есяц, открыв по пути этот архипелаг. Инквизиция возбудила против него дело, считая, что он продал душу дьяволу, за что тот ему и помог. Капитану удалось доказать истину — иногда ее удавалось доказать даже инквизиции — благодаря этому открытому им по пути архипелагу, состоящему из трех островов. С тех пор он называется его именем. Вот на один из этих трех островов и был высажен с корабля капитаном не угодивший ему матрос-англичанин Александр Селькирк. Никто не предполагал, что его пребывание на острове затянется. Это был остров, лежащий на пути многих кораблей. Однако волею судеб он только через четыре года был замечен, снят с острова и возвращен на родину. Там и разыскал его Даниэль Дефо, заинтересовавшийся его судьбой, о которой сообщали газеты. Он нашел его в портовом лондонском кабачке где-то в районе доков — кабачок этот до сих пор показывают туристам — и провел с ним целую ночь, а может быть, и не одну. В течение этой беседы Александр Селькирк — будущий Робинзон Крузо, очень растерявшийся, опустившийся и спившийся — Англия встретила его довольно равнодушно, — неоднократно восклицал в приступе тоски:
— О мой остров!
Я долго не могу опомниться и вернуться в свои чилийские будни. О мой остров!
Отель «Прат» в самом центре города, на шумной торговой улице: огромный мрачный дом, номера выходят в какие-то каменные колодцы, и в них, очевидно, никогда не проникает полноценный дневной свет. Но я не засиживаюсь в своем номере и тотчас ухожу на улицу и брожу. Хожу, смешиваясь с толпой, стараясь побыть в этом городе, раствориться в его суете, оживлении, жизни. Гаснет день. Смеркается. Зажигает свои огни вечер, предпраздничный вечер, новогодний вечер…
В половине одиннадцатого мы поехали к Неруде. Улица шла круто в гору, и, когда мы вышли из такси, нам пришлось еще подниматься вверх: к дому машина подъехать не может, он стоит совсем высоко, над каким-то театром, совсем вальпараисский дом, лепящийся по крутому склону. Открыв дверь, мы очутились на узкой, крутой лесенке в полном мраке. Прежде всего мы наткнулись на каких-то мрачных мужчин, которые при свете свечи возились, что-то починяя. Оказывается, они меняли пробки, которые вдруг так не ко времени перегорели, погрузив дом в полный мрак. Карабкаемся вверх почти ощупью. Через несколько витков лестницы натыкаемся на знакомых рыжих собак — Ю-Фу и Панду, которые нас добродушно приветствуют. Собаки этой породы чрезвычайно терпимы к людям, но могут разорвать в клочья другую собаку. Бывают и люди подобной породы во взаимоотношениях с собаками и людьми.
Еще несколько мгновений карабкаемся во мраке, и новая приятная встреча — коротконогая Мария с множеством приветственных слов, — как же, мы старые знакомые; кроме того, мы забыли на Исла-Негра свои «трахее да баньо», то есть купальные костюмы, и добрая Мария их нам привезла. Спасибо, Мария! «Трахее да баньо» здесь очень дороги, особенно в купальный сезон. Еще один крутой подъем — и нас встречает Матильда, рыжая, в красном платье, очень красивая, с горящей свечой в руке. Она хватает нас за руки и тащит еще куда-то вверх по лестнице, и, наконец, мы на крыше. Крыша сегодня — главный приемный зал в этом узком высоком доме. По-моему, в нем не меньше четырех этажей и на каждом этаже не более одной комнаты. Еще один нерудовский дом. Я еще не могла в нем разглядеть ничего, кроме конфигурации, но и она уже достаточно выразительна и характерна. Итак, мы на крыше!
Здесь уже много народу; нас с обычным радостным оживлением встречает Пабло. Обняв за плечи, ведет к разным людям знакомиться, показывает все вокруг, весь новогодний Вальпараисо, с гордостью, словно еще одно свое хозяйство. Наша крыша словно надо всем городом, над океаном, над портом, в котором стоят ярко иллюминованные корабли, готовые к новогоднему салюту. И весь город пылает, вспыхивает гирляндами, ракетами, бенгальскими огнями. Мы тоже запускаем бумажный фонарь с зажженной свечой, и следим за ним, и радуемся тому, что он взлетает высоко и свеча не гаснет и горит, словно новая звезда, только что вспыхнувшая в этом глубоком черном небе. На склоне горы, высоко над нами и городом, взвиваются костры — это кто-то по-своему отмечает приближение новогодней полночи. Город словно охвачен пламенем, и кто-то говорит о том, что новогодней ночью тут неизбежно бывают пожары. Только теперь, после фильма Ивенса, я в полной мере представляю, как это страшно на крутых склонах, где нет воды и куда не подъехать пожарным машинам.
Народ на крыше все прибывает; люди ведут себя, как обычно на здешних сборищах, крайне независимо и непринужденно. Их никто не организует, не собирает, не занимает и не угощает. Тут же на крыше стоит стол с напитками, каждый может пить, что ему угодно и сколько угодно. Среди гостей много наших знакомцев: Рубен Асокор приехал на такси из Сант-Яго — его все забыли и бросили, и он мчался вдогонку.
Эва Фишер, жена Ивенса, — одна. Ивенс снимает в порту и придет позднее, после съемки. Она, в свою очередь, знакомит меня с разными молодыми женщинами — все они, разумеется, «поэтиссы» — это по-испански значит поэтесса. Поэтисс в Чили очень много — что ни женщина, то поэтисса, — или меня только с ними и знакомят? Одна из них, совсем молодая, рассказывает о том, как она год прожила со своим отцом, врачом, на острове Пасхи. Остров Пасхи — полинезийцы, древние скульптуры, Аку-Аку — это тоже Чили. Попасть туда трудно, пароход ходит раз в год. Американцы пробовали’создать там военную базу, но это оказалось невозможным из-за характера острова, трудного для авиации. Об острове Пасхи вспомнили потому, что среди гостей есть трое островитян: женщина — она плясунья, ее зовут «королева острова Пасхи» — и двое юношей с гитарой. Они все время пляшут под гитару свои полинезийские языческие пляски, впрочем мало чем отличающиеся от рок-н-ролла и твиста.
Боже мой, как все невероятно и как я помню прошлый Новый год и все вокруг него и ни на миг ничего не забываю, не могу забыть, не хочу забывать.
У Пабло в руках картонный рупор. Он время от времени отдает в него разные веселые приказы. За несколько минут до двенадцати он приказывает кораблям дать залп в честь советских друзей.
Ровно в полночь корабли в порту вспыхивают новыми огнями и дают оглушительный новогодний залп. Под этот залп все обнимаются и целуются, и мы тоже, и с нами тоже. Никакого общего стола, никаких тостов и чоканий. Это плохо или хорошо? Пусть будет не так, как всегда. Пусть будет иначе. Пусть будет по-другому. Все помню, и всех помню, и думаю о близких, и хочу, чтобы для всех этот год, так невероятно начавшийся для меня, был новым и добрым. Если это возможно. С Новым годом!
На крыше становится прохладно, почти холодно, и, как ни жаль уходить, приходится спуститься вниз в комнаты. В первой же на верхнем этаже накрыт стол, все пьют и едят сколько угодно, но никто никого не рассаживает и не угощает, и поэтому хозяйка не устает, не напрягается, отдыхая и веселясь вместе с гостями.
Гости у Пабло очень разные: наряду с дипломатами, политическими деятелями, писателями — владелец лавочки, что напротив, с женой и детьми. Пабло представляет его как своего друга. Они, однако, уже уходят, прощаются, извиняясь, объясняя, что им придется рано открывать лавочку. Какой-то красивый поэт из Уругвая. Вскоре после двенадцати приходит Ивенс; его шумно приветствуют, и он, пробираясь сквозь толпу, со всеми целуется.
Бразильский культатташе, поэт Тиего де Мола со странным сооружением на голове — в центре сооружения дамская туфелька на высоком тонком каблуке — организует нечто вроде самодеятельного концерта, дирижирует, заставляет всех петь; потом запевает соло Матильда — она когда-то была певицей; потом Рубен Асокор с пестрым платком на шее, с красной гвоздикой в руке долго декламирует какую-то поэму.
И непрерывно поют и пляшут полинезийцы. Юноши совсем молоды; они двоюродные братья. На материк они попали в связи с военной службой, сейчас оба рабочие. Рикардо очень хорош собой. Он играет на гитаре самозабвенно и упоенно. Рафаэль старше; он очень похож на деревянные скульптуры — такие же грубо вырубленные, своеобразно выразительные черты лица. Он удивительно пляшет, весь пляшет, каждой частью тела, каждой клеткой. «Королева острова Пасхи» — их тетка. Она немолода и, вероятно, талантлива и несчастлива. Еще на крыше в полночь она горько зарыдала, и бразилец все спрашивал у нее:
— О чем плачешь, глупая королева?
Пляски Рафаэля так зажигательны, что невольно увлекают за собой и других; его партнерши сменяют друг дружку. Вслед за поэтиссой, жившей на его родине, в круг входит Эва Фишер, полька, и пляшет совсем на свой, особенный лад, с какой-то славянской то ли усталостью, то ли ленцой. И когда Рафаэль исступленно пляшет со своей теткой, его вдруг, неожиданно для всех, отстраняет хозяин дома. Пабло Неруда выходит плясать, грузный, немолодой, с больной ногой, и пляшет так, словно бы ничего этого нет и не было, — грузное, большое древнее божество, еще одно чудо этой полной чудес страны. И все его большое тело и большое загадочное лицо отдаются во власть этим родным ему многозвучным океанским ритмам свободной дикарской пляски. И все от души рукоплещут ему в его доме. Сейчас, когда горит свет, я могу даже в хаосе этой ночи разглядеть еще один его удивительный дом, еще один дом жизни этого человека, снова полный чудес, сокровищ и редкостей, снова свободный, артистичный, словно не созданный, а создавшийся сам собой. Какие-то деревянные скульптуры, огромная лошадь в странном аллюре… Не так давно мне рассказывали, что Пабло однажды увез из Парижа деревянную лошадь с карусели, и я вспомнила, что видела ее, — она продолжала скакать той новогодней ночью.
Я не помню, прощались ли мы уходя — это было под утро, — но если прощались, то не думая о том, что уже до отъезда своего не увидим больше Пабло. Это не приходило на ум — мы были еще здесь, в его стране, с ним. Нам еще не хотелось прощаться надолго или навсегда. И мы не простились с вами, слышите, друг?
Выйдя из дома и спустившись на улицу, по которой надо было еще долго и круто спускаться к центру города, мы словно сошли с волшебной горы на обыкновенную землю. Редкие группки людей возвращались домой с праздника. «Feliz a