На пути назад Матильда набила в свою машину много народу, пригласила каких-то пожилых женщин — очевидно, мать и бабушку Энрике, которые встретились нам в церкви. Ребята ехали почти в багажнике.
Я прощалась с Ивенсами и с Пабло, зная, что мы еще увидимся, — Пабло пригласил нас к себе в Вальпараисо встречать Новый год. И мы побывали там на этой неповторимой встрече Нового года — я еще напишу о ней, — и он был снова хорош и органичен во всем: и когда с плоской крыши своего дома отдавал в рупор шутливые приказания стоящим в порту кораблям и когда, презрев боль в ноге, от души плясал с плясуньей-паскуанкой ее странный и диковатый полинезийский танец. Но все-таки в мою душу он вошел навеки тем Пабло Нерудой — хозяином дома в Исла-Негра, дома, стоящего перед лицом океана, дома, наполненного океаном, его ревом, его грохотом, его солью и свежестью, его несравненным величием и огромностью.
Я только теперь поняла поэзию Неруды, ее странные ритмы. Это ритмы океана, ритмы, в которых живет Пабло, ритмы, которые живут в Пабло, которые слышит только он. Их трудно перевести, не знаю даже, возможно ли, да и нужно ли? Может быть, эта поэзия и не нуждается в переводе? Слушая ее в подлиннике, каждая чуткая душа поймет ее огромность и могучую наполненность, как понимают без перевода великую музыку, как понимают по-своему шум ветра, грохот океана.
ВУЛКАН
После рождественского ужина и поездки в церковь Картахены я засыпала в блаженной уверенности, что нам не грозит ранний подъем, о котором мы на ходу условились с Рубеном Асокором. Он, кстати, еще оставался у Неруды, когда мы ушли спать. Тем невероятнее было то, что он разбудил нас в условленное время, когда нам еще так сладко спалось под шум океана. Он был очень деловит и поторапливал нас, заявив, что пора ехать для того, чтобы успеть осуществить свой план, — поездку в Кордильеры. Эта поездка куда-то к вулкану была давно назначена на этот день.
Все было в это раннее утро сухо и деловито. Никаких машин в нашем распоряжении уже не было, и Рубен распорядился снести наши вещи на остановку автобуса. Вот и автобус показался из-за поворота, большой, дребезжащий, совсем не комфортабельный и не переполненный в этот ранний час праздничного дня. Первый день рождества! Кому в этот день и так рано ехать куда-то автобусом?
Мы доехали до Сан-Антонио, а там пересели на другой автобус, идущий в Сант-Яго. Пришлось ждать его минут сорок, но сидели мы у океана, у самой воды, и это было приятно и прохладно, — несмотря на раннее утро, уже чувствовалось, что день будет жаркий.
Без всяких происшествий в пути, знакомой уже дорогой, где-то около двенадцати прибыли мы на конечную станцию автобуса на окраине Сант-Яго. Рубен повел нас через мощенную булыжником площадь прямо в некое закусочное заведение, объяснив, что хозяин его друг, что тут мы закусим и передохнем и отсюда поедем дальше. Нас приветливо встретили, усадили за столик и угостили едой типа солянки, в глиняном горшочке. Рубен объяснил, что это народная еда, почти деревенская, и был рад, что нам она показалась вкусной. Хозяин подсел к нашему столику и выпил с нами — он хотел назвать свою закусочную «Спутник», но муниципалитет не разрешил этого, и теперь она называется «Сателлит».
Народу вокруг было много — простой люд рабочей окраины, пришедший отдохнуть в праздничный день. Некоторые просто беседовали, попивая пиво или сухое вино, другие увлеченно играли в какую-то местную карточную игру. Шли жаркие споры явно о политике, чилийцы это любят, но все было мирно и дружелюбно. Уже в разгар дня и жары мы выехали впятером: нас трое, Пракседес Уррутиа и Оскар, ее брат, — за рулем машины. Я смутно представляла себе, куда мы едем: в Кордильеры, к какому-то вулкану, который то ли действующий, то ли потух… Наш водитель сразу же заявил, что по пути мы должны непременно заехать на Писсину. Мы уже знали, что Писсина — это бассейн. Стоит ли тратить на это время? Нет, непременно, тем более что это по пути. Он твердил это с каким-то азартом, и хотя было уже много времени, а ехать нам было далеко, точно никто не мог сказать сколько, и хотя было нестерпимо жарко, стало ясно, что все возражения напрасны и что надо подчиниться течению событий.
Это было действительно по пути — сооруженный довольно высоко в горах искусственный водоем, бассейн, который после вчерашнего океанского пляжа показался нам убогим. Я почти заставила себя искупаться в этой большой, общей, переполненной народом ванне, но все-таки это освежило и оживило меня. Ну что ж, поехали дальше! В Кордильеры, на вулкан, бог весть куда!
День уже клонился к закату, когда мы добрались до городка Сан-Хосе на Майпо. Майпо — горная быстрая река, и мы несколько раз переезжали через нее, а потом долго ехали по ее берегу. Сан-Хосе на Майпо — маленький городок в горах, чем-то напоминающий наш Нальчик, только много меньше. Мы прошлись по площади, на которой разбит сквер, поет радиорупор и детишки играют в кегли, посидели на скамье перед лавчонкой-баром, у дверей которой стояла убранная елка, уже несколько пожелтевшая от жары; перевели дыхание и поехали дальше. Дорога все хуже, все разбитее, все круче, цель путешествия все туманнее и дальше, солнце все ниже, Оскар все мрачнее и молчаливее. Еще бы! Каково будет ему возвращаться назад ночью, в темноте, по этой крутой и разбитой горной дороге. «Не вернуться ли?» — взываю я к Стельмаху. «Поехали дальше!» — неумолим он. О упрямство человеческое! Думала ли я тогда, что очень скоро буду благодарна этому упрямству. Не будь его, мы, разумеется, давно бы повернули назад и так бы и не узнали, что это была за цель, до которой мы так бы и не добрались. Махнув на все рукой — будь что будет! — я перестала воображать себе ужасы обратного пути и отдалась своему любимому занятию — растворению в дороге, в полной отрешенности от всех и всяческих забот, в своих думах, разных и подчас очень далеких отсюда, — то, что я люблю в путешествии больше всего на свете.
Вдруг Оскар съехал с дороги и поставил машину на тормоз. Так съезжают обычно при поломке. Только этого еще не хватало! Мы сидели растерянные.
— Вулкан! — сказал Оскар, выходя из машины и кивая в сторону.
В стороне, чуть поодаль от дороги, стояло несколько ветхих строений, а перед нами на шесте, вкопанном в землю, была укреплена дощечка с лаконичной надписью, сделанной на двух языках:
«Volcano. Vulcan».
Мы вылезли из машины и, сойдя с дороги, пошли к поселку, лежащему перед нами. У дороги стояли трое мужчин, выжидающе следящих за нашим движением. Пока Оскар разворачивал и ставил машину, мы подошли к ним и заговорили.
Да, это поселок Вулкан, здесь живут рабочие медного рудника, расположенного на горе. Они кивают вверх, в ту сторону, куда тянется трос канатной дороги, который мы заметили уже давно. Вот туда на гору они и ходят каждый день на работу; канатная дорога — это для породы, а люди ходят пешком. Сейчас, летом, это не страшно, а зимой приходится добираться по колено в снегу. А ведь это несколько километров. Прежде у них были дома получше и ближе к руднику, но их разрушило землетрясение — это было несколько лет назад, — и правительство помогло им построить эти лачуги. Теперь он, считается, потух, этот вулкан, но кто его знает, — наши собеседники кивают головой в сторону одной из вершин, ничем не отличающейся от других. Мы глядим в ту сторону автоматически, уже без всякого интереса, — гора как гора, а вот люди… Условия работы очень тяжелые, оплата низкая: простой рабочий, к примеру, один из наших собеседников, вот этот сухонький, неопределенного возраста, почти в лохмотьях, может заработать в день в лучшем случае полторы тысячи песо. А у него жена и трое ребятишек. Вот этот, помоложе, покрепче и поприбранней, он мастер, он зарабатывает две с половиной тысячи песо в день, да и семьи у него нет. Конечно, ему легче…
Пока мы разговаривали с мужчинами, Оскар куда-то сходил и, вернувшись, сообщил нам, что тут можно поесть — одна женщина печет пирожки — эмпанадос — на продажу, и он уже с ней договорился. Это весьма существенно, мы с утра ничего не ели, а сейчас уже около восьми.
Глинобитная лачуга из одной комнаты, без окна, только с дверью, выходящей на какое-то подобие крытого крылечка. Старуха — черная, иссушенная, словно обожженная — у нас на глазах месит и раскатывает тесто, печет пироги. Пока это все делается, она глухим голосом, каким-то тусклым и безнадежным, отвечает на наши расспросы. В этой лачуге живут они со стариком и дочь с мужем и детьми. Старик болен силикозом — он всю жизнь проработал на медном руднике, теперь, на старости лет, получает пенсию тридцать три тысячи песо, то есть примерно двенадцать-пятнадцать долларов в месяц. Дочь с мужем тоже работают на руднике; заработок тоже невелик, а детей пять человек. Они возятся вокруг, как котята. Подходит дочь — ей двадцать шесть лет, — она вся какая-то заскорузлая, даже не понять, хороша она или нет. Нет, не так: сейчас-то она, разумеется, не хороша, но это вовсе не значит, что она не могла быть хороша. Просто этот свет, этот огонек, вспыхивающий непременно в каждом живом существе, едва занявшись, был очень бойко и решительно затоптан жизнью, и она уже сейчас, в свои двадцать шесть лет, похожа на обугленный пенек. При взгляде на нее сердце щемит от жалости, так безрадостно ее существование в поселке Вулкан.
Эмпанадос оказались похожими на наши чебуреки, очень вкусные с пылу, с жару и довольно большие. Утолив голод, мы бродим по поселку, встречаем веселую компанию: молодую женщину с детишками мал мала меньше. Все они босиком, и мама и дети, но все очень веселы и довольны жизнью, и это доставляет радость, смешанную с горечью. От мамы мы узнаем, что у них есть школа, а вот доктора нет, и добираться до него трудно и далеко, а болеет очень много народу, особенно дети. Они весело прощаются с нами и так же весело уходят, кажется, куда-то в лавку за покупками, даже что-то распевая по дороге.
Мы доходим до околицы. Она, собственно, рядом; там ребята постарше играют в мяч. Жизнь все-таки идет своим чередом. Я думаю о том, как живут старик и старуха — та, пекущая пирожки, — на тридцать три эскудо в месяц. Пытаюсь прикинуть, сколько они могут заработать пирожками — старуха говорила, что она печет их на продажу, многие в поселке их у нее покупают. Пирожок стоит сто восемьдесят песо (а в Сант-Яго, по свидетельству Праксис и Оскара, они стоят двести восемьдесят — триста песо за штуку). Нужна ведь и одежонка какая-то, и обувь, и топливо. Зима здесь, высоко в