— А написать рапорт на того же Кальченко я тоже не могу, — вздохнул он. — Потому что нет в том никакого смысла. Ну, напишу… Так завтра на его место пришлют кого-нибудь другого — такого же. А то, может, еще хуже… Или вовсе никого не пришлют. Немного, знаешь ли, желающих в здешних краях выполнять такую работу — день напролет пересчитывать заключенных по головам. Вот так-то… Так что считай, что это мой тебе приказ. В смысле, обратить внимание на товарищей прапорщиков. Да гляди, сам не поддавайся их влиянию. А то ведь станут искушать и соблазнять. К примеру, тот же Кальченко… Ты не гляди, что он душа-мужик. Он, понимаешь ли… — майор не договорил и лишь махнул рукой.
Опять помолчали. И опять первым заговорил майор.
— Есть и еще одна закавыка, — сказал он. — Уж и не знаю, радоваться ли мне такой закавыке или горевать. Слышал или нет — железную дорогу строят в здешних местах. Называется БАМ. Слышал или нет?
— Разумеется, — ответил Сергей. — Как не слышать? Ведь и в газетах об этом пишут, и по телевизору говорят! Хорошее, наверно, дело.
— Хорошее-то оно хорошее… — майор в задумчивости прошелся по тесному кабинету. — Да только вот дорога-то эта должна проходить аккурат мимо нашего поселка!
— И в этом я не вижу ничего плохого, — пожал плечами Сергей. — Железная дорога — это цивилизация! Так что мигом преобразятся здешние места! А то ведь глушь. Вот даже своего названия у поселка нет.
— И с этим я согласен, — кивнул майор. — Будет, я думаю, и цивилизация, и название… А только строить-то эту дорогу придется нам с тобой, вот ведь какое дело!
— Это как же так? — удивленно спросил Сергей.
— А вот так, — вздохнул майор. — Руками наших заключенных, точнее говоря. Не всю, конечно, дорогу, а тот ее участок, который будет пролегать мимо нашего поселка. Говорят, на строительстве не хватает людей. Может, оно и так — не хватает… Мне уже дан приказ сформировать из заключенных строительную бригаду. Строительный отряд, точнее говоря! А для этого перевести их из конвойников в бесконвойников. Ну а коль приказ, то его следует выполнять. Будем формировать бригады. Хотя кого переводить, а кого нельзя переводить ни в коем случае — это, понимаешь ли, тоже задача… Переведем какого-нибудь варнака, а он и ударится в бега! Лови его потом! Хотя, конечно, из этих мест далеко не убежишь, а все равно… В общем, вот тебе еще один мой приказ — присматриваться к каждому заключенному, которого придется переводить в бесконвойников. Просвечивать его насквозь! На три метра вглубь под его ногами! Особенно тех, кто по своей воле будет проситься в бригаду. А такие будут, уж я-то знаю. А уж как ты это будешь делать — это дело твое. На то ты и кум.
Глава 5
И пошла у Сергея служба. Ну а что? Хочешь или не хочешь, а приказы надо было выполнять. Сергей и приступил к их выполнению. Вначале дела шли со скрипом, затем пошли веселее. Сергей втянулся в службу, обзавелся осведомителями, еще часть осведомителей досталась ему от прежнего оперуполномоченного Алябьева. То есть у Сергея появились в лагере свои глаза и уши, а это очень важно для лагерного кума — иметь в лагере глаза и уши. Это означает, что ты владеешь важной информацией, что ты в курсе дел, которые подспудно творятся в лагере. Может, и не всех дел, но хотя бы некоторых, самых важных и потенциально опасных.
Постепенно формировалась и бригада будущих строителей магистрали. Кого-то из заключенных Сергей рекомендовал в такую бригаду, кого-то рекомендовать не хотел, руководствуясь ему одному известными соображениями. Начальник лагеря доверял мнению Сергея о том или ином заключенном, и это Сергея ободряло. Это, несомненно, означало, что у него все получается, он становится настоящим лагерным уполномоченным-кумом. Но никакой радости от этой мысли Сергей не ощущал. Наоборот, отчего-то она его тяготила, вызывала в нем неудовольствие и даже отвращение. На свою службу он смотрел, как, должно быть, ледащая лошадь смотрит на свой хомут: хочешь того или не хочешь, а тащить его на своей шее надо, потому что нет никакой возможности его сбросить.
Такая душевная угнетенность не проходила в нем даже тогда, когда он заканчивал работу и возвращался домой. Домой… Сергей упорно не желал называть выделенное ему жилище домом — отчего-то у него протестовала душа против такого слова. Какой же этот дом? Разве о таком доме мечтал Сергей? Это холодный и неуютный казенный угол, а не дом. И, что самое главное и печальное, нет у Сергея никакой возможности выбраться из этого угла, потому что выбраться означало поменять место службы. Добровольно он этого сделать не мог — он был человеком военным, а значит, исполнял приказ. Конечно, можно было написать рапорт о переводе в другое место, при желании можно было бы написать хоть десять рапортов. Да вот только что с этого проку? Все равно ведь не переведут, а если и переведут, то наверняка в такое же место, как и то, где он служит сейчас. А то, может, еще и в худшее — хотя есть ли где место хуже, чем этот чертов Участок номер семнадцать?
Не ладилось у Сергея и с личной жизнью. И речь здесь шла не только о женщинах, вернее сказать, не столько о женщинах. С женщинами, теоретически рассуждая, у Сергея особых проблем как раз и не было. Он был молод, красив и одинок, да еще и с приличной, по местным меркам, жилплощадью, и потому на него сразу же положили глаз местные красавицы. В принципе, при желании Сергей мог бы даже жениться — кандидаток на роль его невесты хватало. Но он пока не хотел жениться.
Не было у него и настоящих друзей. Да, он изредка встречался с другими офицерами, даже приглашал их к себе домой, даже они вместе пили водку, но на этом все и заканчивалось. У офицеров была своя жизнь, у Сергея — своя. А завести какого-нибудь закадычного друга-приятеля Сергею хотелось. По характеру он был человеком общительным, и одиночество его тяготило.
И потому он волей-неволей сошелся с прапорщиком Кальченко. Нельзя сказать, что этот Кальченко был ему симпатичен или что у них имелись какие-то общие интересы. Ничего такого как раз и не было. Можно сказать, даже наоборот. Будучи лагерным оперуполномоченным, Сергей волей-неволей имел некоторые представления о том, кто таков Кальченко на самом деле. Прохвост и проныра — вот кто он такой. Вступает в неслужебные отношения с заключенными, продает им втридорога водку и закуску, купленную в вольном магазине и тайком пронесенную на зону. У Сергея имелись на этот счет неопровержимые доказательства, и он докладывал о них начальнику лагеря Торгованову. Доклады начальник внимательно выслушивал, вздыхал и говорил Сергею постоянно одно и то же: «Ладно… Ты сказал, я услышал. Будем разбираться. Благодарю за службу. Ступай». Вот и все. А уж как он там разбирался, да и разбирался ли вообще, того Сергей, конечно же, не знал.
И вот, поди ж ты, именно с Кальченко Сергей и сошелся. Даже, можно сказать, подружился. Возможно, это случилось потому, что надо же было ему хоть с кем-то сблизиться, а может статься, оттого, что сам Кальченко был человеком общительным, напористым и энергичным, а потому сближение случилось больше по его воле, чем по инициативе Сергея. Но как бы там ни было, они стали часто встречаться. Иногда у Сергея, иногда у Кальченко. Прапорщик так же, как и Сергей, проживал в одиночестве в своей квартирке, очень похожей на квартирку Сергея. Даже в том же самом доме, правда, в другом его крыле.
Встречались они в основном после работы, по выходным и по праздникам. Что они делали при встрече? Пили водку, беседовали. Иногда в женской компании, но чаще вдвоем. При женщинах, впрочем, никаких серьезных бесед не вели, было, как и полагается в таких случаях, сплошное игривое легкомыслие, а вот когда Сергей и Кальченко оставались вдвоем, беседы случались гораздо серьезнее. Говорил больше Кальченко, а Сергей слушал, соглашался с ним или не соглашался, молчал или возражал — это смотря о чем велась беседа. Так было и в этот раз.
— Тоска! — пожаловался Кальченко. — Ох и тоска же! Лютая тоска! И вчера была тоска, и сегодня тоска, и завтра она будет так же, родимая!.. Ничего, кроме тоски, в здешних местах нет и никогда не будет. Вот в чем беда. А ведь я такой же столичный житель, что и ты. Ты спросишь — как меня занесло в эти погибельные места? Ну, об этом долго рассказывать… Да и не в этом дело! То есть не во мне дело, а в тебе! Я-то что? Я прапорщик. Захочу, и напишу рапорт об увольнении хоть завтра. И уволят меня, куда они денутся. А почему? А потому что я пешка, понятно тебе? Таких, как я, много. А вот ты — другое дело. Ты офицер. А потому как ты ни колотись, сколько рапортов ни пиши, а никто тебя не уволит. Не для того тебя пять лет учило родимое государство, чтобы взять да и уволить! А потому так ты здесь и останешься на веки вечные в лагерных кумовьях. Ну, может, со временем выбьешься в лагерное начальство… А только это одно и то же. Даже еще хуже, потому что на тебе больше будет лежать ответственности. И вот я у тебя спрашиваю — об этом ли ты мечтал? Это ли цель твоей жизни?
— Но ведь мой предшественник Алябьев сумел добиться перевода, — возразил полухмельной Сергей.
— Алябьев! — с нотками презрения произнес Кальченко. — Сумел добиться перевода! Да, сумел! Да вот только… Знаешь ли ты, сколько лет он протрубил здесь в кумовьях, пока там, наверху, изволили обратить внимание на его горестные вопли? Не меньше десяти лет. Десять лет! Можно сказать, все молодые годы. Да и то… У Алябьева были связи, так сказать, мохнатая рука, которая и вытащила его отсюда. А вот у тебя есть мохнатая рука?
— Нет, — ответил Сергей. — Была бы, разве я сюда угодил бы?
— Вот! — Кальченко многозначительно поднял палец. — А потому никто тебе не поможет! А отсюда вывод — спасаться собственными усилиями. Так сказать, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Вот и делай выводы! — назидательно произнес Кальченко.
— Да какие тут могут быть выводы? — уныло спросил Сергей. — Нет тут никаких выводов. Так, сплошная теория…
— Ну, это как сказать! — не согласился Кальченко. — Умный человек всегда найдет выход. Было бы только желание и понимание. А ты, я вижу, человек умный…