– Видишь ли, Люсьен, – проговорил Видок с явным сожалением, – наш договор больше недействителен, потому что возникли новые обстоятельства.
Старичок затрепыхался, как пойманная рыба.
– Новые обстоятельства? Что еще за обстоятельства? Я не понимаю…
– «Принцесса грез», – жестко промолвил Видок, и его глаза сузились.
Показалось ли спутникам старого сыщика или старичок и в самом деле обмяк в кресле, как лопнувший мыльный пузырь?
– Я уже рассказал вам все о «Принцессе грез"! – прохныкал Люсьен Конт. – Больше я ничего о ней не знаю! Она ведь была у Симона Брюле! Почему вы не хотите оставить меня в покое?
– Потому что ты мне соврал, – ответил Видок, поигрывая тросточкой. – Вот почему, Люсьен. Ведь «Принцесса грез» была у тебя, и теперь я точно это знаю.
– Что вы имеете в виду? – пробормотал Люсьен. – К чему вы, черт подери, клоните?
– Ты и сам отлично понимаешь, – ласково ответил Видок. – Ну же, Люсьен. Расскажи мне правду о зеленом бриллианте короны.
– Какую еще правду? – Глаза Конта чуть не вылезли из орбит.
– О том, как ты ее подделал, например. И как подменил подделкой настоящий бриллиант. Давай, Люсьен. Мне надо проверить кое-какие детали. Если ты скажешь мне правду, всю, без утайки, я, так уж и быть, уговорю господина полицейского комиссара оставить тебя в покое. А если будешь запираться…
– Господина комиссара? – пролепетал Люсьен.
– Ага. Вот это он и есть. – И Видок кивнул на неподвижного молчащего Алексея. – А это Жанна Лагранж, внучка Брюле, которая вспомнила кое-какие ценные детали. – Полина приосанилась и сдержанно улыбнулась. – Рассказывай, Люсьен. Ты же знаешь, у меня доброе сердце, и, если ты сейчас скажешь правду, я, так уж и быть, забуду про твое вранье в прошлый раз.
– Это у вас-то – доброе сердце? – возмущенно воскликнул Люсьен. – Как бы не так!
– Ну да, – спокойно сказал Видок. – Но, кроме того что я добрый, я еще и сволочь. Всегда, когда мне не дают быть добрым. Мне бы очень не хотелось сажать в тюрьму твою жену, например.
– Рене? – возмутился Люсьен. – Да что она такого сделала?
Видок ухмыльнулся.
– Не важно, что она сделала, важно, что господин полицейский комиссар ей припишет, – насмешливо заметил он. – Мне надоели твои увертки, Люсьен. Так что лучше не испытывай мое терпение.
Последние слова он произнес особенно зло. Глаза его сверкнули.
– Хорошо, – пробормотал Люсьен. – Хорошо. Я все расскажу. Только откуда вы прознали… – Он покачал головой. – Уму непостижимо!
– Я жду, – невозмутимо напомнил Видок.
– Ладно, – пробормотал Люсьен, глубоко вздохнув. И начал свой рассказ.
– Вы, наверное, уже знаете, как мы обтяпали то дельце. Повезло нам, что греха таить. Но сразу же после этого начались споры. Понселе, ну, главарь, хотел продать все сам, а потом уже делить деньги. Мобюз и Прель подняли крик и стали требовать, чтобы все разделили сразу, честь по чести. По-моему, они просто не доверяли Понселе, да оно и понятно – своя рубашка ближе к телу. Словом, довольно легко мы разделили ожерелья и всякую мелочь, а потом настал черед крупных камней. Как мы их поделили, я уже рассказывал мсье Видоку.
– По жребию, – веско уронил Алексей.
– Ну да, ну да, – поспешно согласился Люсьен. – Честно говоря, когда я выиграл «Регента», счастливее меня не было человека в целом свете. Я так боялся, что у меня отнимут камень, – ну, вы знаете, мсье Видок, в нашем деле всякое случается, – что даже переехал на другой конец Парижа вместе с Рене и детьми. А потом на меня одно за другим посыпались несчастья, и я испугался до смерти. И вот как-то раз я набрался духу и вернул бриллиант на место. Вы будете смеяться надо мной, господа, но сразу же после этого все несчастья прекратились.
Ну да ладно. Как-то раз я сидел в харчевне «Бешеный кролик» в тупичке Плохих Парней – мсье Видоку хорошо известно это место, – как вдруг кто-то хлопает меня по плечу и садится рядом. Я поднимаю глаза и вижу Симона Брюле, того, которому досталась «Принцесса грез». Он был не то чтобы пьян, но выпимши. Мы с ним никогда друзьями особо не были, и я насторожился: чего это ему от меня понадобилось? Ну, поговорили мы, а потом он вдруг спрашивает:
– Люсьен, говорит, это правда, что ты вернул свой камень на место? Я тут разное слышал, но у меня в голове не укладывалось, что даже такой простофиля, как ты, мог так глупо поступить.
Ну, я малость обиделся, но все-таки разъяснил ему, в чем дело. Что камень принес мне одни несчастья и я решил, что мне им точно не владеть. А Симон сидит, усмехается эдак в усы да знай твердит себе одно и то же – простофиля ты, мол, Люсьен! А вот я бы ни за что свой камень никому не отдал. Никому и никогда!
– Ну, это ты только так говоришь, – возразил я.
Он эдак тяжело усмехнулся, пододвинулся ко мне и разжал ладонь. И тут я увидел у него в руке зеленый камень. Жуть, до чего красивый! Но Симон не дал мне даже им полюбоваться, и камень исчез, словно его и не было. Что и говорить, ловкий он был, Симон!
– Вот, – говорит он, – как я храню свое добро. А ты, Люсьен, как есть простофиля!
И так мне сделалось неприятно от его слов, что я решил ему доказать, что никакой я не простофиля и зря он так обо мне думает. Украду-ка, я, думаю, у тебя твою «Принцессу грез» да посмотрю, как ты запоешь! Только вот где он ее может прятать? В рукаве? В кармане? Больно глупо и на Симона совсем не похоже. И тут я заметил, что у него на руке такие четки были, причем он с ними ни на минуту не расставался. Все перебирал их, как заправский монах, – да он и в самом деле какое-то время был монахом. Поглядел я на эти четки и вдруг вспомнил, как Симон мне под хмельком как-то раз проболтался, что, мол, если надо спрятать куда-то деньги или не очень большую вещь, то лучшего места, чем четки, не найти. Его монахи в монастыре этому обучили, а он и запомнил. Эге, думаю, а не прячет ли он там «Принцессу грез»?
В общем, когда он вышел из «Бешеного кролика», я тихонько выскользнул и пошел вслед за ним. Проводил его до самого дома, узнал, где он живет, а мне это было очень на руку.
Пришел я домой, начал готовиться, инструмент там подбирать всякий, а потом понял, что ничего у меня не выйдет. Если я украду бриллиант, Симон поймет, чьих это рук дело, и тогда мне не жить. А убить Симона у меня духу не хватит, потому что я не мокрушник и сроду ни на кого руки не поднял. Тогда я и решил подменить бриллиант, чтобы Симон ни о чем не догадался. Я знал, что он не ювелир и никогда не сумеет отличить настоящий камень от хорошей подделки. Ну а я тем времени продам настоящую «Принцессу грез» и куплю нам с Рене хорошенький домик, о котором мы всю жизнь мечтали.
В общем, я отыскал у знакомого голландца подходящий камушек, огранил его на совесть, вспомнив старые навыки, и засверкал он у меня, как настоящий бриллиант. Куда труднее было обменять его на «Принцессу». Я целую неделю караулил Симона, пока он однажды не пригласил к себе девку. Он принимал ее в своей комнатушке, а четки для сохранности положил в шкафчик, куда я до этого спрятался. Может, он еще не хотел, чтобы они видели, как он занимается немонашеским-то делом… В общем, с трудом, но я отыскал полую бусину, а в ней – «Принцессу грез». Я подменил камень, вернул четки на место и опять зарылся в груду тряпья, чтобы меня не заметили. А Симон, даром что монах, провел с этой девкой чертову уйму времени, и какие танцы они вдвоем отплясывали – это ни в сказке сказать, ни пером описать. Но наконец они угомонились, Симон заплатил ей и выпроводил, а потом оделся, взял четки и ушел. Только тогда я смог вернуться к себе домой, где Рене была уже в страшной тревоге. Я ведь отсутствовал почти целый день.
Сначала я спрятал камень в горшок с цветами и стал подыскивать для него покупателя. То есть не для горшка, ясное дело, а для бриллианта. Потом я увидел, как Рене разрывает землю в одном из горшков, и мне стало не по себе при мысли, что она может случайно обнаружить мое сокровище. И знаете, что я тогда придумал? Я вспомнил, что в наших часах подставка внизу немного отодвигается, открывая как бы небольшой ящичек в основании часов. Никому не пришло бы в голову искать там камень, и я спрятал бриллиант туда. Мне представлялось, что лучшего места для моего сокровища найти невозможно. А потом меня свалила жестокая лихорадка, и я едва не умер. Целыми днями я валялся в беспамятстве, доктора уже и рукой на меня махнули, и только моя Рене верила, что я выкарабкаюсь. Но, если бы не она, я бы, наверное, сдох.
В общем, кое-как, помаленьку я стал приходить в себя, и уже не бредил, как бывало раньше. И тогда мне бросилось в глаза, что наши стены выглядят как-то голо и многих предметов не хватает. Я позвал жену и спросил, что все это значит. Она объяснила, что денег на мое лечение не было и что ей пришлось продать все, что только можно.
– А как же те брошки и бусы, которые я тебе подарил? – спросил я. – Ведь они одни стоили целое состояние!
– Э, Люсьен, – отвечала моя простодушная жена, – да кто тебе это сказал? Отнесла я их к Жанно-велиру, да он мне и объяснил, что все это подделки, ничего не стоящие, и дал мне за все пять золотых.
Когда я услышал это, то у меня от ярости аж в глазах помутнело. Нет, господин комиссар, ну вы видели где-нибудь такого жулика? Он заплатил пять золотых за вещи, которые, должно статься, стоили куда дороже, чем вся наша вшивая улица! Но тут же мне в голову пришла еще более ужасная мысль.
– Рене, а часы? Те часы, которые прежде стояли на столе, – где они?
И правда, моих часов, в которые я спрятал «Принцессу грез», на месте не было.
– Люсьен, – говорит моя жена, – я их продала, а что я могла сделать? Ты был так плох, а я так не хотела тебя терять…
Да, мсье Видок, вот так все и было. И, когда я это услышал и понял, что означают ее слова, я упал в самый настоящий обморок.
Когда я пришел в себя, я, конечно, стал ругать Рене на чем свет стоит, а моя бедная жена не понимала, что я на нее так взъелся, и ударилась в слезы. Но я не мог ей сказать правду, господин комиссар, потому что она всегда считала меня за честного человека, и я не хотел, чтобы она поняла, что я жулик, – ведь тогда она бы просто ушла от меня. Я подробно расспросил, к какому торговцу она отнесла мои часы. Вообще-то они были не мои, я взял их на одном деле, но Рене знать про это было совершенно не обязательно. Ей я сказал, что часы дороги мне как память о родителях, и она мне поверила. Она очень переживала, что ей пришлось продать их, но по моей просьбе она сходила к торговцу и выяснила, что часы он еще не продал. У меня забрезжила кое-какая надежда.