«От меня ничего не зависит. От меня ничего не зависит».
— Одну дозу за пять фунтов, — визжал Тарик, — это все, что мне нужно. Ах ты сука.
Все смолкло. Тарик заплакал.
Назнин с Разией на кухне, попивают чай. На стенах плитка, до самого потолка голубые и зеленые квадратики. Узкий белый стол, его втиснули между холодильником и дверью. Разия называет его «баром для завтрака». У стены она выстроила в ряд упаковки со злаками, как солдатиков на плацу. Когда муж ее был еще жив, когда в квартире было полно всякого хлама, каждый лишний фунт (причем лишним был далеко не каждый) отправлялся на родину, на покупку еще одного кирпича для строящейся мечети. После его смерти Разия тратила деньги на детей и на квартиру. Она никогда не говорила о возвращении домой.
«Ты мне скажи, — спрашивала она с кривой улыбочкой, — если там дома все так замечательно и прекрасно, почему целые толпы каких-то безумцев выстраиваются в очередь за визой?» И доставала свой новенький британский паспорт и помахивала им.
Назнин села на стульчик у «бара». Стульчик из пластика, с двумя выемками для ягодицы. Интересно, во сколько обойдется выложить всю кухню маленькими квадратиками?
— Значит, — сказала Разия, — бросаешь свою старую подругу.
— Доктор Азад одолжил немного денег, и у Шану было что-то отложено.
— Сказала своему парню?
Назнин посмотрела на Разию и беззвучно, одним ртом ответила: «Нет». Посмотрела в свой чай. В уголках глаз собрались слезы и закапали с кончика носа.
— Ну же. Рассказывай. Отвлеки меня от других проблем.
И Назнин начала диалог, который столько раз репетировала в одиночестве, но проговорила все равно одна. Разия, не разучившая своих реплик, молчала.
— С ним у меня все внутри поднимается. Это похоже… — она лихорадочно подыскивала сравнение, — не знаю. Представь, что ты смотришь черно-белую передачу, и вдруг — все цветное.
— Мм, — сказала Разия.
— А потом тебя втаскивают в экран, и ты больше не смотришь со стороны, а участвуешь.
— Мм.
Назнин осталась довольна своим сравнением. Описать такое сложно.
— Это называется влюбиться, да? — спросила Разия.
— Это очень тяжело. И глупо.
— Но тебе оно нужно?
— Все против этого. Семья, долг — все.
Разия размяла большие костлявые плечи. Она устала. Даже плечи ей сегодня тяжело держать.
— Влюбиться, — сказала она, — это очень по-английски.
У Назнин с ноги упала сандалия, она слезла за ней. Почувствовала на себе взгляд подруги, но не ответила. Как же иногда Разия раздражает! Кто, интересно, строит из себя англичанку, в конце-то концов? Британский паспорт, спортивный костюм с британским флагом на груди… Больше не будет спрашивать у Разии. И будет поступать, как сочтет нужным.
В дверь постучали.
— Это, наверное, доктор, — сказала Разия, — пришел дать Тарику лекарство.
Разия впустила доктора. Он пришел с помощником, который встал у двери в спальню, чтобы отрезать путь к побегу. Разия засуетилась, вынося помои, выбрасывая с виду нетронутую пищу и заменяя ее свежей.
Назнин сидела на кухне и смотрела, как за окном гуляет по выступу голубь. Он стал на краю, наклонил голову и снова пошел по выступу.
В кухню вошел доктор Азад.
— Ах, хорошо, хорошо, — сказал он. Нашел стакан, налил воды.
«Нужно поблагодарить его за деньги».
— Как мальчик? — спросила она.
— Он невыносимо страдает, — сказал доктор, — ему очень, очень больно.
— Он поправится?
— Может быть. Все зависит от него.
Доктор быстро выпил и снова наполнил стакан водой. Потом достал что-то из кармана:
— Это я принес Тарику. Пойду отдам ему.
Но не пошевелился. Тряхнул стеклянной игрушкой и стал смотреть, как крохотный буран заметает снегом миниатюрные башенки замка. Постучал по голубому стеклянному куполу:
— Успокаивается, правда?
Еще раз встряхнул:
— И мы видим, как все оседает.
Назнин кивнула.
— Вообще-то, эту бурю подарила мне жена.
И снова его особенная улыбка — уголки рта вниз, брови вверх — под густую черную челку.
— Много лет назад мы часто дарили друг другу подарки, маленькие, скромные, потому что денег было мало. Мы питались только рисом и далом, далом и рисом. Моя жена вам рассказывала. Чашка риса, миска дала и любовь, которую ничем не измерить.
Доктор выпил второй стакан воды. Проверил манжеты, убедился, что они идеально ровно облегают запястья и сияют из-под рукавов пиджака девственной белизной. Назнин подумала, что он закончил рассказ. Что запьет сейчас водой оставшиеся слова. Но доктор слишком много рассказал, чтобы остановиться.
— Мы думали, что любовь никогда не иссякнет. Что она как волшебный мешочек с рисом, и из него можно черпать и черпать, и мы никогда не достанем до дна.
Он подождал, пока шторм уляжется, и снова перевернул игрушку:
— Это был, что называется, брак по любви.
Серая кожа вокруг глаз разбухла, как будто там, под кожей, текут слезы.
— По молодости я и не знал, что существуют два вида любви. Одна берет разбег высоко и медленно опускается. Тебе кажется, что парить она будет вечно, но однажды она падает на землю. И есть другая, которой поначалу не замечаешь, но которая день ото дня потихоньку прибавляется, так в устрице растет жемчужина, частичка к частичке, и из песчинки получается драгоценность.
Он положил стеклянный шторм в карман. Прополоскал стакан, перевернул и поставил на сушилку. Вытер руки, посмотрел на ногти.
— Что ж, посмотрим на пациента, а потом у меня обед. Хорошо, хорошо.
Он прищелкнул каблуками, словно отдавая честь, и собрался уходить. У двери обернулся:
— Эти пустячные ссоры. Кто бы мог подумать, что они сделают свое дело?
Назнин снился Гурипур. Она сидит по-турецки на чоки, мама сзади, заплетает ей волосы в косички. Руки, пахнущие чесноком и имбирем, тянут волосы вверх, пока коже головы не становится больно.
— Когда ты родилась, я приложила тебя к груди, но ты не брала грудь.
Назнин нравилось слушать эту историю. Но где-то внутри она чувствовала свою вину. В первый же день после рождения доставить столько неприятностей.
— Сколько дней я не ела, мама?
— Много, много дней! — Мама завязала ленточку на одной косичке. — Ты была как птенец, выпавший из гнезда.
— А что потом было?
Мама с шумом втянула воздух:
— Все приходили с советами. Отнеси ребенка в больницу, говорили, иначе к утру умрет.
Мама начала заплетать вторую косичку, дергая волосы так сильно, что Назнин запрокинула голову. Мама выпрямила ей шею:
— Что мне было делать? Я всего лишь женщина, все были против меня. Но я сказала: «Нет, никуда я девочку не понесу. Если ей суждено умереть, значит, ничего не исправишь. Если ей суждено выжить, тогда доктора ни при чем». И все ушли, увидев, что я непреклонна.
Мама продолжала плести косу. Кожу щипало, как будто кусали муравьи.
— Так я была предоставлена Судьбе, — сказала Назнин.
Эта часть ей нравилась больше всего. В ней было столько смысла.
— И так ты была предоставлена своей Судьбе, — сказала мама, — поэтому ты сейчас здесь, рядом со мной.
— Что же мне делать, мама? Мама? — Назнин оглянулась.
За спиной никого. Через двор вприпрыжку скачет собака. Надо поискать маму, решает она и ставит ноги прямо. Когда она пытается подняться, гладкое дерево чоки превращается в клей и прилипает к ногам. Она пытается освободиться, но липкие ветви держат ее ноги. Вырываясь, она теряет равновесие и падает на спину. Толстые разлапистые листья обвиваются вокруг живота и рук, они теплые и влажные, как слизь, и крепкие, как виноградная лоза. Она хочет пошевелить руками, но руки крепко привязаны к бокам. Она брыкается, но чем больше сопротивляется, тем сильнее листья опутывают ее, пока ими не покрывается и грудь, и шея, и лицо. Она хочет крикнуть, но рот набит липкими волокнами, которые уходят в горло все ниже и ниже.
Назнин проснулась. Наволочка мокрая. Разве можно плакать во сне?
Пошла в гостиную, села за швейную машинку. Положила голову на прохладный пластиковый корпус.
— Что мне делать, мама? — вслух спросила она.
В комнату зашла мама в своем лучшем сари. В сари из Дакки, зеленое с золотом.
— Вы современные девушки. Вы делаете, что хотите.
На веках тени, на шее тяжелое золотое ожерелье — весит не меньше, чем ребенок.
— Но запомнить тебе нужно одно.
— Что? — Назнин закрыла глаза.
Мама пришла к ней, и теперь Назнин хочется, чтобы она снова ушла.
Ответа не последовало.
Назнин открыла глаза.
— Так-то лучше, — сказала мама и улыбнулась, прикрывая рот рукой. — Кажется, ты забыла о своем сыне.
— Нет. Не забыла.
— Я слышала все, что ты себе говорила.
— Что я говорила?
— Ах! Ах! — воскликнула мама громко, и Назнин испугалась, что девочки сейчас проснутся.
— Она забыла. Эта женщина, которая называет себя матерью, забыла.
— Куда ты собралась? — вдруг спросила Назнин. — Зачем ты нарядилась?
Мама наклонила голову:
— Не твое дело. Сейчас я тебе напомню. Когда твой сын, благословение, дарованное тебе Господом, лежал в больнице, я слышала все, что ты говорила.
— Ты мне это уже сказала.
И Назнин понравился небрежный тон, каким она разговаривает с мертвой матерью.
— Я наблюдала за тобой, — огрызнулась мама.
Из уголка ее рта показалась тоненькая красная струйка. Все так же тайком жует бетель, подумала Назнин.
— Ты думала, что ты сильная. Ты думала, что не дашь ему умереть. Ты решила, что выбор за тобой.
Мама выплевывала слова вместе с красной слюной.
— Когда ты встала между твоим сыном и его Судьбой, ты украла у него последний шанс.
Мама подошла ближе. Положила ей руку на грудь. Между пальцев сочилось красное.
— А теперь скажи себе, скажи вслух: «Я убила своего сына».
— Нет! — закричала Назнин.
— Скажи. Скажи.
— Нет! Нет!! Нет!!!
Над ней склонился Шану: лицо серьезное, полное волнения и беспокойства.