Разия протянула руки. Темные глаза с золотыми крапушками полны страха, седые волосы всклочены, губы растрескались, ноздри длинного носа раздуваются. Она схватила Назнин за руку:
— Он продал мебель.
Глава шестнадцатая
После того как мужа завалило насмерть семнадцатью замороженными коровьими тушами, Разия занялась квартирой. У Назнин на глазах Разия соорудила погребальный костер из мебели, полупустых банок с краской, изувеченных кукол и дешевых консервов. Она выбрасывала все, что могла поднять. Назнин казалось, что вот-вот Разия и детей возьмет за шкирку и вышвырнет. Потому те и старались не попадаться на глаза. А вот Назнин даже после больницы не нашла в себе сил ничего выбросить — к ней как-то заглянула Разия и унесла вещи сына.
С годами квартира Разии перестала походить на лагерь переселенцев, на временную землянку во вражеском стане, куда стаскиваются всевозможные запасы. Разия превратила ее в настоящий дом. Она откладывала деньги и в первый год купила ковер в гостиную, на следующий год — ковер в прихожую и так далее. По стенам развесила зеркала; украдкой посматривая на себя, говорила, что зеркала зрительно увеличивают пространство. А в прошлом году купила новый гарнитур: два кресла и диван с темно-зелеными подушками, отделанными бахромой с золотыми кистями.
— Что я наделала? — повторяла Разия.
Комната почти пуста. Единственная односпальная кровать придвинута к стене. Это кровать Разии. На полу в углу матрас, на нем спит Шефали. Тарик удостоился отдельной спальни. Шефали сидела на одиноком стуле с высокой спинкой, как на необитаемом острове.
— Ты знала об этом? — спросила Разия у дочери, и Назнин догадалась, что этот вопрос задается не в первый, а в десятый или в двадцатый раз.
Назнин прислонилась к подоконнику. Конечности отяжелели, как будто тело вдруг заснуло. Ей захотелось лечь.
— А где телевизор?
Разия застонала и так рванула на груди рубашку, словно та прилипла.
— Он забрал его в ремонт месяц назад, вместе с видиком. И с концами.
— Где он сейчас?
Обе посмотрели на Шефали, и та возмущенно ответила:
— Я его не прячу.
От матери Шефали достался длинный нос, и оттого, когда она запрокидывала голову, ее взгляд казался высокомерным.
Разия прикурила сигарету и глубоко затянулась.
— Мне его сначала надо было высечь, а потом вопросы задавать. Теперь ищи свищи.
— He беспокойся, — сказала Шефали, — вернется. Когда деньги кончатся. Ты же все равно дашь.
Разия бросилась к дочери, но в шаге остановилась и отвернулась. С сигареты упал пепел, и она растерла его ногой по ковру.
— Сынуля твой драгоценный, — сказала Шефали.
— Что же я наделала?
Назнин заставила себя подняться. Подошла к Разии, обняла. Они постояли, потом Назнин потихоньку ослабила объятия, словно Разия могла в буквальном смысле развалиться на кусочки.
Разия рассказала все. Шефали подсказывала матери слова, которая та не в силах была произнести. Это продолжается уже почти два года. Разия проклинала свои глаза за то, что не видела очевидного. Но наконец Тарик сознался. То заливаясь слезами раскаяния, то огрызаясь, он рассказал, что понемногу продавал наркотики, совсем чуть-чуть продавал, чтобы заработать на карманные расходы. Все красиво описал: хотел сам себя содержать. Ее сын продает наркотики. Она радоваться должна, ведь ее сын сам себя содержит.
Но потом все изменилось. Пришли ребята из другого района и сказали: ты не будешь здесь больше торговать, потому что мы пришли. И потребовали заплатить за то, что он уже продал. Обложили его налогами, как будто они из правительства. Тарик не хотел неприятностей.
— Сказал, что не хочет неприятностей. И забрал телевизор и мебель. — Разия терла и выворачивала руки, словно пыталась что-то с них смыть. — Я не знаю, что делать. Я не знаю, что делать.
Назнин пошла вместе с ней к доктору. По дороге сказала:
— Насчет Карима…
Разия молчала.
— Это правда, — сказала Назнин, — то, о чем ты подумала.
Разия отвела взгляд. Они прошли мимо машины с опущенными стеклами. Три молодых бенгальца, мотая головами, слушали какую-то похабную музыку.
— Не доросли еще машины водить, — сказала Разия, — почему они постоянно сидят в машинах? Почему домой не пойдут?
— Ты мой единственный друг, — сказала Назнин.
Разия посмотрела на нее:
— Не надо. Если мне тяжело, это не значит, что ты тоже должна грузиться.
Дальше они шли молча.
Доктор Азад ухитряется сидеть неудобно в любом кресле. Спина выпрямлена, ведь он человек физических и моральных добродетелей. В итоге кресло на колесиках с кожаной обивкой похоже на специально разработанную модель для умерщвления плоти. Закончив что-то писать в папочку, доктор посмотрел на Разию:
— Он хочет завязать? — Лицо доктора не выражало удивления. Казалось, он давно этого ждал.
— Хочет? — переспросила Разия. — Откуда он знает, чего он хочет? Что вообще он сейчас знает?
— Если он хочет избавиться от наркотической зависимости, я ему помогу.
Доктор Азад посмотрел на свои ноги. Незаметным движением выровнял носки туфель, чтобы они оказались на одной линии.
— Я пришла к вам за помощью, — сказала Разия. — И еще: я очень прошу, чтобы об этом никто не узнал.
— Уверяю вас — от меня никто ничего не услышит.
Разия подскочила. Заметалась по кабинету, словно ее уже несколько дней держат взаперти, словно срочно нужно бежать.
— Но люди уже знают. Все говорят. Я чувствую.
— Сядьте, миссис Икбол. Пожалуйста, сядьте.
Хочет навести порядок, подумала Назнин. Кабинет из-за Разии ему кажется неопрятным.
Разия не села. Пот на одежде высох, и под мышками стали заметны белые разводы соли.
— Что обо мне говорят? — спросила она Назнин.
— Пусть говорят, если у них есть на это время.
— Можно себе представить, что скажет Назма. Сорупа, конечно, повторит вслед за Назмой.
У Разии вырвался какой-то странный звук. Ухнул куда-то в носоглотку.
— Ах да, мне ведь никто не нужен. Я живу, как англичанка.
— Я запишу его на прием. Он может прийти один, может с вами. — Доктор Азад прижал ладони к коленям. Каждая его клеточка сияет чистотой.
— Вы его вылечите, доктор?
Разия наклонилась и коснулась его ног. Доктор уставился на носки своих туфель так, словно искал там отпечатки ее пальцев.
Назнин удивил поклон Разии. Ежедневно сотни детей приходят домой из школы и касаются ног отца. Шану называл этот обычай индусским и языческим:
«Мусульмане никому не кланяются. Запомни это, Шахана. Только невежи, в основном безграмотные, соблюдают эти языческие ритуалы».
Но Разия не из тех, кто любит кланяться.
— У него должно быть желание вылечиться, — ответил доктор.
— Желание? — воскликнула Разия. — Что значит «желание»? А если он пожелает принимать наркотики до самой смерти? Если он пожелает убить себя этими наркотиками?
— Ступайте и поговорите с ним. Не теряйте время.
Разия покрутила головой, разминая шею. Посмотрела на доктора, но сказать ей было нечего.
Полным ходом шла подготовка к меле. Шахана и Биби создавали гигантскую мозаику из разных упаковок из-под круп — в качестве фона для стенда с поделками. Биби вооружилась ножницами с закругленными концами, формой похожими на кончик ее языка, который выскальзывал каждый раз, когда она принималась вырезать. Шахана вдохновенно клеила, проявляя присущий ей артистический темперамент: она то и дело вздыхала, дула в челку и даже визжала, если мозаике угрожала опасность. Они не знали, что будет на стенде.
— А это уже не наша забота, — объясняла Шахана, совсем как отец.
— Поделки всякие, — вежливо говорила Биби.
Шану возился с магнитофоном. Умудрился прищемить палец.
— Ой. Я этим пальцем ветровое стекло протираю. Будем надеяться, что дождь не пойдет.
Шану взяли в Комитет классической музыки. Он включил однажды Устада Алауддин Хана и Устада Айет Али Хана[75], послушал, склонив голову и постукивая по животу, как по барабану-дугги.
Шахана заткнула уши и скривилась.
— Скажи мне, в кого ты у нас такая мемсахиб? — спросил Шану.
— Я не просила, чтоб меня рожали здесь.
Говорили они быстро и тихо, поглядывая на Назнин и опасаясь, что она услышит их перебранку.
Шану выключил музыку:
— Понимаешь, я бы лучше пошел в Комитет поэзии. Что эти люди знают о поэзии? Ну, держали они в руках пару-тройку книг, основы-то нет. С поэзией так нельзя. Поэзию надо пить с молоком матери.
И Шану выдал очередную серию прокашливаний.
Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.
Я стою у реки. О, как я одинок!
Мой урожай был к сроку сжат,
У ног моих снопы лежат.
Река размыла перекат,
Блещет стремнины клинок.
Хлещет ливень. Я жду. Я до нитки промок.
Я один на пустынном прибрежном лугу.
Что на том берегу — разглядеть не могу.
Чуть вырисовывает мгла
Штрихи деревьев у села,
А хижины заволокла.
Здесь, на этом пустом берегу,
Ни души. Я один на прибрежном лугу[76].
Он выдохнул и глубоко вдохнул, словно почувствовал влажный запах рисового поля, сидя за книжками.
— Простота жизни. Вот что мы потеряли. — Он оживился. — Но снова обретем. Разберемся с домом в Дакке, построим дом в деревне. Только не такой особняк, как строят здесь ребята из Силхета, а простой маленький домик. Деревенский.
Назнин сидела за столом. В последнее время она часто сидела просто так; казалось, чем меньше делаешь, тем меньше дел. Иногда сядет и подумает, что надо, например, помыть холодильник, а потом оказывается, что прошло уже полчаса или час, а то и больше, а мысль все такая же свежая, словно только что пришла.
— Я ничего не имею против Комитета классической музыки, — сознался Шану, — но все же попробую доказать (у меня ведь за плечами небольшой курс по искусству спора), что баулы