ, направленный против основных установок советской внутренней и внешней политики. Советское руководство ответило на эту китайскую ноту в таком же духе, а уже в июле 1963 года ряд китайских дипломатов были объявлены персонами нон грата и высланы из Москвы за антисоветскую агитацию и пропаганду. Вскоре после этих взаимных «любезностей» в феврале 1964 года состоялся Пленум ЦК, целиком одобривший доклад М. А. Суслова «О борьбе КПСС за сплочение международного коммунистического движения», где все китайское руководство было прямо обвинено в расколе «коммунистического движения и в империалистических амбициях, тщательно скрываемых за политикой помощи народам, борющимся против колониализма»[883]. Кроме того, в Москве столь открытую враждебную позицию Пекина расценили как прямое посягательство на территориальную целостность СССР, что впервые заставило высшее советское руководство крепко задуматься о существовании потенциальной военной угрозы со стороны «великого восточного соседа». Поэтому с лета 1963 года Москва не только усилила военные группировки на советско-китайской границе, в частности на территории Дальневосточного и Забайкальского военных округов, но и заключила специальное соглашение с Монголией об оказании ей помощи в укреплении южной границы с Китаем.
Вместе с тем вскоре Н. С. Хрущев поддержал предложение главы КНР Лю Шаоци о начале переговоров по уточнению линии государственной границы по реке Амур, которые были начаты в феврале 1964 года. Однако уже летом того же года они были заморожены по причине того, что в беседе с японскими журналистами Мао Цзэдун открыто заявил о возможности «предъявить СССР счет за территории к востоку от Байкала», которые были незаконно захвачены Российской империей 100 лет назад. Хотя официально Пекин и не выдвинул каких-то конкретных территориальных претензий к Москве, тем не менее она назвала это заявление великого кормчего «абсурдным»[884]. Между тем уже в октябре 1964 года, когда Китай произвел первое испытание собственной атомной бомбы, в официальном сообщении ИА «Синьхуа» было заявлено, что это испытание было произведено «во имя защиты суверенитета, против угроз США и великодержавности СССР»[885].
Как вспоминал брежневский помощник А. М. Александров-Агентов, после отставки Н. С. Хрущева новые советские лидеры впервые обсудили китайскую проблему в том же октябре 1964 года, во время своей поездки в Беловежскую пущу на встречу с В. Гомулкой и Ю. Циранкевичем. В обсуждении этой темы тогда приняли участие он сам, Л. И. Брежнев, А. Н. Косыгин, Ю. В. Андропов и К. В. Русаков[886]. Причем основными спорщиками выступили А. Н. Косыгин и Ю. В. Андропов, который тогда возглавлял Международный отдел по связям с соцстранами. Первый предложил «перечеркнуть темный период» в наших отношениях, возобновить переговоры и «восстановить прежнюю дружбу». А второй, напротив, заявил, что «не все так просто, Мао хитер и коварен» и его разрыв с нами произошел не по причине «эмоционального импульса, а вполне продуманно — в расчете перехватить у КПСС главенствующую роль в мировом комдвижении, а затем наладить… дела с Америкой».
Тем не менее было принято решение пойти на встречу Пекину, и 7 ноября 1964 года по приглашению советской стороны на празднование годовщины Великого Октября в Москву прибыл премьер Госсовета КНР Чжоу Эньлай. Но уже в аэропорту во время переговоров с А. Н. Косыгиным от имени ЦК КПК он потребовал дезавуировать все решения XXII съезда относительно новой партийной программы, что, естественно, было не реально. А дальше было еще хуже. На праздничном банкете к Чжоу Эньлаю подошел крепко подвыпивший министр обороны СССР маршал Р. Я. Малиновский и громогласно заявил: «Ну, мы свое дело сделали — выбросили старую галошу Хрущева. Теперь и вы вышвырните свою старую галошу — Мао, и тогда дела у нас пойдут». Сразу после этого возмущенный китайский премьер покинул банкет и тут же улетел в Пекин.
Правда, как уверяет тот же А. М. Александров-Агентов, целый ряд членов руководства, в частности А. Н. Косыгин и А. Н. Шелепин, а также бывший член Президиума ЦК А. Б. Аристов и глава Отдела науки ЦК С. П. Трапезников, по-разному убеждали Л. И. Брежнева «поправить дело» и «поехать на встречу с Мао», но он каждый раз отмахивался от этой идеи. Более того, на очередной призыв А. Н. Косыгина на сей счет он раздраженно бросил ему в ответ: «Если ты уж считаешь это так нужным, то сам и поезжай»[887]. И в феврале 1965 года во время визита в Ханой (туда и обратно) А. Н. Косыгин в сопровождении Ю. В. Андропова дважды останавливался в Пекине. Первый раз он беседовал с Чжоу Эньлаем, а второй — с самим председателем Мао. Но обе эти встречи (первая — «вполне корректная», а вторая — «резкая и малоприятная») окончились ничем. Как считают многие авторы, такой результат переговоров во многом был связан с тем, что Пекин окончательно понял, что с Москвой, взявшей курс на нормализацию советско-американских отношений, «каши не сваришь» и не построишь «единый антиимпериалистический фронт». В итоге, убедившись в невозможности привлечь на сторону «китайской революции» новых советских вождей, Мао Цзэдун на базе своей же теории «трех миров» взял твердый курс на одновременное противостояние с Москвой и Вашингтоном.
Между тем Москва все еще не теряла надежды хоть как-то восстановить свои отношения с Пекином, поэтому уже в апреле 1965 года отозвала прежнего посла С. В. Червоненко, находившегося в этой должности последние шесть лет, то есть в самый пик противостояния с Китаем. Новым советским послом в КНР был назначен личный брежневский друг, заместитель министра иностранных дел СССР Сергей Георгиевич Лапин, который, по замыслам Кремля, и должен был продемонстрировать Пекину новый курс в отношениях с «китайскими товарищами». Более того, 28 ноября 1965 года ЦК КПСС направил в адрес ЦК КПК очередное письмо, в котором, не вступая в традиционную полемику по давним идейным разногласиям, изложил программу развития двустороннего экономического сотрудничества. Однако в ответном письме ЦК КПК от 7 января 1966 года, которое китайский посол Пань Цзыли передал в МИД, было указано, что между двумя партиями «существует то, что разъединяет, и нет того, что объединяет», и что «если вы хотите, чтобы мы и другие марксисты-ленинцы перестали разоблачать вас и вести с вами борьбу, то единственное средство… по-настоящему осознать свои заблуждения, полностью покончить с ревизионистскими и раскольническими ошибками, допущенными вами на XX и XXII съездах КПСС и после ухода Хрущева с руководящих постов и вернуться на путь истинного пролетарского интернационализма и марксизма-ленинизма»[888]. Понятно, что подобного тона послание вызвало в Москве крайнюю степень возмущения, которая умножилась очередным официальным посланием ЦК КПК от 22 марта 1966 года, в котором было заявлено, что Пекин отказывается направлять свою делегацию на XXIII съезд КПСС. Этот демарш «китайских товарищей» был уже равносилен открытому разрыву не только двух партий, но и двух государств.
Кстати, предвидя такое развитие событий, еще в середине января 1966 года Л. И. Брежнев в сопровождении К. Т. Мазурова и А. А. Громыко совершил визит в Улан-Батор, где подписал с лидером Монголии Юмжагийном Цэдэнбалом новый «Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и МНР». Этот визит носил явно демонстративный характер, а одна из статей данного договора гласила, что обе стороны должны «оказывать взаимную помощь в обеспечении обороноспособности» и «предпринимать все меры, включая военные, в целях обеспечения безопасности и территориальной целостности обоих государств».
Между тем в самом Китае разразился острейший политический кризис, итогом которого стал разгром всей антимаоистской оппозиции, негласными лидерами которой считались два члена Постоянного комитета Политбюро ЦК КПК — председатель КНР Лю Шаоци и Генеральный секретарь ЦК КПК Дэн Сяопин. В середине мая 1966 года Политбюро ЦК КПК издало специальную «Директиву» с четкой установкой на полный разгром «агентов буржуазии» и всех противников Мао Цзэдуна. Для реализации этой «Директивы» через пару недель была создана Группа по делам Культурной революции при ЦК КПК, подчиненная лично Мао Цзэдуну. Чисто формально ее возглавил заведующий Отделом пропаганды ЦК КПК Чэнь Бода, но реальным главой этой структуры, которая вскоре обретет статус высшего партийно-государственного органа, стала супруга «великого кормчего» Цзян Цин. Именно с их подачи 8 августа 1966 года вышло печально знаменитое Постановление ЦК КПК о «Великой пролетарской культурной революции», которое на целое десятилетие, вплоть до смерти Мао Цзэдуна, ввергло страну в пучину хаоса и беззакония. Главной движущей силой этой «революции», или «десятилетней смуты», ударившей «по штабам», стали отряды хунвэйбинов («красных охранников») и цзаофаней («бунтарей»).
Кстати, как явствует из ноты заместителя министра иностранных дел СССР Н. П. Фирюбина временному поверенному КНР в Москве Ань Чжиюаню, один из таких отрядов хунвэйбинов, состоящий из китайских студентов, в конце января 1967 года устроил «возмутительные хулиганские и провокационные действия» на Красной площади у Мавзолея В. И. Ленина, которые положили начало целой серии февральских антисоветских провокаций, организованных китайским посольством в Москве[889]. Одновременно еще более масштабные антисоветские акции были организованы в самом Пекине, у здания советского посольства, в результате чего с официальным письмом по этому вопиющему случаю к премьеру Госсовета КНР Чжоу Эньлаю обратился глава советского правительства А. Н. Косыгин. В своем послании от 2 февраля 1967 года он не только отметил масштаб бесчинств, устроенных отрядами хунвэйбинов, но и особо подчеркнул, что все эти бесчинства носят «резко выраженный злобный антисоветский характер», звучат открытые призывы «свергнуть советское правительство и расправиться с советскими государственными и политическими деятелями». Однако это послание никак не изменило позицию китайского руководства, и провокации против советского дипломатического корпуса и здания советского посольства в Пекине продолжались весь 1967 год. «Особенно вызывающими и непристойными» они стали с конца апреля этого года, когда из Пекина в Москву был отозван советский посол С. Г. Лапин. Дело дошло даже до того, что в середине августа 1967 года толпа бесчинствующих молодчиков ворвалась на территорию советского посольства и разгромила его[890].
К этому же времени вновь резко обострился и пограничный вопрос по рекам Амур и Уссури, где советско-китайская граница проходила не по середине главного фарватера, как это было принято в международном праве, а по китайской береговой линии, которая признавалась госграницей еще со времен Александра II. Пекин открыто требовал изменения этой линии границы и приведения ее в соответствие с мировым стандартом. Понятно, что советская сторона полностью исключала такую трактовку Айгуньского и Пекинского договоров, поскольку при такой постановке вопроса «спорными» становились около 600 речных островов. Поэтому сразу после очередного замораживания пограничных переговоров советские пограничники стали патрулировать не только все речные острова, но и всю береговую линию Амура и Уссури на китайской стороне. Это вызвало резкий протест китайской стороны, которая стала регулярно и сознательно нарушать пограничный режим на различных участках государственной границы. С тем чтобы остудить горячие головы в Пекине, на южных рубежах Дальневосточного военного округа под началом его командующего, генерал-полковника И. Г. Павловского, в марте 1967 года были проведены крупномасштабные военные учения, однако они не привели к желаемому результату. Более того, по прямому указанию министра обороны КНР маршала Линь Бяо, бывшего тогда правой рукой самого Мао Цзэдуна, на советской и монгольской границах началось стремительное наращивание крупной группировки войск и создание мощной военной инфраструктуры. Достаточно сказать, что только в 1967 году численность китайских войск, расквартированных в Маньчжурии, возросла на 22 полнокровные дивизии численностью более 264 тыс. человек, в результате чего общее количество всех вооруженных сил НОАК в этом регионе увеличилось до 400 тыс. человек[891]. Кстати сказать, целый ряд авторов антисоветского толка, в частности тот же фантазер Р. А. Медведев, игнорируя все вышеприведенные факты, утверждают, что «претензии китайской стороны» насчет госграницы «были, конечно же, вполне обоснованны», поэтому советская сторона, а именно сам «Брежнев, нес немалую долю ответственности за сложившуюся драматическую ситуацию», которая вскоре вылилась в советско-китайский вооруженный конфликт[892].
Первой «репетицией» будущего конфликта стал вооруженный инцидент на острове Киркинский на реке Уссури, который произошел в самом начале января 1968 года. По этому поводу советский МИД выступил со специальной нотой, где было указано, что «систематическое провоцирование китайскими властями инцидентов в районе острова Киркинский свидетельствует о том, что эти действия являются преднамеренными» и преследуют цель «дальнейшего обострения обстановки в указанном районе советско-китайской границы».
Такого рода «инциденты» продолжались целый год, пока в конце января 1969 года заместитель командующего Шэньянским военным округом Сяо Цюяньфу не завершил разработку плана масштабной военной операции на острове Даманский, который ближе всех был расположен к китайской стороне границы. Менее чем через месяц этот план, получивший кодовое название «Возмездие», был одобрен Генштабом НОАК, а затем утвержден и в ЦК КПК. Тогда же был назначен и непосредственный руководитель всей этой операции — начальник штаба Хэйлунцзянского подокруга Ван Цзэылян[893].
О целях и задачах этой провокации очень подробно написано в трудах ряда военных историков и мемуаристов, поэтому нам нет нужды останавливаться на этом вопросе[894]. Напомним лишь основную канву событий. В ночь на 2 марта 1969 года около 300 военнослужащих НОАК скрытно перешли по льду на остров Даманский и, «глубоко закопавшись в землю», устроили там засаду. Советские пограничники не смогли вовремя засечь активизацию противника на этом участке границы из-за отсутствия приборов ночного видения. Однако утром 2 марта пограничный пост 2-й погранзаставы «Нижне-Михайловка» 57-го погранотряда Тихоокеанского пограничного округа доложил командиру о нарушении госграницы двумя группами китайцев общей численностью до 30 человек. Начальник заставы старший лейтенант И. И. Стрельников с группой пограничников немедленно выехал навстречу нарушителям, которые при его попытке вступить с ними в контакт в упор расстреляли наших пограничников. Одновременно китайцы открыли пулеметный и минометный огонь по группе младшего сержанта Ю. В. Бабанского, которая заняла круговую оборону и запросила помощи. Начальник 1-й заставы «Кулебякинские сопки» того же погранотряда старший лейтенант В. Д. Бубенин во главе мотоманевренной группы по тревоге прибыл в район провокации и, обойдя противника с тыла, вступил с ним в бой. Вскоре в район конфликта прибыла мотоманевренная группа соседнего 69-го погранотряда во главе с подполковником Е. И. Яншиным, при содействии которой к исходу дня пограничники отбили остров и закрепились на нем. В тот же день Москва направила резкую ноту протеста в Пекин, в которой, осудив эту провокацию, заявила, что она «оставляет за собой право принять решительные меры для пресечения подобных провокаций на… границе» и «предупреждает правительство КНР, что вся ответственность за возможные последствия этой авантюристической политики, направленной на обострение обстановки на границе… лежит» именно на нем.
Между тем в ночь на 12 марта в район острова Даманский прибыли части 135-й мотострелковой дивизии Дальневосточного военного округа, что де-факто означало, что данный вооруженный конфликт вышел за рамки сугубо пограничного инцидента и был чреват более серьезными последствиями. В эти дни китайцы вели интенсивную разведку, в том числе авиационную. Наша ПВО не препятствовала этому, поскольку Москва рассчитывала на то, что китайцы, увидев реальную мощь советской армии, одумаются и прекратят подобные провокации, но, к сожалению, этого не произошло.
14-15 марта китайцы предприняли очередную атаку острова Даманский, применив знаменитую со времен Корейской войны тактику «людских волн». В результате советские пограничники, потерявшие в бою своего командира, начальника 57-го погранотряда полковника Д. В. Леонова, вынуждены были отойти. В этой ситуации командующий Дальневосточным округом генерал-полковник О. А. Лосик, нарушив указание Политбюро ЦК не вовлекать в этот пограничный конфликт советские вооруженные силы, отдал приказ комдиву 135-й открыть огонь по китайским позициям силами дивизионной артиллерии, в том числе секретных установок реактивного залпового огня БМ-21 «Град». Этот мощнейший удар настолько шокировал противника, что все провокации на советско-китайской границе были тут же прекращены.
Для проформы в Москве, конечно, пожурили Олега Александровича Лосика и в середине мая 1969 года перевели его в столицу на пост начальника Военной академии бронетанковых войск. Однако, чтобы китайцы не очень веселились, новым командующим Дальневосточным округом был сразу назначен бывший первый заместитель главкома РВСН генерал-полковник Владимир Федорович Толубко, который всего год назад возглавил Сибирский военный округ.
Между тем в апреле 1969 года в Пекине прошел IX съезд КПК, который на официальном уровне закрепил антисоветские акценты во внешней политике КНР и провозгласил курс на «непрерывную революцию» и подготовку к войне с американским империализмом и советским шовинизмом. Правда, вскоре после съезда часть членов высшего руководства, прежде всего Чжоу Эньлай, попыталась убедить Мао пересмотреть данный внешнеполитический курс и активизировать курс на примирение с американцами, который был одобрен на октябрьском 1968 года Пленуме ЦК. Однако министр обороны КНР Линь Бяо, который еще с августа 1966 года остался единственным заместителем Мао на посту председателя КПК и был объявлен его «преемником», в категорической форме выступил против каких-либо контактов с американской стороной.
После событий на Даманском военные провокации на советско-китайской границе не прекратились. В апреле и августе 1969 года Пекин спровоцировал еще несколько столкновений с советскими пограничниками, самое крупное из которых произошло 12–13 августа на территории Казахской ССР в районе озера Жаланашколь[895]. Причем ситуация настолько накалилась, что в том же августе западные спецслужбы стали фиксировать переброску на советский Дальний Восток штурмовых и бомбардировочных авиасоединений, которые, по их мнению, в ускоренном порядке начали отрабатывать нанесение мощных бомбовых ударов по наземным, в том числе ядерным, объектам КНР. Тогда же было зафиксировано, что ряд советских дипломатов в неофициальном порядке стали зондировать вопрос о возможной реакции Вашингтона на «ядерную кастрацию» КНР превентивными ударами по его ядерным объектам. В этой связи тогдашний глава ЦРУ Ричард Хелмс даже устроил брифинг, на котором сообщил об имеющихся разведывательных данных, а чуть позже аналогичную пресс-конференцию провел и помощник госсекретаря США Элиот Ричардсон, заявивший, что его страна «глубоко озабочена тем, что эскалация советско-китайской ссоры наносит массированный ущерб международному миру и безопасности»[896].
Тем временем 11 сентября 1969 года на обратном пути из Ханоя, где прошли похороны первого президента Демократической Республики Вьетнам Хо Ши Мина, советская партийно-государственная делегация, которую возглавлял А. Н. Косыгин, приземлилась в Пекинском аэропорту. Здесь состоялась его трехчасовая встреча с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем. Детальной информации об этой встрече до сих пор нет, но достоверно известно, что стороны договорись о том, что «не следует начинать войну из-за пограничных споров», что советско-китайские переговоры должны быть продолжены в условиях «отсутствия угрозы войны», и с этой целью обе стороны подпишут «промежуточное соглашение» о сохранении статус-кво на государственной границе, предотвращении вооруженного конфликта и выводе своих воинских формирований «со спорных территорий»[897]. А уже 20 октября 1969 года в Пекине были вновь возобновлены пограничные переговоры, которые отныне стал курировать бывший секретарь ЦК по идеологии, а теперь уже заместитель министра иностранных дел СССР Леонид Федорович Ильичев.
Между тем совершенно правы те историки и мемуаристы, которые говорят о том, что «весь накал страстей и динамику советско-китайских отношений» в брежневский период невозможно оценить изолированно, без учета фактора всей международной обстановки и новой политики США в отношении КНР. Неслучайно именно тогда возникла известная концепция «треугольника», в рамках которого стал рассматриваться весь комплекс отношений СССР — КНР — США. Суть данной концепции сводилась к тому, что все три «угла» имели немалый политический, военный и экономический вес, который, однако, не позволял ни одной из этих держав доминировать на международной арене. Такое доминирование могла бы обеспечить лишь та или иная комбинация объединения двух «углов» против третьего. К достижению такой комбинации стремились все три державы, которые довольно активно играли на взаимных противоречиях, подозрениях и больших амбициях. В таком ракурсе китайско-американское сближение, начатое на рубеже 1960-1970-х годов, было вполне взаимным: обе стороны находили его крайне выгодным для себя и прежде всего для скоординированного устранения с международной арены третьей стороны, то есть Москвы. Для Вашингтона сближение с Пекином сулило окончательный раскол советско-китайского «монолита» и устранение былой опасности совместных действий двух социалистических держав на мировой арене, прежде всего против него самого. В Пекине же такое сближение с США рассматривали как новую форму борьбы с Москвой, поэтому совершенно неслучайно антисоветская составляющая первых шагов Вашингтона и Пекина превалировала над всеми остальными даже несмотря на то, что китайцы были активно втянуты во Вьетнамский конфликт[898].
Как было уже сказано, решение о возобновлении контактов с Вашингтоном было принято на Пленуме ЦК КПК еще в октябре 1968 года, и уже через месяц Пекин предложил Вашингтону возобновить переговоры в Варшаве, заключив соглашение «о пяти принципах мирного сосуществования». Администрация президента Л. Джонсона довольно прохладно отнеслась к этому предложению. А вот новая Администрация Р. Никсона, напротив, очень охотно откликнулась на эту инициативу, активными поборниками которой выступили госсекретарь У. Роджерс и особенно Г. Киссинджер. Причем этому сближению не помешало даже американское военное вторжение в Камбоджу в конце апреля 1970 года и поддержка проамериканского режима Лон Нола, чего крайне опасался тот же госсекретарь У. Роджерс[899].
Вскоре начался зондаж по поводу контактов на самом высоком уровне, и уже в апреле 1971 года Пекин официально пригласил «высокого американского посланника» посетить КНР. В качестве такого высокопоставленного визитера китайцы просили прислать либо Г. Киссинджера, либо У. Роджерса, либо «даже самого президента США лично»[900]. Как уверяет А. Ф. Добрынин, ссылаясь на свой разговор с влиятельным американским дипломатом Л. Томпсоном, в Вашингтоне все еще не решили, кому же отдать приоритет на международной арене — Пекину или Москве. Но тем не менее, взвесив разные варианты, в мае 1971 года Р. Никсон направил в Пекин ответное письмо, в котором сообщил, что сначала с секретной миссией в китайскую столицу прибудет Г. Киссинджер, а затем и сам президент. Причем в Москве об этой «двойной игре» Вашингтона тогда даже не подозревали. В личных записях Л. И. Брежнева, относящихся к тому периоду, по поводу Китая есть всего лишь несколько коротких заметок, в основном касавшихся его ядерного оружия и опасений, связанных с его возможным применением[901].
Между тем в преддверии встречи с американским посланцем в Пекине было принято закрытое письмо ЦК КПК, адресованное партийным работникам, в котором было указано, что «приглашение Никсону, отправленное от имени премьера, — это личное решение председателя Мао», что данное решение «есть форма борьбы против американского империализма», однако сейчас «наша борьба против двух гегемонов — это всего лишь лозунг», а по существу «мы выступаем главным образом против самого реального врага, каким является социал-империализм советских ревизионистов… в данном вопросе у нас полная ясность, и США также прекрасно понимают ситуацию… из двух гегемонов мира в конечном счете один — Советский Союз — является самым прямым, самым опасным и самым реальным в настоящее время»[902].
На исходе первой декады июля 1971 года, находясь с официальным визитом в столице Пакистана, Г. Киссинджер неожиданно «исчез» и скрытно улетел в Пекин, где встретился с премьером Госсовета КНР Чжоу Эньлаем. Во время состоявшихся переговоров американский визитер сделал ряд сенсационных заявлений. Во-первых, заявил, что «США более не являются врагом Китая, не будут изолировать его и поддержат предложение о восстановлении членства КНР в ООН». Во-вторых, указал, что взаимодействие Пекина и Вашингтона есть отражение нынешней «геополитической реальности, проистекавшей из беспокойства, связанного с увеличением советской мощи», и что именно такое взаимодействие наших держав должно побудить Советский Союз к большей «сдержанности и сотрудничеству». Наконец, он намекнул китайским лидерам на возможность развития «некоторых форм сотрудничества двух стран в сфере безопасности», представив им разведывательную информацию о советском военном развертывании на Дальнем Востоке, и пообещал проинформировать их обо всех договоренностях Москвы и Вашингтона, которые «так или иначе затрагивают интересы Китая»[903]. Более того, в октябре 1971 года, во время своего нового визита в Пекин, «в знак особо доверительных отношений» с «новыми партнерами» Г. Киссинджер передал китайской стороне фотоснимок советских военных объектов, сделанный из космоса. Хотя главное внимание в ходе этого визита было сосредоточено на подготовке официального визита в КНР президента Р. Никсона, который был запланирован на первую половину 1972 года[904]. Причем на сей раз китайцы не только оказали американскому визитеру подчеркнутое внимание и дали в его честь шикарный обед, но даже «нарочито не прятали, а показывали публике»[905].
Этот визит американского президента, положивший начало «трехсторонней дипломатии», состоялся 21–28 февраля 1972 года. При откровенно вычурном китайском гостеприимстве он проходил довольно непросто, поскольку в ходе шести раундов переговоров Ричарда Никсона с Чжоу Эньлаем, а также личной встречи с Мао Цзэдуном, были выявлены как точки соприкосновения, так и серьезные противоречия, например по Вьетнамской войне, что нашло свое отражение в совместном Шанхайском коммюнике. Общность позиций двух держав проявилась прежде всего в явно антисоветской направленности этого коммюнике, что было закодировано термином «борьба против гегемонизма в азиатско-тихоокеанском регионе». Однако сами китайцы открыто признавали, что «в действительности речь шла о совместной борьбе против советского гегемонизма», которая стала «стратегической основой китайско-американских отношений»[906]. Таким образом, как справедливо пишут многие дипломаты и историки (М. С. Капица, Е. П. Бажанов, А. Д. Богатуров[907]), Вашингтон, по сути, публично выразил намерение поддержать Китай в случае нарастания угрозы со стороны СССР, а Пекин обещал продолжить свою стратегическую линию на дальнейший отход от Москвы. Более того, речь уже шла об отказе самих США от своей же прежней доктрины «двойного сдерживания» в пользу сдерживания только Москвы, в том числе путем параллельных политических акций с коммунистическим Пекином.
В Москве не было никаких сомнений в том, что Вашингтон будет вести традиционную игру в «баланс сил» и разыгрывать «китайскую карту», о чем сам Л. И. Брежнев прямо сказал Г. Киссинджеру на переговорах в Завидово в мае 1973 года, попросив его прокомментировать тост его шефа на Шанхайском банкете, где в присутствии Чжоу Эньлая тот высокопарно заявил, что «наши два народа сегодня держат будущее всего мира в своих руках»[908]. Эту же китайскую тему Л. И. Брежнев обсуждал и с самим Р. Никсоном во время своего визита на его ранчо в Сан-Клементо 24 июня 1973 года. Как уверяет посол А. Ф. Добрынин, бывший участником этой встречи, генсек «напористо и даже несколько эмоционально обсуждал эту тему, предупреждая президента против каких-либо военных соглашений с Китаем», и «жаловался на вероломство китайских лидеров, которые стремятся столкнуть СССР и США»[909]. Точно такой же монетой китайцы отплатили и Москве, когда сразу после подписания «Ядерного соглашения» Пекин направил Р. Никсону послание, где говорилось, что правительство КНР выражает глубокое сожаление по поводу подписания этого соглашения, ибо оно «подтверждает линию на установление мировой гегемонии двух держав». Там же было выражено «искреннее удивление, что правительство США до сих пор не разгадало, что скрывается за нынешним “мирным наступлением СССР”, ибо советским руководителям совсем нельзя верить на слово». Вашингтон же, ведя свою игру, делал реверанс в ту или иную сторону, разжигая недоверие и враждебность между Москвой и Пекином. Тот же директор ЦРУ Р. Хелмс неоднократно организовывал «утечки» сведений о «предстоящем нападении» Москвы на Китай, а госсекретарь Г. Киссинджер немедленно доводил до сведения Пекина предложения, которые Л. И. Брежнев якобы делал Р. Никсону и Дж. Форду по поводу создания «формального союза против Китая»[910].
Между тем еще 12 июня 1973 года на заседании Политбюро был рассмотрен вопрос «О заключении Договора о ненападении между СССР и КНР», который после его одобрения был передан китайскому послу, о чем Москва сообщила и всем братским соцстранам[911]. Однако Пекин никак не отреагировал на данную инициативу советской стороны, и отношения двух стран продолжали деградировать. Характерным примером такой деградации стала неадекватная реакция Пекина на заявление Л. И. Брежнева в ноябре 1974 года. Характеризуя позицию китайской стороны, он заявил о том, что «мы не претендуем ни на какие чужие территории», и в этом смысле для нас не существует никаких «спорных территорий». В ответ на это последовал ряд заявлений одного из ближайших соратников Мао Цзэдуна, министра общественной безопасности Хуа Гофэна, общий смысл которых сводился к тому, что именно Советский Союз является «главным очагом новой мировой войны»[912].
б) Советско-японские отношения в середине 1960-х — 1970-х годах
Надо сказать, что после подписания знаменитой Московской декларации 19 октября 1956 года высшее советское руководство надеялось на то, что в силу очень сильных антиамериканских настроений у части японской политической элиты после истечения срока действия американо-японского договора «О безопасности» Токио пополнит ряды нейтральных держав, что, естественно, создаст базу для заключения мирного договора двух государств. Однако в январе 1960 года правительство Нобусукэ Киси заключило с Вашингтоном новый Договор «О взаимном сотрудничестве и гарантиях безопасности между США и Японией», который продлил военный союз двух держав еще на целых 10 лет. В связи с этим обстоятельством 27 января, 24 февраля и 22 апреля 1960 года Москва направила в Токио аж целых три «Памятные записки»[913], в которых известила японскую сторону о том, что подписание этого договора «находится в противоречии с Совместной советско-японской декларацией», и в этой связи «обещание советского правительства о передаче Японии островов Хабомаи и Шикотан» выполнить не представляется возможным. Более того, неуклюжая попытка японских правящих кругов представить дело таким образом, что в ратифицированной «Совместной декларации стороны якобы договорились» и дальше продолжить обсуждение территориального вопроса, не соответствует действительности. Советское правительство твердо и со всей решительностью «отклоняет такое утверждение», ибо «такой договоренности в действительности не было, да и не могло быть» в принципе. Совершенно надуманный в Токио «территориальный вопрос между СССР и Японией давно решен и закреплен соответствующими международными соглашениями».
После этих событий советско-японские отношения практически сошли на нет, хотя временами казалось, что какая-то подвижка будет, в том числе и в деле заключения мирного договора, как это, например, было в мае 1964 года, когда Японию во главе парламентской делегации посетил первый заместитель председателя Совета Министров СССР Анастас Иванович Микоян. Однако к тому времени Япония уже окончательно втянулась в пучину холодной войны и главным лозунгом японских реваншистов всех мастей стал лозунг возврата всех северных территорий.
Между тем в ноябре 1964 года к руководству японским правительством пришел родной младший брат бывшего премьера Нобусукэ Киси Эйсаку Сато, занимавший этот пост дольше всех своих предшественников, вплоть до июля 1972 года. Именно при нем отношения с Вашингтоном приняли не просто интенсивный, но по сути союзнический характер. Еще в июне 1966 года по подсказке своих «американских друзей» он выступил инициатором создания Азиатско-Тихоокеанского совета (АЗПАК), который был призван защитить его участников «перед лицом внешних угроз», под которыми тогда, естественно, подразумевались прежде всего СССР и КНР. Первоначально в состав этой структуры вошли Япония, Австралия, Новая Зеландия, Таиланд, Филиппины, Малайзия, Тайвань, Южная Корея и Южный Вьетнам[914]. А затем к работе совета активно подключились и сами США, которые даже намеривались превратить АЗПАК в новый военно-политический блок. Но эта затея вскоре приказала долго жить. В 1972 году перестал функционировать руководящий орган АЗПАК — сессия Совета министров иностранных дел, а уже через год его ряды покинули Малайзия и Южный Вьетнам.
Между тем в Токио прекрасно понимали, что без нормализации советско-японских отношений нельзя не только решить территориальный вопрос, но и «завоевать» очень перспективный рынок для получения столь необходимого сырья (лес, нефть), товаров (алюминий, чугун) и сбыта собственных товаров и ряда новых технологий. Поэтому еще в августе и сентябре 1965 года Москву посетила японская правительственная делегация во главе с вице-президентом очень влиятельной Федерации экономических организаций («Кэйданрэн») Когоро Уэмурой, который по возвращении в Токио убедил премьер-министра Э. Сато пойти на подписание с Советским Союзом нового торгового договора.
На этом же настаивал и влиятельный глава японской Торгово-промышленной палаты Сигео Нагано, который был самым активным сторонником развития всесторонних советско-японских отношений.
Вскоре после этих бесед японский премьер встретился с советским послом В. М. Виноградовым, а уже в январе 1966 года новый министр иностранных дел Эцусабуро Сиина посетил Москву, где подписал второй советско-японский торговый договор сроком на пять лет, ставший настоящим прорывом в торгово-экономических отношениях двух стран. Достаточно сказать, что с момента подписания прежнего договора в декабре 1957 года всего за одно десятилетие, то есть до конца 1968 года, торговый оборот между двумя странами вырос в 32 раза: с 21,5 до 642,5 млн долларов[915]. Через полгода японскую столицу посетил А. А. Громыко, и с этого момента на уровне глав дипломатических ведомств был установлен режим постоянных рабочих консультаций. Понятно, что столь бурное экономическое сотрудничество рано или поздно поставит на повестку дня и восстановление политических контактов. В самой Москве к этому были давно готовы, поэтому в январе 1968 года в японскую столицу направились две делегации. Одну из них возглавил заместитель главы Совета Министров СССР и председатель Госплана СССР Николай Константинович Байбаков, а другую два секретаря ЦК КПСС — Михаил Андреевич Суслов и Борис Николаевич Пономарев[916]. Все члены правительственной делегации были целиком поглощены решением экономических вопросов и подписанием различных контрактов. А членам партийной делегации пришлось улаживать давнишние разногласия с Коммунистической партией Японии и «закрывать» проект альтернативной (просоветской) партии Ёсио Сига. Эти переговоры с лидерами КПЯ Кэндзи Миямото и Сандзо Носака носили очень непростой характер, но тем не менее они успешно завершились подписанием важного совместного коммюнике, где было сказано, что отныне взаимоотношения двух партий будут строиться «на строгом соблюдении принципов независимости, равноправия и взаимного невмешательства в дела друг друга». Наконец, в конце февраля 1970 года Политбюро ЦК принимает важное решение о визите председателя Президиума Верховного Совета СССР Николая Викторовича Подгорного на Всемирную выставку «Экспо-70», которая в начале апреля открывалась в японской экономической столице Осаке[917]. Понятно, что визит официального главы советского государства никак ни мог не обойтись без личных встреч и переговоров с премьер-министром Э. Сато и другими членами кабинета, где неизбежно обсуждались бы и политические вопросы. Однако уже в самом начале апреля Политбюро ЦК принимает другое решение, которое гласило, что «ввиду антисоветской шумихи, поднятой реакционными кругами Японии, признано нецелесообразным посещение тов. Н. В. Подгорным выставки для участия в проведении национального дня СССР». В результате официальный статус советской делегации был существенно понижен, и ее главой назначен один из заместителей председателя Совета Министров СССР Владимир Николаевич Новиков, который курировал в правительстве крупные внешнеэкономические вопросы.
Между тем этот визит, который прошел 7-14 апреля 1970 года, подтолкнул обе страны к возобновлению контактов на политическом уровне. С советской стороны миссия налаживания этих непростых контактов была уже возложена на нового советского посла Олега Александровича Трояновского, который в апреле 1967 года сменил на этом посту Владимира Михайловича Виноградова, отозванного в Москву на должность заместителя министра иностранных дел и куратора всей восточной политики. Кстати сказать, сам О. А. Трояновский был буквально пуповиной связан с дипломатическим поприщем, поскольку его отец был советским постпредом в Японии в 1927–1933 годах, а сам он почти 10 лет был личным помощником Н. С. Хрущева, а затем А. Н. Косыгина по международным делам. В начале 1970-х годов, став дуайеном (старейшиной) дипломатического корпуса, он получил возможность завязать тесные личные контакты со многими представителями японской политико-экономической элиты, что создало хорошую базу для восстановления политического диалога двух стран.
Уже в январе 1972 года после шестилетнего перерыва, буквально накануне исторического визита Р. Никсона в японскую столицу, Токио с официальным визитом посетил министр иностранных дел А. А. Громыко. Здесь он не только провел ряд переговоров со своим коллегой Такэо Фукудой, но и встретился с премьер-министром Эйсаку Сато. Как вспоминал тот же О. А. Трояновский, у А. А. Громыко «сложилось хорошее впечатление» от японского премьера, тем более что он сам прибыл в Токио с «небольшим подарком» — заявлением о готовности Москвы передать два острова из четырех, на которые покушались японцы[918]. Правда, на самого Э. Сато такое «откровение» А. А. Громыко не произвело особого впечатления, поскольку японцы, во-первых, претендовали на все четыре острова Южно-Курильской гряды, а во-вторых, в тот момент японского премьера куда больше волновала проблема возвращения острова Окинава под японскую юрисдикцию, что должно было стать одним из главных вопросов его предстоящих переговоров с Р. Никсоном.
Между тем уже в начале июля 1972 года из-за крупных разногласий внутри правящей ЛДПЯ, вызванных «Никсоновским шоком» и резким обострением отношений с США[919], Э. Сато вышел в отставку. Предполагалось, что его сменит министр иностранных дел, «законный» кандидат на пост лидера ЛДПЯ Такэо Фукуда, возглавлявший фракцию Нобусукэ Киси. Однако новым главой японского правительства стал министр внешней торговли и промышленности Какуэй Танака, который был главой крупнейшей внутрипартийной фракции, ставшей доминирующей в нижней палате парламента в последующие 20 лет[920]. Новый премьер, который по наблюдению О. А. Трояновского отличался чрезвычайной энергией и особой пробивной силой, стал родоначальником так называемой «многосторонней дипломатии», суть которой заключалась в том, чтобы при сохранении приоритетных отношений с Вашингтоном расширить круг партнеров по международному, прежде всего торгово-экономическому, сотрудничеству. Достаточно сказать, что в первый же год премьерства Какуэя Танаки были установлены дипломатические отношения с Монголией и ГДР. Однако было совершенно очевидно, что приоритетом во внешней политике нового премьера будут два самых больших соседа — СССР и Китай. Поэтому уже 29 сентября 1972 года по приглашению Чжоу Эньлая он прибыл в Пекин, где, признав «три принципа» китайцев, подписал с премьером Госсовета КНР декларацию о восстановлении дипотношений двух стран. А ровно через год он совершил и официальный визит в Москву.
7 октября 1973 года премьер-министр К. Танака в сопровождении министра иностранных дел Масаеси Охиры и других членов кабинета и большой группы бизнесменов прибыл с официальным визитом в Москву. Здесь у него прошли переговоры с советской делегацией, в состав которой входили Л. И. Брежнев, А. Н. Косыгин, А. А. Громыко, Н. К. Байбаков, министры внешней торговли и рыбного хозяйства Н. С. Патоличев и А. А. Ишков и два помощника генсека и премьера по международным делам А. М. Александров-Агентов и Б. Т. Баранов[921]. Судя по брежневскому дневнику, обсуждались две главные проблемы: торгово-экономическое сотрудничество, в частности поставки в Японию леса, нефти и газа, участие японских компаний в разработке сахалинского шельфа, вопросы рыбного промысла, кредиты, в том числе на строительство БАМа, и т. д.; и вопросы заключения «мирного договора» и «северных территорий». Понятно, что при всей важности экономических проблем основная задача японской делегации состояла все же в том, чтобы вернуть советских вождей к условиям Совместной декларации 1956 года, предусматривавшей заключение мирного договора и передачу японцам двух из четырех островов Южно-Курильской гряды. Пытаясь заинтересовать советское руководство перспективой улучшения межгосударственных отношений, К. Танака предложил помощь в виде льготных кредитов для освоения сырьевых ресурсов Дальнего Востока и Сибири, в частности проект совместной эксплуатации Тюменских нефтяных месторождений с последующей поставкой нефти по нефтепроводу, который планировалось построить за счет японских кредитов.
Однако, как вспоминал О. А. Трояновский, который присутствовал на этих переговорах, предложения японского премьера советские вожди прослушали «вполуха», так как из-за начавшейся войны Судного дня вынуждены были постоянно отвлекаться на эту острую тему. Такое поведение Л. И. Брежнева, А. Н. Косыгина и А. А. Громыко вызвало очень сильное раздражение К. Танаки, который, повысив голос, заявил, что просит внимательно его выслушать и записать все, что он скажет. После этого, чеканя каждое слово, он повторил традиционное японское требование о передаче его стране четырех островов Южно-Курильской гряды. В свою очередь столь развязанная манера разговора японского премьера возмутила уже лично Л. И. Брежнева, который предложил сделать перерыв в переговорах и, вставая из-за стола, нарочито громко сказал: «Ничего мы им не дадим»[922].
С самого начала было очевидно, что никакой подвижки в территориальном вопросе не будет. Однако обе стороны, конечно, не желали полного провала переговоров, поэтому тут же начались поиски «душеспасительной формулы», приемлемой для всех. Взяв за основу текст совместного коммюнике, которое советское посольство и японский МИД составили еще в Токио, такая формула вскоре была найдена и, несмотря на возражения А. Н. Косыгина, принята двумя сторонами. В результате в совместном коммюнике, подписанном по итогам переговоров 10 октября 1973 года, появился следующий абзац: «Сознавая, что урегулирование нерешенных вопросов, оставшихся со времен Второй мировой войны, и заключение мирного договора внесут вклад в установление подлинно добрососедских и дружественных отношений между обеими странами, стороны провели переговоры по вопросам, касающимся содержания мирного договора. Обе стороны договорились продолжить переговоры о заключении мирного договора между обеими странами в соответствующий период 1974 года». При этом, как верно подметили ряд историков, в частности профессор А. Д. Богатуров, японская сторона стала везде заявлять, что под «нерешенными проблемами» на переговорах имелась в виду передача ей островов Южно-Курильской гряды, тогда как советская сторона утверждала, что речь шла лишь о заключении мирного договора, поскольку территориальной проблемы между Советским Союзом и Японией в принципе не существует[923].
Кстати, значительно позже, когда К. Танака уже давно пребывал в отставке, на вопрос известного историка-япониста профессора И. А. Латышева, почему же ему все-таки не удалось решить территориальный вопрос, он ответил: «Я настаивал на возвращении Японии четырех островов, а надо было бы мне ограничиться лишь двумя островами. Тогда мы, пожалуй, поладили бы с Брежневым и подписали бы мирный договор. Но я на эту уступку не пошел…, потому что опасался, как бы меня по возвращении в Японию не съели мои политические противники, и в том числе ваши давние друзья — коммунисты. Но зато я доволен тем, что мой визит в Москву способствовал дальнейшему развитию экономических отношений между нашими странами»[924].
Между тем в условиях «нефтяного шока», больно затронувшего японскую экономику в 1973–1974 годах, финансовая верхушка Японии стала проявлять все больший интерес к Советскому Союзу как альтернативному поставщику основных топливных ресурсов: газа, нефти и каменного угля. Поэтому уже в марте 1974 года главы Федерации экономических организаций и Торгово-промышленной палаты Когоро Уэмура и Сигэо Нагано совершили поездку в Москву, где провели удачные переговоры с Л. И. Брежневым, А. Н. Косыгиным, Н. С. Патоличевым и другими официальными лицами. По возвращении домой они специально провели пресс-конференцию, на которой «выразили глубокое удовлетворение исходом переговоров», подчеркнув свое намерение «всемерно содействовать реализации крупномасштабных программ советско-японского экономического сотрудничества», в том числе очень перспективного проекта транспортировки тюменской нефти комбинированным путем (по железной дороге и нефтепроводу), и высказали готовность вложиться в строительство Байкало-Амурской магистрали, что не только «облегчит транспортировку к берегам Японии нефти», но также угля, леса и других необходимых товаров и ресурсов для японской экономики. В результате в июне 1974, а затем в марте 1975 года были подписаны два советско-японских Генеральных соглашения на общую сумму в 1 млрд долларов, в соответствии с которыми японские компании импортировали на советский Дальний Восток свое оборудование для разработки Южно-Якутского угольного бассейна и проведения геолого-разведочных работ по нефти и газу на шельфе Сахалина, а советская сторона экспортировала почти 18,4 млн м3 деловой древесины и пиломатериалов. В итоге за одно десятилетие, к началу 1981 года, объем торгово-экономических связей двух держав вырос более чем в шесть раз, с 822 млн до 5280 млн долларов[925].
Тем временем в Москве созрела идея в качестве промежуточного шага на пути подписания мирного договора заключить «Договор о дружбе и доброй воле». С этой идеей А. А. Громыко вновь посетил Токио в январе 1976 года, но японская сторона категорически отвергла этот проект, рассчитывая на то, что сближение Токио с Пекином рано или поздно заставит Москву пойти на все условия японской стороны. Однако А. А. Громыко, будучи в курсе китайско-японских «шашней», предостерег нового премьера Такэо Мики от союза с теми силами, «которые выступают против ослабления напряженности и пытаются осложнить отношения между государствами, в том числе нашими странами». В данном случае речь шла о возможном подписании китайско-японского «Договора о мире и дружбе», на котором особо настаивал Пекин, новый лидер которого Хуа Гофэн выступил с этой идеей сразу после смерти Мао в октябре 1976 года[926] Как уверяет тот же О. А. Трояновский, «это уже начало брать Москву за живое», особенно когда китайская сторона стала особо настаивать на включение в данный договор особой статьи «о противодействии гегемонизму какой-либо страны или группы стран в Азиатско-Тихоокеанском или любом другом регионе мира»[927].
Увы, но все усилия Москвы, в том числе самого О. А. Трояновского, а также сменившего его на этом посту в апреле 1976 года бывшего члена Политбюро ЦК Дмитрия Степановича Полянского, оказались тщетны. В середине августа 1978 года Пекин и Токио не просто подписали «Договор о мире и дружбе», но и включили в его текст отдельную преамбулу о совместном противодействии «гегемонизму». Естественно, Москва справедливо расценила данный шаг как открытый вызов Токио, Пекина и Вашингтона, направленный на создание «единого антисоветского лагеря», что зримо подтвердилось ровно через год, когда в январе 1980 года лидеры США, КНР и Японии Джимми Картер, Хуа Гофэн и Масаеси Охира резко и единодушно осудили «вторжение советских войск в Афганистан» и ввели против Москвы экономические санкции. Более того, 7 февраля 1981 году, день заключения Симодского трактата между Российской империей и Японией, по которому к Токио переходили острова Итуруп, Кунашир, Шикотан и группа островов Хабомаи, тогдашний премьер Дзэнко Судзуки объявил «Днем северных территорий».
в) Советско-китайские отношения во второй половине 1970-х — начале 1980-х годов
По мнению целого ряда авторов (Г. А. Трофименко, И. Л. Шейдина, А. И. Уткин, А. Д. Богатуров), «возвратный» рост советско-американского соперничества на периферии международной системы привел новую Администрацию США во главе с президентом Джимми Картером и его советником на национальной безопасности Збигневом Бжезинским к «свежей» мысли о том, что нужно и дальше оказывать давление на Москву с «окраинных точек» международной системы, в которых она по каким-либо причинам никак не могла приобрести благоприятных для себя позиций[928]. Одной из таких «точек», по мнению многих американских стратегов, был Дальний Восток, поэтому дальнейшая игра на противоречиях Москвы с Пекином и Токио стала характерной чертой всей американской дипломатии рубежа 1970-1980-х годов. Причем сами США стали активно втягивать в это противостояние ряд своих союзников по НАТО, и в связи с этим обстоятельством в 18 ноября 1978 года Л. И. Брежнев направил лидерам ФРГ, Франции, Италии и Великобритании — Г. Шмидту, В. Жискар д'Эстену, Дж. Андреотти и Дж. Каллагану — личные послания по вопросу об их военных поставках Китаю.
Как известно, еще в январе 1979 года по личному приглашению Дж. Картера состоялся визит главы Всекитайского Комитета народного политического консультативного совета, а де-факто лидера Китая Дэн Сяопина, в Вашингтон, в ходе которого были установлены дипломатические отношения между двумя странами. Итоги этого визита в самом Вашингтоне поспешно расценили как реальные усилия Пекина по созданию антисоветской коалиции и как главное средство глобального сдерживания Москвы во всем Азиатско-Тихоокеанском регионе. Однако уже в апреле того же года Конгресс США принял закон «Об отношениях с Тайванем», который, чисто формально снизив статус американо-тайваньских отношений, фактически позволил Вашингтону сохранить свои прежние связи с Тайбэем. Отказ США полностью разорвать свои отношения с Тайванем вызвал крайнее раздражение в китайском руководстве, и, реагируя на данное решение американской стороны, Пекин предложил Москве начать новые переговоры о нормализации межгосударственных отношений даже несмотря на то, что еще в самом начале апреля 1979 года Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей проголосовал против пролонгации «Договора о дружбе, союзе и взаимной помощи между КНР и СССР», который был заключен в феврале 1950 года.
Между тем министр иностранных дел КНР Хуан Хуа, который на встрече с новым советским послом Ильей Сергеевичем Щербаковым сообщил ему об этом решении, заявил «о неуклонной позиции китайского руководства и дальше развивать китайско-советские нормальные отношения на основе “пяти принципов мирного сосуществования”». Однако в самой Москве китайские «принципы» трактовали совершенно по-иному: как основу отношений с буржуазными державами, но никак не с братскими соцстранами, отношения с которыми должны строиться только на основе настоящей «дружбы, помощи и сотрудничества». Неслучайно уже через несколько дней в «Правде» была опубликована редакционная статья за подписью А. Александрова «Вопреки интересам мира и социализма», где утверждалось, что расторгнутый советско-китайский договор, выражая волю народов двух держав крепить и развивать единство действий в интересах мира и социализма, и решительного отпора империалистической агрессии, был ярким символом союза победившего социализма с революционным движением угнетенных народов Востока. Но теперь китайское руководство предало социализм и, установив тесную связь с буржуазными странами, реализует военное блокирование с империалистами, сторонниками реакции и войны на основе антисоветизма[929].
Ответ китайской стороны не заставил себя ждать, и уже в середине апреля 1979 года в «Жэньминь Жибао» была опубликована статья «Почему Москва метала громы и молнии?», в которой утверждалось, что в начале 1950-х годов «Договор о дружбе, союзе и взаимной помощи» способствовал безопасности КНР и СССР, защищал мир на Дальнем Востоке и способствовал прогрессу человечества. Однако после того как «мирная обстановка сильно изменилась из-за нарушения советской стороной его смысла и содержания», этот договор существовал только на словах, поэтому Пекин принял решение не продлевать данный договор, что является его суверенным правом.
Между тем уже в июне 1979 года обе стороны договорились возобновить переговоры на уровне заместителей министров иностранных дел. Но накануне их начала, в самом конце августа, Политбюро ЦК КПК созвало специальное совещание, на котором Дэн Сяопин сформулировал принцип «препятствий», мешающий улучшить отношения с СССР: наличие советских войск (39-й армии) в Монголии и поддержка им агрессии Вьетнама в Кампучии. С таким «переговорным багажом» китайская делегация в середине октября прибыла в Москву и тут же распаковала его перед Л. Ф. Ильичевым, отвечавшим в МИДе за переговорный процесс с КНР. Советская сторона резонно заметила, что оба эти «препятствия» Пекин должен обсуждать с третьей стороной — Ханоем и Улан-Батором, а не с Москвой. Но китайцы уперлись и, по сути, вновь сорвали переговорный процесс.
А вскоре к нерешенным двум «препятствиям» добавилось и третье — ввод в Афганистан Ограниченного контингента советских войск. Уже 20 января 1980 года Министерство иностранных дел КНР официально заявило, что «порицает вторжение СССР в Афганистан», поскольку создается новое «препятствие» для нормализации межгосударственных отношений двух стран. Более того, высшее китайское руководство посчитало, что этим вторжением оформляется «военное окружение Китая с Юга и Запада», то есть со стороны Вьетнама и СССР[930]. Такая позиция Пекина по афганскому вопросу полностью совпала с реакцией всех стран — участниц НАТО и прежде всего США. Однако в самой американской элите так и не сложилось единства взглядов по поводу пределов американо-китайского сближения. В правящих кругах Вашингтона прекрасно сознавали, что Москва была крайне чувствительна к китайской военной угрозе и что провоцировать ее было крайне опасно, ибо вторжение в Афганистан зримо показало, что она способна на любые резкие шаги. Но несмотря на это обстоятельство, с середины 1980 года США стали поставлять КНР технологии двойного назначения и военное оборудование, что в дальнейшем приобрело характер так называемого американо-китайского квазисоюза. Вместе с тем в самом Пекине продолжали шириться сомнения в обоснованности линии на союз с Вашингтоном. Все старые аргументы, в том числе отсутствие ясной поддержки Китая со стороны США во время вьетнамо-китайского военного конфликта, а также сохранение связей с Тайванем, были дополнены новым аргументом: в Пекине все больше стали полагать, что линия на дальнейшее сближение с Вашингтоном может поставить в одностороннюю зависимость от США[931].
Между тем уже через пару лет советское руководство предприняло новую попытку нормализовать отношения с Китаем. Как уверяет А. М. Александров-Агентов, первая такая попытка была предпринята сразу после смерти Мао, когда в конце октября 1976 года на Пленуме ЦК, где в том числе обсуждался вопрос о работе маршала Д. Ф. Устинова на посту министра обороны СССР, сам Л. И. Брежнев заявил, что «в советско-китайских отношениях нет вопросов, которые нельзя было бы решить в духе добрососедства»[932]. Однако тогда эта попытка не увенчалась успехом. Сначала китайцы отвергли предложение Москвы выступить с совместным заявлением о принципах отношений двух стран, а затем в феврале 1978 года в соответствии с решениями XI съезда КПК в Конституцию КНР были внесены некоторые изменения, где СССР назван «первым среди врагов Китая».
Тем не менее Л. И. Брежнев не терял надежды на восстановление отношений с Пекином. В этом деле его активно поддерживали ряд членов Политбюро ЦК, прежде всего Ю. В. Андропов. Тогда как А. А. Громыко и видные «китаеведы», прежде всего первый заместитель заведующего Международным отделом ЦК по связям с соцстранами О. Б. Рахманин, которого андроповский помощник И. Е. Синицин считает главным «ястребом» в советско-китайских отношениях, всячески противились этому[933]. Как вспоминает тот же А. М. Александров-Агентов, накануне поездки Л. И. Брежнева в Ташкент для вручения Узбекской ССР очередного ордена он предложил генсеку включить в его доклад вставку о том, что Москва «не отрицает социалистического характера общественного строя КНР», «никогда и ни в какой форме не признавала “концепцию двух Китаев” и признает суверенитет КНР над островом Тайвань», выступает за «продолжение переговоров по пограничным вопросам в целях достижения взаимоприемлемых решений» и искренне желает улучшения отношений двух государств «без каких-либо предварительных условий и не в ущерб третьим странам». Генсек принял этот текст без каких-либо поправок и произнес его в конце марта 1982 года на торжественном заседании в Ташкенте. Пекин же в присущей ему манере устами того же Дэн Сяопина вновь огрызнулся, заявив о трех «препятствиях», однако в октябре того же года все же пошел на возобновление пограничных переговоров на уровне заместителей министров иностранных дел, которые прошли в 12 раундов и продолжались вплоть до июня 1988 года.
г) Советско-индийские отношения во второй половине 1960-х — начале 1980-х годов
Хорошо известно, что весь период брежневского правления взаимоотношения Советского Союза с Индией носили предельно дружеский и по-настоящему партнерский характер даже несмотря на то, что в отдельные моменты между Москвой и Дели возникали разного рода разногласия. Уже в мае 1965 года с визитом в советской столице побывал новый премьер-министр Индии Лал Бахадур Шастри, который провел несколько раундов переговоров по военным и экономическим проблемам, прежде всего с главой советского правительства А. Н. Косыгиным. По итогам этого важного визита было подписано совместное коммюнике, где обе стороны подтвердили свою приверженность принципам мирного сосуществования, подчеркнули особую важность ограничения гонки вооружений и нераспространения ядерного оружия. А перед своим отъездом из Москвы Л. Б. Шастри выразил глубокую благодарность всему советскому руководству за экономическую и техническую помощь его стране, заявив, что «сегодня у нас наилучшие отношения с Советским Союзом, и мы — наилучшие друзья»[934].
Новым и, пожалуй, самым зримым успехом нового советского руководства на индийском направлении стала знаменитая Ташкентская встреча, которая положила конец Второй индо-пакистанской войне, вспыхнувшей в августе 1965 года из-за спорного штата Кашмир. Советский Союз в сентябре 1965 года четырежды обращался к правительствам Индии и Пакистана с предложением добрых услуг в разрешении конфликта и даже предпринял совместные усилия с Вашингтоном, в результате чего 22 сентября Дели и Исламабад приняли к исполнению резолюцию Совбеза ООН о немедленном прекращении огня и отводе своих войск на позиции, занятые до начала военного конфликта.
Как вспоминал тогдашний косыгинский советник по международным делам О. А. Трояновский, «инициатива этой встречи, имевшей целью примирить Индию и Пакистан, принадлежала лично Косыгину», который «не без труда продвигал ее в Политбюро»[935]. Целый ряд его членов, в том числе и сам Л. И. Брежнев, резонно «сомневались в успехе подобного мероприятия». Но все же А. Н. Косыгин настоял на своем и в сопровождении Р. Я. Малиновского и А. А. Громыко полетел в Ташкент, куда 10 января 1966 года прибыли премьер-министр Индии Л. Б. Шастри и президент Пакистана М. Айюб Хан. Переговоры шли очень трудно и в какие-то моменты даже были на грани полного срыва. Но, благодаря «челночной дипломатии» А. Н. Косыгина, который, по словам его переводчика В. М. Суходрева, «буквально метался между резиденциями двух лидеров»[936] и проявил «большую настойчивость и дипломатическую гибкость», удалось все-таки найти искомый компромисс, посадить их за стол переговоров и подписать Ташкентскую декларацию, которая положила конец этому вооруженному конфликту. Безусловно, само это событие стало крупной победой советской дипломатии, которая, правда, была омрачена неожиданной смертью премьера-министра Л. Б. Шастри, скончавшегося утром следующего дня от острого сердечного приступа. В западной прессе сразу запустили байку, что индийский премьер был отравлен на банкете, устроенном сразу же после окончания встречи. Но все было куда как проще: Л. Б. Шастри скончался от четвертого инфаркта. В этой ситуации А. Н. Косыгин принял решение лететь в Дели и проводить в последний путь 2-го премьер-министра независимой Индии, как это ему уже довелось делать в конце мая 1964 года, когда от имени советского руководства он прощался с его великим предшественником на этом посту — Джавахарлалом Неру.
После ухода Л. Б. Шастри новым лидером Индии стала дочь Джавахарлала Неру, глава Индийского национального конгресса Индира Ганди, занимавшая (в первый раз) пост премьер-министра до марта 1977 года. Именно на этот срок пришелся и расцвет советско-индийской дружбы, который не в последнюю очередь был связан с особым отношением Л. И. Брежнева и других советских вождей к самой Индире Ганди, которую они всегда ценили как человека и как политика мирового масштаба. Уже в июле 1966 года она совершила новый визит в Москву, по итогам которого заявила, что «в лице Советского Союза мы имеем хорошего друга… и эта дружба не просто существующий факт, а важный фактор всех международных отношений»[937]. Затем в январе и октябре 1968 года с ответными визитами в Индии побывали глава Совета Министров СССР А. Н. Косыгин, а затем и министр обороны СССР А. А. Гречко, в ходе которых были подписаны совместные заявления по целому ряду ключевых международных проблем, в том числе по Вьетнамской войне и по Ближнему Востоку, а также соглашения в сфере военно-технического сотрудничества.
Наконец, в декабре 1970 года в Дели было подписано советско-индийское соглашение об экономическом и техническом сотрудничестве в строительстве промышленных предприятий и других объектов, которые предусматривали выделение Дели крупного кредита и оказания помощи в сооружении ряда предприятий черной и цветной металлургии, горнодобывающей и нефтяной промышленности. Подлинными символами такого сотрудничества в эти годы стали знаменитые металлургические комбинаты в Бхилаи и Бокаро, заводы тяжелого электромашиностроения, горно-шахтного оборудования и тяжелого машиностроения в Хардваре, Дургануре и Ранчи, нефтеперерабатывающие заводы в Кочине и Койяли, завод оптического стекла в Дургапуре и другие. Достаточно сказать, что в первой половине 1970-х годов на долю предприятий, построенных при поддержке СССР, приходилось 30 % выплавки стали, 60 % добычи нефти и 30 % ее переработки, 60 % производства электрооборудования и 20 % производства электроэнергии[938].
Между тем через пять лет, в ноябре 1971 года, вспыхнул очередной, на сей раз уже третий по счету, индо-пакистанский вооруженный конфликт, который закончился образованием на территории Восточного Пакистана государства Бангладеш. В этом конфликте Москва не просто встала на сторону Дели, но и очень активно поддержала своего союзника, в том числе поставками военной техники и вооружений. Более того, для демонстрации полной политической решимости поддержать Дели в этом конфликте Москва послала в Бенгальский залив 8-ю оперативную эскадру ВМФ под командованием контр-адмирала А. А. Трофимова. Вообще же, судя по дневнику генсека, многими вопросами военно-технического сотрудничества с Индией Л. И. Брежнев занимался лично и не раз беседовал на эту тему с руководством Министерства обороны, в том числе с маршалами А. А. Гречко, М. В. Захаровым и В. Г. Куликовым[939]. Об этом же речь шла и во время визита министра иностранных дел Индии Сардара Свараи Сингха, который еще 6–8 июня 1971 года приезжал для переговоров в Москву, где встречался с А. Н. Косыгиным и А. А. Громыко. А уже 9 августа 1971 года А. А. Громыко и С. С. Сингх подписали в Нью-Дели «Договор о мире, дружбе и сотрудничестве», идею которого еще в феврале 1969 года предлагал А. Н. Косыгин[940]. Помимо всего прочего, в двух статьях этого договора было зафиксировано, что обе стороны не будут участвовать в каких-либо военных союзах, направленных друг против друга и в случае, если одна из сторон станет объектом нападения или угрозы такого нападения, Москва и Дели должны срочно приступить к взаимным консультациям для устранения этой угрозы.
В конце января 1972 года Москва официально признала Бангладеш, а затем, уже в апреле, во время очередного визита С. С. Сингха в Москву окончательно согласовала с Дели позиции двух стран по проблеме урегулирования ситуации в Индостане, особо подчеркнув важность «непосредственных переговоров между Индией, Бангладеш и Пакистаном». С этой целью высшее советское руководство даже пошло на приглашение в Москву нового лидера Пакистана Зульфикара Али Бхутто, официальный визит которого состоялся в марте 1972 года. А уже через пару недель начались долгожданные переговоры, которые в июле 1972 года завершились личной встречей в Симле И. Ганди и З. А. Бхутто и подписанием индийско-пакистанского соглашения об урегулировании этого конфликта.
Особой вехой в истории советско-индийских отношений стал официальный визит Л. И. Брежнева в Индию, прошедший 26–30 ноября 1973 года[941]. Это был уже не первый визит генсека в эту страну. Он посещал ее еще в 1961 году, будучи председателем Президиума Верховного Совета СССР, и уже с тех пор, как уверяет А. М. Александров-Агентов, «высоко ценил эту страну как политик и просто любил как человек», постоянно подчеркивая, что «для Индии, как и Вьетнама, нам ничего не жалко». Понятно, что такое внимание к Дели и Ханою не в последнюю очередь было продиктовано резким обострением отношений с КНР. И тем не менее чисто человеческая симпатия к индусам и вьетнамцам, безусловно, также играла значимую роль.
В центре внимания на переговорах Л. И. Брежнева и И. Ганди было несколько важных вопросов, и главным из них стало обсуждение советского предложения по созданию системы коллективной безопасности в Азии. В Москве прекрасно понимали, что многие азиатские страны ориентировались на Индию, поэтому разговор на эту тему надо было начинать именно в Дели. Однако И. Ганди, не желая обострять отношения с Пекином, отвергла это предложение, заявив, что ее страна предпочитает делать упор на развитие и поддержание двусторонних отношений и неприсоединение к любым военно-политическим структурам. Тем более что именно тогда, по сути, стали рушиться все проамериканские военно-политические блоки, созданные США и Британией в 1950-х годах, в том числе СЕАТО, из которого в 1972 году вышел Пакистан, а чуть позже и СЕНТО, который в 1979 году покинули Иран и тот же Пакистан.
Вместе с тем в совместной советско-индийской декларации, подписанной по итогам этого визита, обе стороны зафиксировали ряд важных положений. Во-первых, они заявили, что «отношения дружбы и сотрудничества между Индией и СССР», построенные на равноправной основе, являются эталонной моделью отношений между государствами с различными социальным строем; во-вторых, обе стороны выступили за демилитаризацию Индийского океана, который должен стать «зоной мира» с полным запретом на размещение любых военных баз в его акватории; в-третьих, обе стороны уделили особое внимание достижению долгосрочного и надежного мира в Индостане и оговорили все нормы, призванные регулировать отношения между азиатскими державами не только в сфере безопасности, но и для «разрядки» напряженности, создания климата доверия и роста экономического сотрудничества азиатских государств[942].
Кроме того, по итогам этого визита были подписаны новое Соглашение о развитии торгово-экономического сотрудничества и протокол его реализации, которые предусматривали углубление сотрудничества в проектировании и строительстве новых предприятий черной и цветной металлургии, нефтяной и нефтеперерабатывающей промышленности, энергетического оборудования и машиностроения, в сфере геологических изысканий и расширения добычи природного газа, угля и минералов, сельского хозяйства, торговли и подготовки кадров.
Между тем весной 1974 года для более детальной доработки всех вопросов экономического сотрудничества Индию посетили руководители трех ведущих союзных ведомств: министерств угольной и нефтяной промышленности и строительства предприятий тяжелой промышленности — Борис Федорович Братченко, Валентин Дмитриевич Шашин и Николай Васильевич Голдин. А через месяц с ответным визитом в Москву прибыли их коллеги — министры финансов и тяжелой промышленности Я. Б. Чаван и Т. А. Пай, уточнившие все параметры подписанных соглашений в промышленно-экономической сфере.
Не менее тесно сотрудничество шло и по другим направлениям. В сентябре того же 1974 года для проведения политических консультаций по проблемам Индостана Москву вновь посетил С. С. Сингх, который во время переговоров с А. А. Громыко, обсуждая вопрос о «сплочение трех стран субконтинента», то есть Индии, Пакистана и Бангладеш, получил полное заверение «о твердой и последовательной поддержке Советским Союзом политики Индии», которая направлена на оздоровление обстановки в Азии и во всем мире. А уже в самом конце февраля 1975 года Дели посетил министр обороны маршал А. А. Гречко, детально обсудивший с И. Ганди и своим коллегой Д. Рамом все важнейшие вопросы военного и оборонно-технического сотрудничества двух стран[943].
Между тем в ноябре 1975 года для проведения политических консультаций с А. А. Громыко по ситуации в Бангладеш, где в ходе сразу двух (августовского и ноябрьского) военных переворотов были свергнуты его первый, а затем и второй президенты Муджибур Рахман и Хундакар Муштак Ахмед, в Москву прилетел новый министр иностранных дел Я. Чаван. Эти консультации велись несколько месяцев, в том числе и в марте 1976 года, когда Дели с секретной миссией посетил заместитель министра иностранных дел Николай Павлович Фирюбин. Вообще следует сказать, что советский дипломатический корпус играл очень заметную роль в развитии отношений с Индией. Как вспоминал брежневский помощник А. М. Александров-Агентов, особо выдающуюся роль сыграли три советских посла: Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко, Иван Александрович Бенедиктов и Юлий Михайлович Воронцов, — которых высоко ценили и к совету и мнению которых всегда прислушивались Дж. Неру, И. Ганди и Л. И. Брежнев[944].
Наконец, 8-13 июня 1976 года состоялся очередной визит Индиры Ганди в Советский Союз, в ходе которого она посетила не только Москву, но также Тбилиси и Ереван. По итогам этого визита была подписана «Декларация о дальнейшем развитии дружбы и сотрудничества между СССР и Индией», где было сказано об «особой атмосфере доверия, дружбы и взаимопонимания» двух стран, которые «исполнены решимости делать все от них зависящее… в решение фундаментальных международных проблем в интересах укрепления мира и безопасности народов». Неслучайно в той же декларации была изложена общая позиция Дели и Москвы по ситуации на Ближнем Востоке, на Кипре и в Анголе. Более того, характер особых отношений двух стран довольно ярко проявлялся и в работе СБ ООН, где индийские представители гораздо чаще поддерживали позицию и предложения Москвы, чем Вашингтона[945]. Именно особая степень доверия двух стран вызывала жгучую изжогу в США, в том числе у Г. Киссинджера и директоров ЦРУ У. Колби и Дж. Буша, которые иначе как «стервой» Индиру Ганди не называли. Именно эта публика намеренно провоцировала перманентные индо-пакистанские конфликты, а также всегда активно поддерживала и финансировала сикхских сепаратистов, от рук которых и погибнет Индира Ганди в октябре 1984 года.
Между тем в конце марта 1977 года на парламентских выборах в Индии победу одержала оппозиционная «Джаната парти», в результате чего новым премьер-министром страны стал ее лидер Морарджи Десаи. Многие политики и эксперты предрекали крах прежнего внешнеполитического курса Дели и его стремительный дрейф в сторону Вашингтона. Однако этого не произошло. В конце апреля 1977 года А. А. Громыко посетил Индию и по итогам переговоров с новым министром иностранных дел А. Б. Ваджпаи подписал ряд договоров об экономическом и техническом сотрудничестве и расширении торговли. А уже 21–26 октября 1977 года в Москве с ответным визитом побывал сам М. Десаи, которого по «наводке» А. А. Громыко — вопреки протоколу — Л. И. Брежнев лично встретил в аэропорту[946]. Судя по брежневскому дневнику, во время этого визита прошли два раунда переговоров, на которых обсуждались не только вопросы углубления сотрудничества двух стран, но и многие международные проблемы, в том числе о соглашении СССР и США по Индийскому океану, о признании Палестины и выводе израильских войск со всех оккупированных территорий, о конфликте между Эфиопией и Сомали и о враждебной политике Китая и его претензиях на Кашмир[947]. По итогам этого визита Л. И. Брежнев и М. Десаи подписали Совместную советско-индийскую декларацию, в которой было подтверждено намерение Москвы и Дели и дальше укреплять дружбу и сотрудничество в духе Договора 1971 года.
Между тем в последнее время на просторах интернета появилась расхожая версия, что вскоре после этого визита Москву тайно посетила Индира Ганди, которая после поражения на выборах якобы решила заручиться поддержкой Москвы. Однако Л. И. Брежнев отказался с ней встречаться и послал в аэропорт Шереметьево «первого посла в Индии Николая Пегова», который от имени генсека и советского руководства поздравил ее с днем рождения и подарил «огромную коробку конфет». Но подобного рода «сенсации», которыми давно захламлен весь интернет, не только не подтверждаются источниками, но даже грешат элементарными ошибками. Во-первых, политик уровня Индиры Ганди никогда бы не полетел в Москву (или в другое место) без предварительной договоренности с принимающей стороной. Во-вторых, довольно странно: для чего Л. И. Брежнев сразу после столь успешного визита М. Десаи пригласил И. Ганди в Москву? В-третьих, в брежневском дневнике за 13 ноября 1978 года прямо указано, что И. Ганди будет в Шереметьево «при проезде». И, наконец, в-четвертых, Николай Михайлович Пегов, который тогда возглавлял Отдел ЦК по работе с загранкадрами, был не первым советским послом в Дели, и до него этот пост занимали К. В. Новиков, И. А. Бенедиктов, М. А. Меньшиков и П. К. Пономаренко.
Между тем в 1978 году после очередного раскола бывшей правящей партии И. Ганди создала новую партию — Индийский национальный конгресс (ИНК), — во главе которой одержала победу на досрочных парламентских выборах и в середине января 1980 года вернулась в кресло премьер-министра страны. Ее возвращение во власть совпало с началом ввода Ограниченного контингента советских войска в Афганистан, и в связи с этим обстоятельством у Москвы и Дели возникли некоторые разногласия по данному вопросу. Однако, когда США на заседании Совбеза ООН поставили на голосование проект их резолюции с осуждением этой акции, индийский представитель Б. Ч. Мисра воздержался от поддержки этой резолюции, поскольку для Дели афганский вопрос оттеснялся на второй план наличием союза Исламабада, Вашингтона и Пекина[948].
Тем не менее афганские события подвигли к новым консультациям, и уже в феврале 1980 года А. А. Громыко прилетел в Дели, где провел ряд переговоров с премьер-министром И. Ганди, министром иностранных дел П. В. Нарасимха Рао и президентом Н. С. Редди. В ходе обмена мнениями индийская сторона в целом поддержав позицию Москвы, предложила провести прямые переговоры между Кабулом и Исламабадом. Однако пакистанский президент М. Зия-уль-Хак категорически отказался от этой идеи.
Между тем, несмотря на смену власти в Дели, уже в марте 1979 года была подписана «Долгосрочная программа сотрудничества», а затем в декабре 1980 года заключено очередное Соглашение по ряду экономических вопросов, где особый акцент был сделан на росте мощностей в угольной промышленности, электроэнергетике и нефтедобыче. В том же декабрьском Соглашении было предусмотрено расширение металлургических комбинатов в Бхилаи и Бокаро и сооружение еще одного такого комбината, возведение крупных тепловых и гидравлических электростанций и нескольких угольных разрезов, сооружение горно-обогатительного завода в Маландтханде и нефтеперерабатывающего комбината в Матхуре, а также строительство метрополитена в Калькутте. В том же Соглашении предусматривалось сотрудничество в области науки и техники, в частности в использовании атомной энергии, и создание индийско-советских комиссий по экономическому и научно-техническому сотрудничеству, а также в области планирования. В самом Дели очень высоко оценили эти документы, поскольку они, по словам самой И. Ганди, открывали «новые возможности для расширения советско-индийских экономических и технических связей», что является важнейшим фактором «для укрепления основ нашей экономической независимости».
Тем временем осенью 1980 года, после начала Ирано-иракской войны, резко обострилась ситуация во всей Центральной Азии, что заставило Москву и Дели срочно провести ряд переговоров на самом высоком уровне. В начале октября с визитом в Москве побывал индийский президент Санджива Редди, а в декабре ответный визит в Дели нанес сам Л. И. Брежнев, который к тому времени был уже серьезно болен. На сей раз в центре внимания переговоров были проблемы военного сотрудничества и придания «процессу разрядки необратимого характера», в том числе в зоне Персидского залива. С этой целью советская сторона выступила с предложением не создавать в регионе каких-либо военных баз, не размещать ядерного и иного оружия массового уничтожения, не вовлекать страны региона в любые военные блоки с участием ядерных держав и уважать их статус неприсоединения[949]. Вместе с тем, как уверяет А. М. Александров-Агентов, еще ранее на фоне обострения отношений между Пекином и Дели у Л. И. Брежнева «совершенно неожиданно родилась идея… передать Индии атомную бомбу или по крайней мере технологию ее изготовления». Но после неоднократных увещеваний всех его помощников и коллег по Политбюро он вскоре отказался от этой идеи и больше к ней не возвращался[950].
Последний раз Л. И. Брежнев и И. Ганди лично встретились 20–21 сентября 1982 года во время ее очередного визита в Москву, по итогам которого была подписана новая Советско-индийская декларация, зафиксировавшая близость двух стран «по проблемам разоружения, возрождения «разрядки» и ограничения стратегических вооружений с целью предотвращения ядерной катастрофы», а также осуждения израильского вторжения в Ливан, скорейшего прекращения Ирано-иракской войны и озабоченности милитаризацией Индийского океана, где семимильными шагами шел процесс наращивания военной мощи США путем создания новых военных баз.
Но всего через полтора месяца из жизни ушел Л. И. Брежнев, а в последний день октября 1984 года трагически погибла Индира Ганди, уход которой стал настоящим шоком не только для сотен миллионов индусов, но и для многих советских граждан, которые искренне ценили и любили эту великую женщину и политика.