— Это невозможно, — воскликнула Назнин, — сколько вам ни отдавай, все равно долг не уменьшается.
Миссис Ислам отпустила ее руку.
— Бог всегда показывает путь, — сказала она, скромно улыбаясь, — надо его только увидеть.
Шану ездил по городу до раннего утра, но Назнин встретила его на пороге.
— Это правда? — потребовала она ответа.
— Хороший вопрос, — ответил Шану, — мне кажется, что это самый лучший из всех вопросов.
— Я хочу знать…
— Тогда подожди, — сказал Шану, — подожди минутку. Я ведь вошел всего секунду назад. И еще не снял куртку. — И он начал стягивать ее, чтобы не было возражений. — Ты ведь ненавидишь, когда я вхожу в дом и забываю ее снять. Ты ведь скорее высосешь внутренности таракана, чем будешь смотреть, как я ем в куртке.
У нее пересохло во рту. Так он это знает? Она же так тщательно скрывает свои эмоции.
— Да, — сказал Шану, — пойми, не настолько уж я слеп.
Он продолжал стоять в коридоре. Прямо над его головой — лампочка. Надо ее заменить, очень слабая. Не убивает темноту, а заметает ее по углам и в складки на лице Шану.
Шану стоит, и Назнин пробирает страх — не от того, что Шану скажет или сделает, а от того, что он видит, глядя на нее.
— «Это правда?» — Он взвесил каждое слово. — Как нравится мне этот вопрос. Студент, изучающий философию, должен постоянно себя спрашивать: истинна ли природа мира вокруг? Таким же вопросом должен задаваться и студент, изучающий физику, историю и даже литературу и искусство, потому что только правдивое искусство достойно называться искусством.
Он замолчал и расстегнул куртку. Куртка моментально соскользнула с его покатых плеч. Шану поднял ее и отряхнул.
— Когда нам что-то говорят, то, прежде чем раскрыть навстречу ум и сердце, нужно это проверить. Мы открываем книгу, переворачиваем газетный лист, мы позволяем телевизору и радио поселиться у нас дома. Все, что мы слышим каждый день, — правда ли это?
Она ждала.
— Когда говорит имам, это не есть Слово Господа. Говорит ли он правду? Легче верить, чем не верить. Например, слухам. Или тому, что говорила нам мать и что осталось на уровне спинного мозга. Эти ответы появились раньше, чем вопросы. И прочее, много чего еще. Мужчина может врать самому себе. И женщине тоже.
Шану опустил взгляд. И обращался теперь к куртке:
— Сердце говорит так и так, оно кричит, оно бьется в истерике. А проверь его — и выясняется, что это громкий и пустой шум. Когда испытываешь сильные чувства и сомнений нет, надо спросить себя: это правда?
Оба на несколько секунд застыли, и секунды эти показались вечностью.
Потом Шану потер нос ладонью и встряхнул щеками, как человек, который только что опустил лицо в воду.
— Давай в комнату зайдем хотя бы. Я покажу тебе билеты.
Назнин изучила красные косые буквы логотипа авиакомпании «Биман» на кармашке билета. Она потрогала каждый билет, удивилась, какие они тонкие, словно бы худосочные.
— Двадцать седьмое октября. Еще пять дней, — сказал Шану, — а сделать надо очень много.
— Но мы не успеем. Что будет с квартирой? Мы ведь не можем ее так оставить.
— Доктор Азад нам поможет. Он согласился все уладить. Он сдаст ее или передаст районному совету, смотря что я ему скажу по телефону из Дакки.
Назнин прошлась по комнате. Коснулась тележки, уголка, серванта, обеденного стола, кофейного столика и книжного шкафа. Зашла за диван цвета коровьего помета и погладила спинку.
— Но что ты будешь делать в Дакке? На что мы будем жить?
Шану погладил живот:
— Думаешь, мой желудок долго протянет без еды? Я шел к доктору не за деньгами, а за лекарством. Не волнуйся. Язва скоро успокоится; я не собираюсь жить только на хлебе и воде. Беспокоиться не о чем. Займусь мыльным бизнесом.
И яростно откашлялся, хотя ничего не откашлял.
Назнин сидела у Разии на подоконнике. Ужас разрастался в ней, вспухал, как мыльные пузыри у губ. Между домами вклинились кусочки серого неба. Какие они маленькие. Ничтожные. А в Гурипуре небо доходит до самых краев земли. Здесь же его можно измерить пальцами.
Ужас ушел в горло и застрял под ключицей. Она застыла. Если двинуться, то ужас может попасть в легкое и взорваться. В дверь спальни ритмично колотят ногой.
Разия лежит на полу. Ее волосы, наэлектризовавшись от паласа, поднялись вокруг головы, как большой серый морской анемон.
— Давай посмотрю, чего он хочет, — предложила Назнин.
— Нет, — ответила Разия, — ему нужно только одно.
Остается три дня. За три дня надо что-то придумать, если вообще можно что-то придумать. Шану купил еще чемоданов. Девочки и Назнин стояли вокруг них, как вокруг могилы.
Стук стал громче и чаще.
Разия встала. Потерла чашечки коленей. Пошла к двери, преодолевая невидимую сковывающую силу, словно она по грудь в воде.
Ужас разрастается. Вот-вот сломает ключицу. Назнин дышит с осторожностью.
Разия остановилась и посмотрела на нижний железный засов на двери. Потом — на верхний железный засов.
Осталось три дня, и все это кончится. Ужас немного уменьшился. Они сядут в самолет и улетят отсюда.
Чудовищный грохот в дверь, словно Тарик решил ее выбить.
Потом тишина. Может, выключился.
Разия, как кошка за собственным хвостом, сначала развернулась от двери, потом снова к ней. Потом легла на бок и закрыла глаза.
Правильнее всего — ехать с мужем. Шану она сейчас очень нужна. У детей должен быть отец. Нет другого выбора, кроме как ехать.
— Все время кажется, что для детей стараешься, — сказала Разия, не открывая глаз, — но хорошо ли будет, не знаешь. А вернуться и переделать уже невозможно.
— Сколько он там уже?
— Два дня. — Разия открыла глаза. — Посмотри, — сказала она, будто только-только заметила, что в комнате нет мебели, — это он сам придумал — перегородки, дверь на замке. Сказал: «Даже если буду называть тебя всеми мыслимыми именами, не выпускай меня, пока все не кончится, о'кей-ма?» И я пообещала: «Сынок, твоя о'кей-ма тебя не выпустит».
…Хасина стояла у пруда и, наклонившись вперед, стряхивала волосы.
«Ну же, — кричала она Назнин, — давай прыгнем».
И не стала ждать. Она никогда не ждет. Она побежала и прыгнула, исчезла в воде и снова появилась на поверхности. За спиной струились волосы, играя самоцветами из воды и солнца…
Еще три дня, и она поедет домой и увидит Хасину. Назнин сжала кончики пальцев и прижала к губам. Попыталась представить лицо сестры не таким, каким его запомнила. Попыталась представить женщину со множеством шрамов от тяжкой жизни. Но перед глазами все равно появлялась девочка с губами цвета граната — лицо, от которого перехватывает дыхание, и расправленные плечики, которые не станут ждать.
— Ма! Ма! — голос у Тарика, как у человека, который сделал потрясающее открытие и хочет им поделиться.
Разия перестала почесывать ногу.
— Поговори со мной, ма. Мне скучно.
— Что такое? — спросила Разия недоверчиво.
— Иди сюда поближе. Я не хочу кричать.
— Я тебя очень хорошо слышу. Кричать не нужно.
Тарик замолчал.
Она не попрощается с Каримом. Он сейчас весь в этом марше. Если повезет, то до отъезда он не придет. А когда придет, будет уже поздно. И Назнин представила, как он стучит в квартиру, потом бьет со всех сил, потом выбивает дверь плечом. Он в ярости и плачет. Назнин грустно улыбнулась Разии.
— Слышь, ма? Мне лучше. Точно, намного лучше.
— Хорошо, — сказала Разия.
— Ма, все кончилось. У нас, кажется, получилось. Мы прошли через это.
— Хорошо.
— Честно, честно, честно, я уже могу выйти отсюда и к этой дряни больше не прикасаться.
— Хорошо.
— Ма? Может, ты откроешь дверь на минутку, и мы с тобой вдвоем чайку выпьем?
— Нет.
— Все хорошо. Я сразу пойду обратно. Я не хочу рисковать.
— Я тебе обещала.
— Да, ма. Слушай, ты просто молодец. Я без тебя бы не справился. Открой дверь, а?
Разия подтянула ноги и коснулась лицом коленок. Обхватила их руками.
Сможет ли он утешиться с кем-то еще? Назнин представила, как Карим падает в объятия другой девушки и прячет лицо у нее на груди. Что это за девушка? Назнин представила себе лицо той девушки на собрании, которая знала все про тридцать пять тысяч детей, с памятью о которых поступили так несправедливо. Именно с такой девушкой Кариму должно быть.
За дверью Тарик тихо засвистел, как будто только что пробудился от яркого и красивого сна.
Карим целует свою новую подругу.
Тарик засвистел громче.
Карим разматывает ее сари.
Назнин подскочила к окну. Карим завернул плечи девушки в сари и накинул сари на голову. Уже лучше.
Свист больше не напоминает мелодию. Так свистит полоумный.
Тысяча мыслей рвется в голову. Дакка — это катастрофа. Шахана ей никогда не простит. У Шану ничего не получится. Это не возвращение домой — в Дакке она никогда не была. В Дакке живет Хасина, но, судя по ее письмам, это уродливое и очень опасное место. И Карим. Если она так просто его бросит, если это так легко, то зачем надо было все это начинать?
— Открой дверь, сука!
Разия еще сильнее сжала колени.
— Ма! Ма! Я умираю.
У Назнин заколотилось сердце от панических ноток в его голосе.
— Ай, ай, опять спазмы. Выпусти меня, разотри мне ногу. Я сейчас с ума сойду.
«Клянусь утром! Клянусь ночью, когда она густеет! Не покинул тебя твой Господь и не возненавидел.
Воистину, будущее для тебя лучше, чем настоящее. Господь твой непременно одарит тебя, и ты будешь удовлетворен».
— Ма, меня стошнило в ведро. Ведро полное и воняет. Выпусти меня, я его вылью.
Назнин усилием воли вернула себя на землю. Будь что будет. От нее ничего не зависит.
— Ты там? Ты меня слышишь?
Слова из Тарика так и посыпались, как дождевые капли на оконное стекло.
— Мне кажется, мы торопимся. Так нельзя. Это неправильно. Так у меня рецидив может случиться. Мне сейчас надо немножко. Выпусти меня на часок. Я вернусь через час, у меня будет намного больше сил. Выпусти меня. Ну же, ма, выпусти меня.